Юлия Гринберг
по три абзаца
больничное-1
ночная докторица заставила себя долго ждать. зато потом явилась внезапно в приемном бес-покое черным ангелом, взяла меня за руку, провела в кабинет и все стало враз правильным. это и было "перестать беспокоиться и начать жить", а не то, что вы думали. докторицыны руки, шоколадные с карамельными ладонями, удлиненно-балетные, прохладные, не сделали больно ни разу. в остальном, кроме рук, докторица была вылитая мамушка, только в зеленом костюмчике и в пару раз поменьше.
наутро в палату зашла нянечка, тоже черная, я почти не удивилась.
слово сегрегация, ярко-розовое с лица, черно-лаковое с изнанки, вращалось за лобной костью, выкидывая несерьезные коленца. чушь какая-то, думала я, силясь вспомнить значение слова. вспомнить не удавалось. мешали ритмичные батареи и слишком желтые занавески.
следующая нянечка была вероятно из наших, сделала я вывод, ответив на хмурый гутенморген. еще одна - магометанка в платке, в висках булавочки. что ж, все под богом ходим. хрен с ней с сегрегацией, главное не забыть спросить у доктора. спросить у доктора. что-то важное надо было спросить.
больничное-2
у некоторых вены широкие и стабильные как трубопровод дружба, о южной дружбе ни слова. у меня не вены, а паутина, редкий комар долетит до середины и поживится. число попыток пять - в вечер пятницы - хороший показатель. безупречна была безымянная медсестра в бад бертрихе. крякнув и улыбнувшись после промаха, вонзила иглу в цель со второго раза и припечатала "jjjezet!", неотвратима как эриния.
рекорд был установлен несуразного вида турчанкой, все лицо в акне. въехав в палату, она зацепилась рукавом халата за дверную ручку, ударила тележкой в стул, уронила коробку с перчатками. движения ее были до того неуверенны, улыбка до того извиняющаяся, акцент до того анекдотичен, что я с тоской подумала - это пугало будет штрыкать меня до обеда, а потом пойдет звать подмогу. это пугало сняло халат, глупо хихикнув и пояснив - для свободы движений, осмотрело мои руки, затянуло жгут, и я не успела пискнуть, как через катетер уже бежала кровь в пробирки. милое пугало, как же я тебя обожаю!
вечерний осмотр провела молоденькая врач фрау калашников. она состояла из невнятного лица, длинных волос и фразы "хмм, в актах этого не было". а на следующий день меня пришла проведать - на этот раз белом - черный ангел, она же черный доктор дженни-фамилию-не-осилю. посмотрела, потрогала и прозвенела райским колокольчиком: "музика мундана, хармониа целестис!", что в переводе означало "ооооо, ну это совсем другое дело!».
больничное-3
ужин приносят в шесть часов, остатки забирают еще до семи, вина не наливают. стол щадящий, мало жиров и сахара, все вываренное-выпаренное, без вкуса, без цвета и запаха. вот и хорошо, довольно решила я, заодно и похудею. что делать только с самовоспроизводящимся запасом мандаринов, груш и дынь, шоколада, пряников и апельсинового сока я еще не решила, поэтому банально ем в одно лицо.
а тем временем у детей заканчиваются чистые трусики. я лежу и разрабатываю план краткосрочного побега. если сразу после процедуры смыться, то до ужина я прокручу стирку в быстром режиме, еще и высушить успею. заодно встречу после школы и потискаю своих гавриков, соберу им манатки на следующий день, отвезу к папе, мухой назад - и можно нырять под казенное одеяло.
мои отважные планы рубит на корню немецкая пунктуальность. вместо двух часов капельницу ставят в три, потом не сразу отсоединяют от меня эту хрень, я бы взяла в ноги в руки, а в руки пустую бутылочку, но как тогда надеть свитер? часов в пять могу теоретически смыться, но к шести тогда точно не вернусь. в печали отправляюсь фотографировать с балкона сланцевую чешую крыш.
больничное-4
я еще не привыкла, что из меня больше не торчат иголки, что я уже не кукла-вуду, что, одеваясь, локти можно и согнуть, а также не только причесаться, но и унять волосы заколкой. зато уже взяла салфетку и, окропив ее октенисептом, пошла вытирать отпечатки чьих-то лба и пальцев с балконной двери. с коричневатыми брызгами на потолке справляйтесь сами, много вас тут на меня, архангела.
они хотят понаблюдать, как перенесет лекарство мой желудок. мне немного смешно, я жила сначала в советском союзе, потом в студенческом общежитии. мой желудок перенесет всё, а заодно переведет меня через майдан, стикс и валгаллу. те гвозди, которые из людей, - да он переработает их и не поперхнется! и велосипедные цепи на десерт. я железная машина с полотна олексы манна. если надо. а если нет - раз! - и тучка небесная.
с тех пор как меня стали гонять по этажам и коридорам, замечаю много интересного. например дразнящую мою фантазию именную табличку: доктор отто тишбирек (TischBierEck). прадед отто, дед отто, папа отто сидели за столом в темном углу пивнухи, а сын, о как, вышел в люди. видела моего черного ангела дженни, она шла в окружении коллег по коридору, наклонившись вперед, руки за спину, и походочка - вылитый ленин в горках. или в шушенском, где он там ходил.
дома
из лейпцига прибывал летучий голландец, пел престранные и пространные арии, убыл, обещая вернуться. господи, да зачем же? оставайся у себя в мюнхене. право, наш тесный мир большая психбольница. но лежу ли я в правильном отделении? если да, то почему ты не лежишь рядом? свернулись бы, два чокнутых калачика, и тихонько пели бы заунывные песни славян.
барбадосская барби пишет мне письма высоким штилем, она не умеет другим, ее воспитывали монашки, у нее колониальное прошлое, плантации и белый пробковый шлем. она не просто красива, она идеальна, любуюсь ей каждый раз как произведением искусства. искусства работы над собой. она небесная ласточка, курсирующая между карибами, альбионом и европой. она цитирует наизусть толстого, а я привожу ей почитать шишкина. она кружевная, а я шинелька. вот и хорошо, со мной не замерзнет.
а дома пыль, срач и бардак, неубранные постели, разбросанные вещи, в кухне завонялось мусорное ведро, из хлебницы разит плесенью, телефон мигает сотней неотвеченных звонков, трещит по швам почтовый ящик, за что хвататься в первую очередь - непонятно. а я сижу в эпицентре этого хаоса и млею от мелкобуржуазной любви - Кleinbürgerliebe - к своим четырем стенам. как же хорошо дома. нет. как же дома - охуенно!
про важность или как перевести добро на говно
делать умный вид я уже научилась. кивать, вставлять «дааа» и «хммм» в короткие паузы, с серьезной миной заглядывать в глаза. все это вместе для меня уже большое достиженье. а как бы просверлить в лобной кости отверстия, чтобы важная информация проникала непосредственно в мозг, куда она изначально направлена для усвоения и извлечения пользы? без отверстий важная информация гнется, сбивается, собирается в тяжелые капли, отталкиваясь от моего нано-лба, скатывается вниз и, свернувшись по пути, лежит на земле желейной россыпью.
важной информации из этих желейных зёрен конечно уже не добыть, а может я просто не знаю алгоритма. вот и ковыряюсь палочкой в куче этого бисера, выбираю отдельные слова, разные по форме и содержанию, по весу и цвету, по гулкости и рельефности. то ссыпаю их в калейдоскоп, то складываю из них мозаику. я понимаю, это несерьезное занятие, но делать нечего - для меня оно единственно усвояемое и жизненно необходимое.
из векторных игл с цифирью, логикой и динамикой получаются разномастные шарадки-пэчворк, бесполезные и непрактичные, сверху бархатные, с исподу шелковые, но с начинкой, но тепленькие.
мне нравится
мне нравится трогательно спрятанный линк - всего под одну только буковку, деликатно и ненавязчиво, хочешь - ну глянь одним глазком, хотя я не настаиваю, а под ним еще один и еще, до последней смущенной матрешки. мне нравится заглядывать цветам в самую середку. а если там спряталась хозяйственная толстопопая пчела, а если ее полосатая пушистая попа припорошена желтой пыльцой, а если все это на солнце жужжит и переливается, то нравится втройне.
мне не нравится когда меня насилуют котиками, мучительны они мне, а вовсе не мимимилы, атакуема шерстью и запахом, я мгновенно бегу с поля боя - воя. я бы завела касаток, я бы завела дельфинов, я бы пела и разговаривала с ними на высоких частотах, как однажды в днепропетровске, в лестничном пролете физтеховского общежития. но мне не светит взаимность - мои жабры давно растворились в околоплодных водах, у меня ногти и волосы, а на местности я ноль без джипиэс.
мне все равно, когда меня настойчиво в чем-то убеждают. в голове вдруг включается такая штуковина, которая переводит градус убеждения из числителя в знаменатель, обратная пропорциональность случается. поэтому факты к моим аргументам и теории к моим практикам, я подбираю себе сама, по ситуации и по настроению, и все они как ни странно правильные, и потому молчаливые.
shabby-шик
shabby-столик бирюзов, кот-дю-рон нанизан на закатные лучи. справа заливисто хохочут, слева несут совершеннейшую херотень. впереди пара и третий лишний заказали белое, красное и розовое, и садящееся солнце превратило три бокала в самоцветы. там двое, он целует ее, закрыв глаза, вдыхает запах ее волос. а она - ладно - позволяет, глядя по сторонам. тут сын кариб, разумеется в белом, с шевелюрой из черных пружин, пьет один. у стены раздраженная женщина более чем средних лет, к ней долго никто не подходит принять заказ. она и правда незаметная.
мимо проплывают такие персонажи, что не придумать им судьбу расточительно. придумываю на раз, как и себе, каждый раз новую. старый интеллигентный наркоман, начал в конце шестидесятых с марихуаны да так и не остановился. дебелая прачка с красными руками, ошиблась временем лет на двести, поэтому вместо длинной широкой юбки и чепца на ней несуразные леггинсы. аккуратный при костюмчике на все пуговки гитлерюгенд жарко спорит с небрежным длинноволосым длиннопальцым расхристанным не то скрипачом, не то пианистом. семья - родители и трое сыновей, все четверо мужского пола в цветастых одинаковых бермудах, таких ярких, что мать затерялась в тех джунглях.
щедрый ноль два закончился, хочется продолжения, но что делать с машиной? а тут мимо идет брюсвиллис, а в обратную сторону клаудияшиффер с надписью pritty wumen на брезентовой сумке. уходить решительно невозможно. бермудская семейка продефилировала назад. на место кубинца давно водрузилась интернациональная компашка, мне лучше всего виден бирюзовоглазый смуглый итальянец, постоянно трогающий свой чуб. напомнил мне того, первого, из-за которого я ушла от мужа. второго. а вокруг гремит торжественный величественный югендстиль. и даже уже хорошо, что кое-где на место разбомбленных вилл поставили безыскусные коробки, на них глаз может передохнуть, а то слишком много роскоши. невыносимо, до слез много роскоши.
патти смит
патти смит говорит - эту песню написал в 79-ом мой бойфренд, потом он стал моим мужем, позже у нас родились двое детей, а теперь я факинг грендмам - и смеется. для факинг грендмам она чрезвычайно витальна. зал сходит с ума от ритмично-психоделичного счастья, те кто сидят - подпрыгивают, те кто стоят - подскакивают. тряся седыми и не очень кудрями, блестя обширными лысинами и маленькими тонзурками. руки тянутся к патти и патти отвечает, и руками тоже.
патти погружает зал в транс, патти отхаркивает в перерыве между строфами на сцену, у патти с гитарой жесткий акт, струны порваны, но пытаются не обмякнуть, потом она поцелует её в черенок. Патти двигается, будто ей двадцать семь, а не семьдесят. хорзес! хорзес! хорзес! хорзес!
а эта песня в память о моррисоне, эта о хендриксе, эта о фредерике, эта, эта… эта… чего о них грустить - они навсегда молодые боги, лежат-сидят каждый на своем облаке, вдыхают-выдыхают пары канабинола, поют и болтают ногами, а нам седеть и ждать инконтиненции.
арии агрария
давно я со свежим маникюром сорняки не выдирала. была у меня такая легкая девиация - как только свежий - так в сад, и полоть, полоть, полоть. теперь нет. полоть стало в лом. да и маникюра свежего сто лет как нет. как и несвежего. но иногда просит душа чего-нибудь неординарного и тогда я иду поливать растительность в белых брюках.
это люксурьёзное зрелище привлекает: а) белок и б)зайцев. белки давно уже не стесняются сидеть в первом ряду, а заяц еще пугливый и при виде дивы быстро пырскает за поленницу. однако намедни белые брюки обаяли его, усыпили бдительность и он продолжил выпас прямо слева от розовых кадушек.
жирные горлицы мурча качаются на еловых лапах, я бы их обменяла на зеленых попугаев, видно тех и в висбадене неплохо кормят. или им неведомо, какие у меня роскошные заросли киви. я вообще к чему это пишу. всё просто - мне надо заполнить какую-то хрень и отправить в аграрную палату, но чтобы ее заполнить, надо расшифровать мешок аббревиатур, надо понять чего хотят, надо гуглить, надо в ответ формулировать муть. мда. отчего я не птица.
про насекомых
в винных регионах поздней и не очень осенью случается нашествие винных мушек модели дрозофила. это нормально. избавиться от них не удается, как ни старайся, ну и все всегда гуманно ждут, пока они сами скоро сдохнут. это тоже нормально. эти мушки вечно садятся на еду, а так же ныряют в напитки. и это вроде нормально.
но когда в мой прекрасный с хрусткой лимонно-яблочной кислинкой рислинг ныряет муха и не собирается выныривать, я нервничаю. я ее понимаю, но простить не могу. и всё во мне вскипает как волна. и я начинаю совать в бокал пальцы. потом вилку. потом ложку. когда я наконец вылавливаю эту вымокшую золотую рыбку и собираюсь ее просто стряхнуть в раковину, она начинает уползать от меня.
у нее заплетаются и крылья и прочие конечности. она сейчас не может понять "идеэтоя", но упрямо ползет прочь. "безумству храбрых", да. меня умиляет эта самоуверенность, вместо того, чтобы раздавить, я бросаю ее наедине с судьбой, великодушно, вразрез с моими принципами. пусть живет и борется. я сейчас немножко бог. я иду пить мой звенящий рислинг, делая вид, что не замечаю бога моего, который пытается стряхнуть меня в раковину.
без выкрутасов
выполняла дела по списку, в середине оного - сдать машину в сервис. сдала и по другим делам каталась на автобусе номер пятнадцать. на нем я ездила пятнадцать лет назад, только в другую сторону. из окна автобуса наблюдала голые деревья, сплошь обсиженные шарами омелы - витра дизайн. попала под дождь, не страшно - у нас плюс восемь. ела на ходу бутерброд с курицей, видела много людей.
в продуктовом решила купить муки без глутена и печенек без дрожжей. начала читать этикетки, окстилась, одумалась, отоварилась без выкрутасов.
мои новые коллеги относятся ко мне так сердечно, что хочется плакать. наверное они еще не поняли, что за малахольная тетка на них свалилась.
приснится же такое
увидеть дизель по ноль девяносто девять и умереть, думала я, отвозя детей в школу. и продолжала: увидеть дохлую кошку и умереть. увидеть дым коромыслом и умереть. увидеть... ну и так далее.
а ночью мне снились две знакомые тетки, которые предлагали заработать - сорок центов, я возмутилась внутренне, но отказалась дипломатично. а тетки не уходили, ели, пили, накрошили свински на пол в моей чудесной винотеке. потом пришли теткины питомцы, все пожилые, все с синдромом дауна, и пока мы убивали время в разговорах ни о чем, дауны бродили туда-сюда, все рассматривали, все трогали, радостно между собой общались. а потом один нассал на пол.
и вот тут я не выдержала, взяла тряпку, швабру, стала убирать, попросив всех покинуть помещение. попросила неоднократно и в невежливой форме. тыкала шваброй гостям в ноги. а теперь я ищу смыслы и ассоциации. ведь неспроста приснится же такое.
волоком
пропила я мозг или нет, но джармуш не идет. когда-то он был мне по вкусу, теперь пилоподобная гитара раздражает безмерно, буквально пытает. псевдофилософские изречения даже не смешны. хотя конечно все как в жизни: ты подыхаешь, а тебе говорят - вон тот чувак делает лучшие в мире каноэ!
что вампиры-любовники, что мертвец - меняю всех скопом на одного живого, проснувшегося, застрявшего в силках, растерянного, так и не понявшего, как его так угораздило. не бойся, я буду любить тебя, не говори ничего, просто положись на меня, я всё знаю заранее.
но не могу решить, которая из жизней моя. держу все, не отпускаю, при случае прихватываю то слева, то справа плохо лежащие, в надежде, что вот примерю и распознаю свою. примеряю и сомневаюсь. та на размер больше, эта жмет в подмышках. вот эта вроде неплоха, но я ли это? и держать все трудней, и отпускать жалко. впереди сто собак, в руках сто поводков, я их на прогулку, а они меня волоком.
крутятся диски
танцевать я еще не решалась, принесла себе вина и плюхнулась на диванчик вблизи сцены, единственное свободное место. там уже сидели двое кого-то, рассматривать до того их было некогда. когда уже устроилась поудобнее, рассмотрела - ( Свернуть( )
два товарища, но такие разные. матерый морской волк под полтинник и примерный студент в очках и тужурочке. довольно скоро стало ясно - это пара. они перебрасывались редкими репликами, еще реже касались друг друга, но между ними сидела любовь. спокойная, сытая и уверенная.
перед глазами маячили танцующие. за тридцать было всем, а было и пару таких, кому за тридцать дважды. все были классные, заводные, и музыка та что надо. я потихоньку начинала подрыгивать ножками. еще стакан и я станцую. тут на паркет вышла парочка, от которой я долго не могла отвести взгляд. крупный высокий пузан категории "обыкновенно серый, до сорока" и довольно стройная блондинка в блестках, с горящими глазами, обнимающая его и так и эдак, крутящаяся с ним в дискофоксе.
пузан танцевал отрешенно, подвижный ритмичный кит, в основном с закрытыми глазами. блондинка была истерично счастлива, ловила его взгляд каждый раз, когда он глаза приоткрывал, и поглаживала его, поглаживала своими подагрическими старческими ладонями. он отбывал своё, безучастно отдавшись неумолимой планиде.ее отчаянная нелепость, ее предсмертная жажда жизни, ее желание уцепиться хотя бы за чужую молодость были жутки, но отвернуться не получалось.
мача
мне очень не хватало этого запаха. не хватало этого бескомпромиссно-зеленого, этой губкообразной пены. февральская церемония опять другая. до сих пор все начиналось справа. теперь все начинается слева, шаги, действия, сворачивание тряпочек. представь, юрия-сан, что поменялись местами твои полушария, это прекрасная гимнастика для ума. мои полушария меняться местами не собираются, они приклеились друг к другу намертво, два черепашьих панциря.
это не мешает порадоваться иероглифам в нише. они означают южная гора-что-то-там-еще-счастье. я возьму последнее, спасибо. запомнить росчерк туши на бумаге, пятерочка без крыши поверх паука-каракули, все ясно и просто. аригато госаи машита.
коктейль из солнца и тумана превращает таунус на горизонте если не в японскую гравюру, то в рериха точно. досадно покидать автобан, потому что снизу этих розово-голубых холмов и их небесных отражений уже не видно. зато виден лес, одет в валансьенское кружево, дорога, простеганая белой разметкой, а позже чаепитие расцветает шелковыми бутонами разноцветных платков-фукуса.
прощание с урасэнке
напоследок каору рассказала об отпуске: марда прекрасна и замечательна, мы обязательно еще раз слетаем туда. а где это? - спросила я. японки принялись наперебой чирикать, объясняя всеми доступными способами, где. я не понимала. подошла юмико. она говорит по-немецки. ну как же? марда-марда! остров к югу от италии. там столица вареда, там монахи с мардийским крестом, туда многие летают учить языки. ах ты боже ж мой. марда. ну конечно. я идиот. простите меня, японки.
прощайте, мои птички, мы вряд ли увидимся. поднимите глиняные чаши за мое здоровье. а я подниму стеклянные бокалы за ваше. за ангела моего хироэ, за ее округлившееся личико - я все присматривалась, челку что ли короче подрезала? - а челочка ни при чем, хироэ ждала ангелочка, и он уже вылупился, на радость маме с папой.
счастливо оставаться вам, милые, ичи нИ, саанчИ, бон геаку денмаИ, а я взобью в чашке зеленую кашицу, вобью в голову осиновый кол, и пойду пешком в барселону. но лучше на север, на ветер, подальше от предадова пекла.
три дерева
три дерева есть у меня, три моих составных, три источника - идол, тотем и святой дух; изнанка моего нарциссизма, пиктограммы, иконки - стукнешь по ним - и много чего появляется в воздухе.
платан я люблю за пятна, за тонкокорость, за то, как линяют старые шкуры древоящеров, за слово "чинар", за сжатые кулаки радикально обрезанных экземпляров, за щедрые листья, за мягко-колючие многоорешки. магнолии обожаю за замшевые клювы почек, за изгиб веток, за торжество жизнелюбия, за обильную белопенность, за правдивую скоротечность и горьковатый острый запах.
а липа, липонька, взяла меня в плен ароматом медовым и детским и таким, что от него всегда хочется плакать, крылатками и сережками, замшевой изнанкой сердечных листьев и их весенней (у)клейкостью, близостью к кладбищу и сродством к чехову, и шепотом, шепотом.
и о спорте
шелестела великом по просеке, видела друзей - зайцев и гусей. что шиллеру - гнилые яблоки, то мне - перемещение в пространстве. кроме того, расцвела айва в моем садочке.
а машины поголовно обескрышели.
шиповник развесил лапы, вспоминаю братьев гримм, розочку и беляночку. думаю и про ерофеева, и про соколова-ми13китова. под шуршанье шин думается хорошо и бессвязно.
последнее поле по пути уже побрили - на молодом зеленом бобрике не резвятся гуси-лебеди. на соседнем пустыре за неделю нагнали машин и залили фундамент, из которого по периметру торчат железные прутья. буколику это ломает, сквозь буколику жизнь бурлит - над головой самолеты, где-то рядом котлован и автодорога. справа от мостика скандалят сороки.
а в спортзале один дядя во время подходов напомнил мне тараса григоровича шевченко, не внешне, а ассоциативно - "реве да стогне днiпр широкий". в перерывах между стонами он сладострастно ощупывал грудные мыщцы - свои. то левую, то правую. а одна тетя при ближайшем рассмотрении оказалась дядей. вообще в зале было пусто, человек пять и все. зато по дороге из дому и домой встретила бегунов и бегуний штук пять, велосипедистов стадами и поодиночке, вдоль и поперек дороги сновали совсем обрыжевшие белки, а сороки и сойки расставляли собой цветовые акценты на еще сплошной зелени.
***
оказывается, въезжать на бордюр, хоть и совсем невысокий, под острым углом весьма недальновидно. ребру и локтю неприятно. но в остальном, прекрасная маркиза...
я нюхач, запахи меня очень впечатляют, если бы я родилась на рыбном рынке, я бы не выжила.тем более милы мне мои веловояжи - вдыхаю проносящуюся мимо натуру, нюхаю, слушаю, растворяюсь.
вот пару-тройку недель назад еще - сирень благоухала, боярышник медоточил одуряюще, вся эта рецепторная вакханалия была под стать утреннему птичьему гомону - беспрерывно, экстатично, на высоких нотах. теперь сирень отцвела, ржавые кочерыжки прячутся среди листвы, желтый рапсовый цвет сменили растопыренные стручковые пальчики цвета хаки.
маки, шалфей, ромашки, разнотравье в пояс при дороге. липа, акация, тополь, бузина, крапива. запахи ушли в нижний регистр, это не медовая безудержная пляска, это вступили басы и баритоны, глубокие, древесные, приземленные, без веселящей сладости, но с солидным таким оптимизмом. им под стать звуки - успокоились, опустились на октаву, замедлились. повеселились, пора делом заняться.