Светлана Бодрунова
[ПРОГУЛКА] ВТОРЫЕ Я
ПРОГУЛКА. Книга стихов. СПб, "Геликон+Амфора", 2005
ВТОРЫЕ Я. Посвящения
***(san benedetto)
..........кто искал это место нашел это место здесь
..........сан бенедетто дель тронто что-нибудь в этом роде
.............................Арсений Ровинский
giudando il jeep accanto le mura
non nella Via Appia
lontano da vie ampie
ma attraversando le vie scure
sabbiose e laterali e miserabili
le vie non importanti ma pure
proprio indimenticabili
noterai un po’ di sangue fresca
e un paio di vetri
frantumati sul marciapiede
maledetti son’ quelli due metri
vicino a un San Benedetto di Forsecredi
guardandoli tutt’in folle, vedendoli molto presto
puoi dimenticare il nome in un momento,
dimenticare il luogo, lo scopo del tuo visito,
il nome tuo, e dove vai, e che c’e’ il risico,
ma quello che ricorderai nel resto e'
che niente deve sporcare il movimento
поборающему человеков. отрывок
Александру
...как я помню мелочи дней и лет!
в эмгэу, в неведомом феврале
ты играешь в карты за дальней партой
эпизод одной из бессчетных партий
а профессор ходит у дальних парт
и не видит вроде но опа-па
говорит улыбаясь: что ж вы
что ж ты сын мой играешь промямлит бог
он тебя береженого не сберег
а теперь небрежного так лелеет
что и тлеет боль, а гореть не смеет
что приходит страх, позвонит — и в лифт
открываешь — только щепоть земли
принесенная на подошвах
оттого ли ты страх повергаешь в прах
что со мной не прав и кругом не прав
и бежишь — не видишь куда ступаешь
ты кого угодно заколебаешь
как больной стыдящийся гнойной раны
как слепой израиль небогоравный
лишь наутро подъявший веко
виноват ли твой изощренный мозг
что со мной тягаться и ты не смог
что от слова как от чумы отпрянул
не желая радости — только раны
чтоб не бог тебе посмеялся вслед
а такой же в зеркале на земле
поборающий человеков
***(бабушке)
…А ты не вспоминай, не надо, —
Не смей, не смей! —
Как бился в банке с маринадом
Беззвучный шмель,
Как спал отец на табурете
Спиной к стене,
Как брат при немцах в сорок третьем
Был глух и нем,
Как партизанили в подполе
Гусак и псяк,
Как ночью выгорело поле,
А хата вся
Ходила ходуном от залпов,
От волн взрывных,
И кожа впитывала запах
И грязь войны,
Шмелиный гул, такой негромкий,
Густой, простой…
А после третьей похоронки,
Лет через сто —
Был обморочный, но победный —
Свободный — март,
И солнце выползло из бездны,
И пела мать,
И кто-то считывал «Смуглянку»
С сиротских уст,
И земляника над землянкой
Пускала ус.
***(сестре)
это каждое утро, это долгие годы длится:
сколько мне, блин, под дверьми тут еще молиться,
алина, мне уходить, мне надо накраситься, выйди уже из ванной,
выйди из ванной, оторви свою задницу от дивана,
делай же что-нибудь, делай, так всю жизнь пролежишь без дела,
а она отвечает: поменьше бы ты... болтала,
больше бы делала; посмотри, я легко одета,
мои руки тонкие, кожа не просит еще апдейта,
я цвету, у меня нет глаз, чтоб учиться бояться мира,
покорми меня, я голодная, если ты меня не кормила;
не ругайся, не измывайся, я умру от твоих ироний,
кто ты есть, чтобы знать и судить о моей трехгрошовой роли,
да, ты каждое утро ждешь меня возле ванной,
но я та, которая не предаст тебя целованьем,
подожди, пять минут не время, не рвись — сорвешься,
раньше выйдешь и раньше судьбе своей попадешься,
не оставь меня, не кричи на меня, дура, дура,
я с рожденья по части силы тебе продула,
я одно могу: я тебя бесконечно тоньше,
вот, я вышла к тебе, я люблю тебя, я люблю тебя. — я тебя тоже.
Оттепель в столицах
Юлии
Так медленно, по капле тает свет,
Так тихо время капает из крана,
И тишина — огромна, многогранна —
Стекает вниз, от Питера к Москве,
По колеям, по санному пути,
По рельсам с каплевидным царским следом,
И ночь меняет карту, и с рассветом
Не обойтись без кладок и плотин…
И Питер весь зальет, и к часу дня
Наладят водяное сообщенье,
И невская вода с песком и щебнем —
Строительным и поднятым со дна —
Взломает русло Яузы, и льды
По всей Москве пойдут, дробясь о стены, —
И вдруг уравновесится система,
И наконец-то уровень воды
По принципу соединенных чаш
Сравняется в затопленных столицах,
И время вовсе перестанет литься,
И будет, словно дождь, из туч сочась,
Так медленно, по капле — таять — свет…
Баварский праздник урожая
Анне
Сегодня закончена жатва.
— Эй, пляши, пляши! —
Как юбки у Анны кружатся!
Как ножки ее хороши!
Так много и пива и песен —
— Эй, танцуй, танцуй! —
на площади! Пьяным напейся!
Как вышивка Анне к лицу!
Пусть руки ее загрубели —
— Эй, играй, играй! —
зато уж передник набелен:
крахмальный топорщится край.
Смех Анны — поток карамели…
— Эй, быстрей крути! —
Не хватит баварского хмеля —
Осмелиться к ней подойти.
И нет, не помогут напитки, —
— Эй, сюда! Мы тут! —
Когда на заре до калитки
Другие ее поведут.
***(август)
Саше — с неизменной теплотой
............Если не падают с неба вода, звезда —
............значит, не время подбеливать потолки...
....................Александр Кабанов
Так надвигается август — сезон дождя,
Время закладывать за воротник и ждать:
Что-то случится, размочит пустой ништяк,
Словно по коже пройдет слегонца наждак —
Больно? а лучше бы больно, чем гнить в раю
Книжном — богемном — семейном — еще каком...
Тело небесное снова дало приют
Каждой звезде за небеленым потолком;
Что ж ты не спишь и не видишь усталый сон
Со звездопадом и градом — смотри, во сне
Так отшлифовано счастьем твое лицо,
Что и наждак неуместен... Но август нем:
Пусть бы звезда взорвалась по пути к руке,
Пусть бы вода — серафический хор навзрыд!..
Нам ли не спать, по разводам на потолке
Силиться что-то прочесть, не желать зари;
С нас, так богатых молчаньем — что твой набоб, —
Что с нас останется, кроме случайных книг?
Может, тебе одному милосердный бог
Колкое время заложит за воротник.
***(крыжовник)
Лесе Кабановой
Думаю про Киев: разорвется ли сердце?
Омут опрокинут: надевается сверху.
Зажигалка щелкнет в распахнутых сенцах,
Огонек в зрачочке — размером с Вегу.
Загородный домик с Днепром у калитки,
С запахом медовым от вишен и липы…
По одноколейке приплыли б пожитки,
И пришли б коллеги (я знаю, пришли бы) —
Встретить груз любви, нарассказывать сплетен…
Ласковой лавиной сметут — не ломайся!
Каждый северянин — не игорь, а бледен:
Вот тебе варенье, поспи, оклемайся,
Выйди за калитку, обопрись на колонку,
Затяни калинку, а то ли смуглянку…
Нэсэ Галя воду так ладно и ловко,
Тянет тесноватую поденную лямку —
Вот и рвется сердце — от привычной картины,
Легкости в беседе, походки степенной…
Думаю про Киев — людыну, дитыну:
Кто ж они такие — чуть тронуты песней,
Слеплены из глины почти первородной —
Глянь: кудрявы клены, дубы чернобровы…
Думаю о нем — о траве приворотной,
Загородном доме, отраве днепровой…
Мне бы онеметь на случайной ночевке,
Прекратить шагать по истертой бобине,
Перестать во тьме зажигалкою щелкать,
Звезды зажигать и грустить о чужбине —
Чтоб остался вечер сиренево-желтым,
Чтобы недалече — рассвет и полудень,
Наливное солнце, и терпкий крыжовник —
В плошечке весов, как на праздничном блюде.
***(читая Мякишева в самолете)
...............Дорога и река — две ленты...
........................Евгений Мякишев
От пепелища до пожарища
Пройдет водица-половодица...
...Мой самолет уже снижается,
И под крылом — поет, как водится,
Но не тайга, а лес Карелии —
Пространства снега ноздреватые,
Как мы, совсем незагорелые,
Как мы, отчасти виноватые
В длине дорог, и в рек змеении,
И в нашей пепельной летучести...
Мы рвемся в третье измерение
От безымянной плоской участи,
Но, как и были, имяреками —
Летим белесо-невесомо над
Землей, дорогами и реками
На ромбики располосованной.
***(про одного мальчика с фотографии)
Евгению Мякишеву
Мальчик — ручонки из гуттаперчи,
Мальчик, подверженный древней порче,
Яблочко-дичка, пророк-копейщик,
Чистящий перышки грачик-спорщик,
Мальчик, в котором не видно ретро
За распахнувшимися крылами,
Мальчик, бросающий сигарету
В осень (и так возникает пламя)...
Миг под пятой — как ни стань — обманчив,
Гибок и падок на все изъяны
(так возникает легенда)... Мальчик,
Не происшедший от обезьяны
(впрочем — учебники, двойки-тройки,
шумные классы-кулисы-кляксы...), —
Не приближайтесь к людским постройкам,
Мальчик, умеющий удивляться:
Вот оно, вот — побережье жизни,
Всё — из песка, глинозема, камня,
Хлеба, вина...
Кто он был, скажи мне,
Тот, с гуттаперчевыми руками...
утренний стишок для Аси
....................ангел вернулся, но не застал.
................................Ася Анистратенко
В том, как утром росинка бежит с листа,
В дальнем гомоне стай, грохотанье стад,
В причитанье и счете ночном до ста -
Слышу шорохи крыльев, и неспроста:
Всё отдам, что из горних беру горнил, -
За полушку, за лепту, за афгани;
Только если придут покупать - гони.
Он вернется. Скажи это. Обмани.
Санджару
...........А память, что внутри меня молчит, —
...............Она, как мумия, мироточит.
.........................Санджар Янышев
Видишь ли, тишина не хранится долго
(мне бы, конечно, следовало говорить тебе
«Вы», но интимность тона утонет в формуле,
слово погаснет…). В медленной какофонии
вечера плавает хруст невесомой дольки —
ломтика — яблока, аплодисменты зрителей
там, за стеной; крики птиц, хохоток подонка
тут, за спиной; и не то чтобы очень мнителен
каждый из нас — но как только провиснет пауза
(то есть ввиду нехранимости тишины),
взгляд, оторвавшись от пола, скользнет и вселится
в лик лицедея, смотрящий из-за спины
каждого — собеседника ли, собеседницы;
дрожь шутовства, бормотание во спасение —
круг гончара под ненужный кувшин заверчен,
лепится — не получается человечек,
глина твердеет, крошится и осыпается:
видишь ли, тишина не хранится вовсе,
если надтреснут сосуд разговора — либо
если сосуд сообщается с родником
в грязном пруду, на поверку — с началом лимба;
ты говоришь: далеко до воды, — но вот же,
тело мое кричит в тесной люльке под потолком;
смеешь ли говорить, что душа моя молчалива?
Повремени — и услышь, оставаясь возле:
слово твое — волосинка моя седая —
нет, не могу, сбиваюсь, перехожу на «Вы» —
детство мое, что Вами выставлено на вид, —
мироточивой тишью в памяти оседает.
***(музыку)
для Дениса Иоффе
она носит внутри себя музыку
не как длительность; не как признак, мету, черту;
не как внешнюю оболочку внутренних органов;
не как вросшую взрослую маску,
не как древнюю детскую наготу,
и не как пружинку внизу живота, и не как свидетельство Бога
на ладони, в сердце, во внутреннем море.
она очень просто носит ее как целость — отдельный хрустальный шарик,
независимый, который плавает, куда захочет,
зародыш, один из зародышей мира,
который берет изнутри, изнутри берет окружает:
затихают шарики, когда она ест, плавают, когда ходит, —
человек, любовь, музыка, весть,
случайное впечатление, мама, деньги,
войти, выйти, сиреневый, здесь, не знаю, придумай, вот.
гармония — значит не подозревать
о бесшумном музыкальном взаимодействии:
она носит, и шарики светятся сквозь живот.
Уаллику в Ригу
Богоспасаемые бренды, Жоржик Уаллик,
Богоспасаемые бренды.
Только ими и выживает
Твоя неудачная экономика.
Crisis management божьей птички,
Не умеющей отличить от нолика
Ни крестика, ни единички,
Ни буквы «о» в бизнес-лексеме «кредо».
На рекламе Stockmann были смешные люди,
Теперь надувные дети.
Выражаешься через голос, через интонационный флуддинг,
Но больше через одежду, через Parex и через FoRex.
Твои глаза противоречат лэйблам,
Soderzhanies versus formas,
Как же можно жить — таким определенным, таким нелепым,
С собой — не в дружбе, но в паритете?
Проверено — насекомых по горло, если внутрь от макушки:
Жуки системы, тараканы взгляда;
А теперь еще псилоцибовые мошки, сказочные лягушки:
Понаприезжали, что-то говорят, смеются.
Богоспасаемые бренды, миленький мальчик,
Яблочко на каёмчатом блюдце.
Червоточина не видна, вон какой я мачо,
Но заставляет с собой считаться, когда не надо,
Когда уже ничего не надо, когда спасен и балован,
Обтянут сверху джинсой и дареной шапкой.
Своя мифология, социальная ущемленность словом.
Дрожит ладошка, Nokia падает и бьется.
Давай поедем на дачку-речку, море, то же, что и море наше,
Те же полные до краев колодцы.
Птичка гнезда не вьет, не копает дренажа.
Живой покусанный плодик на ветке шаткой:
Богоспасаемые правды, Жоржик Виталик,
Картинка на жидких кристаллах.
Давно известно: в телевизоре всё брутальней,
Зато живее.
Я могу устроить себе пиар по-рижски,
За мною не заржавеет.
Но твои глаза говорят: минимизируй риски,
Не отличай памятник от пьедестала,
Руку от ветки, садись туда, где сущность
Изгибается, как поверхность;
Шатка, как вечность; как гранит, невесома
И незнакома.
На яблоке червоточина, пелена,
Глаукома.
Неудачная экономика: не взлечу, не сунусь,
Не сохраню никакую верность
Ни крестику, ни единичке, ни кредо,
Ни Старой Риге в объективах камер.
Сколько лишних знаний, пустых секретов,
Давно пора было избавляться.
Лети, витальная птичка, одна и вторая, начинай кружиться,
Голодным клювом тихонько клацай,
От земли отрывая джинсы,
Отталкиваясь каблуками.
***(Наиле)
…а знаешь, поразительно: вчера
мне рассказали сплетню — вот представь:
идет по нашей северной столице
одна пиитка… даже пиитесса,
ну, ты ее не знаешь, подающий
надежды голос, индивидуальность,
такое солнце, все ее так любят —
так вот, мне рассказали: вот представь:
идет она по северной столице
и что-то ест, проходит Катькин садик
и что-то ест из мятого пакета,
из белой шелушащейся бумаги,
и что-то ест такое — вот представь:
всё круглое, и запах как от мяса
перченого, и ветер вырывает
из белой шелушащейся бумаги
кусочки то капусты, то салата,
и то капуста, то салат ложатся
за пиитессой — вроде как дорожка,
застеленная ветром и салатом,
нет, ты представь — ну кто бы мог подумать,
что поэтессе нравятся бигмаки!
и этот факт она от всех скрывает.
Идет и ест — одна, совсем одна,
Прохожие не в счет, они не знают,
Что — пиитесса, подающий голос,
И солнце, и салат, и Катькин садик…
В наш век, до нас начавшийся задолго,
Настолько за-, что пафос неуместен, —
Поэты сразу и во всем признались,
Доковырялись до глубин сознанья
И голые стоят в осеннем парке,
Беседуя о судьбах слов и звуков,
Как будто им не холодно без маек
И радостно без прочей спецодежды
(нет, больше я не буду про поэтов,
они ведь тоже люди, им же тоже
так хочется иметь такое слово,
которое внутри рождает волны
стыда и прихотливого желанья,
они и так и этак, как игрушку,
в ручонках крутят-вертят это слово,
но к жизни приспособить не умеют,
а если и умеют, то боятся,
что очень уж попсово получилось —
да, у меня, ты верно догадалась,
такое слово — жизнь, и нефиг ржать,
ничем не хуже, чем твои бигмаки) —
Мне просто удивительно, что кто-то —
Ну пиитесса, но причем тут это —
Стыдится про бигмаки, так стыдится,
Что даже никому не рассказала,
А ест их из пакета в одиночку,
Чтобы никто не дAй бог не увидел,
Я так привыкла, что секрет пиита
Всегда равно секрет полишинеля
Плюс парочка подробностей для смаку.
(Стихотворенье выросло в поэмку,
хоть набрано всего десятым кеглем,
но вот уже и новая страница…
Причуды метатекста объяснимы
постмодернистским отблеском салата
на плитке вдоль художников на Невском.
Я видела сегодня: он валялся,
себе валялся очень неподвижно,
как будто ветер кончился в столице…)
Она стыдится рыжего бигмака
Как минимум не меньше, чем открытой
Скандально-депрессивной личной жизни,
Пустых порнографических романов,
Обиженных людей и эпигонства,
Когда оно (бывает и такое)
Ей не дает писать как Анашевич,
Ей затыкает рот, и всплески дара
Всплывают еженощно в ливжурнале…
Перед таким секретом всё бессильно:
Правдивый глас психолога о том, что
Ну незачем стыдиться восприятий,
Таких же имманентных и прекрасных,
Как форма пальцев или мамин почерк,
Что следует стыдиться лишь поступков —
Своих, или поступков тех, кто дорог,
Или пускай чужого человека
На транспорте, в квартире на десятом,
Когда-то в детстве или в КВНе…
Мне на живом примере пиитессы
Понятно, что в процессе, при котором
Культура деформирует мораль,
Всегда в живых останется культура.
Но мне другое важно и доводит
До слез, как ни подумаю: представь —
Она на самом деле ТАК стыдится,
Что искренность и тайна несомненны,
А я привыкла, что секрет пиита…
Вот я живу, стыдясь совсем другого,
Не делаю секрета из макнаггетс,
Не делаю секретов, потому что
Мне нужно, чтобы сильно застыдиться,
Секрет себе придумать — а она
Не так, не напридумывала тайны,
И не наприспособливала к жизни,
А так идет и ест, чтобы не выдать
Того, что ей на голову свалилось
В обличье персональных восприятий,
И это вызывает восхищенье
Реальностью, и цельностью, и силой
Вот этой самой хрупкой пиитессы.
Пускай я дура, я сентиментальна —
Пускай и про бигмаки всё неправда —
Пускай она сама мне рассказала —
Но я еще способна удивляться,
Хотя уже способна не стыдиться,
Узнав очередной секрет пиита,
Касающийся вовсе не бигмаков,
А чьей-нибудь поломанной хребтины.
Мне завидно, что из ее бигмака
По ветру разлетается салат.