Аркадий Драгомощенко
Из книги "На берегах исключенной реки" (2)
* * *
Согласен, даже не ярость, - это так же смешно,
как моросит с утра, как неполученное письмо,
или в расплывах черники стук после тебя двери.
Хотя оконные рамы в сохранности,
поскольку туман не здесь. И ничего не пропало.
Жемчуга и запястья, как острие, ясны,
т. е. как хранится в каком-то отделе мозга "любовь",
рядом с другим, возле стекла, но другому ни имени,
а есть расстояние, а к нему ни губой, ни глазом,
остальное - пространство, как траве оса.
И вдобавок мокрые на полу свитера: развей их,
как из крапивы вили сорочки, но только наоборот,
словно из моря раковины. Чтобы рот
не раскрывался больше ни в слове, смехе, извести,
а я не скажу - "хвоя, обруч, вино, сосна".
Тогда снова к тебе, не написать - тебе только в воздухе;
дым, тебе легче письму, и зеленый, как щавель,
выдохнуть, - весны чернь, когда задыхаешься
и вино катится из руки и перекусываешь воду,
где закидывается голова...
* * *
Такая стеклянная поверхность, очень прочная,
очень стеклянная, как деревянная,
и еще несколько правил, чтобы гнать, держать
и отпускать, наверно.
Но за стеклянной поверхностью - ни сосен,
ни помойного ручья. Одно увидеть: как
неизвестный усердный монах слюнит палец,
затем карандаш и выводит - "вот идет
пятнадцатое облако", но он не думает, почему
нечетное переходит с такой легкостью в четное.
Он не думает, как не думаю я, когда мои губы
переходят от твоего уха к твоей шее, а потом
ты не знаешь, как поправить волосы,
или когда, медленно набирая скорость,
воздушные инструменты убийства огибают
все пригорки без исключения, и даже стоящих
на косом погосте. "Ненавижу футбол. Россию."
Намерен надорвать пейзаж. И делаю.
Легко. Как странствие скарабея
через пески в корнях ветра.
* * *
А мне не убежать никуда. Во-первых,
рассматриваю страницу, на которой это написано.
Во-вторых, разные фотокамеры, серебряные ложки, тени.
Буквы, которые расклеваны между теней, разное...
даже и отражение на всякий случай. Я вижу еще -
окно. И у меня болит голова. И она болит сильнее.
"Не убежать никуда" становится
неким оперным пением. А мне и не нужно
никуда убегать. Лучше - чтобы голова "пополам".
И петь, а лучше никого не видеть, типа "прощай"
тогда, - быстрее и легче. А иногда вина
и зеленый лист. Подержать в руках,
а потом зажечь сигарету.
* * *
Как ресница в реснице рябит небо
в своей же утвари за холмом и дале,
когда дыхание прервано одним только -
утратой в губах другого, а произнести "как" -
немыслимо, потому как время иного,
словно лучи растения; расходится по краям соли,
и слепа нефть к пальцам, и не остается иного,
кроме фаюмской нити в падении; сна заглазного,
в котором ресница скола растит кристалл совпадения,
когда слово грифельного остатка
лишается в отслоении отточенной патины.
Приемлемей отрицание.
Невесомей проточного ветра в зрачке,
хвойной подковы на ощупь, - на одно из ребер
можно ставить монету и, ось изъяв рьяно, мыслить
некое равновесие, где никто не виновен,
просты колеса. Точно мечта о детстве.
Но я лицом лягу в твое солнечное сплетение,
и пусть песок просыплется по путям глазниц
как именно то крупно-зернистое время, которое
в пальцах золотится терциями, которое не "как",
не "словно", - плоско которое
и летит безусловно, будто страница,
срезая путь от стены до пола.
* * *
Мы забыли про белые крылья конвертов,
рисовые ступени за спиной,
распростертое лезвие, когда вниз
и когда дерево сносит голову. Я не помню, что.
Я тебя не помню. Я помню, что был, а потом пропал.
Мне кажется, что надо дальше высовываться
в открытое окно, пристальней всматриваться
в муравья и никому ни слова, включая,
что любишь утренние камни и на рассвете и
холодные ключи в горсти. Мне сказали, что ты
смотришь слева и потом.
Можно не говорить о другом. Вслед - вначале.
О стекле, кольце нибелунгов... Если честно, то - да.
И о картинках, и о том, что книга.
Затем сказали, что ты все с себя сбрасываешь,
когда даже не знаешь, как кто-то знает, что
исключена голубиная жадность конвертов. Писем.
Пейзажа на кафеле, ногтя и шелка. Мне - вино,
вполне доступное по цене. Ты ходишь в кино.
Остальное - дело историков.
* * *
Веществом близким сумма небес округла,
по нити спиртом сгорают волокна влаги.
Звезда недвижна. Прекрасно прямое действие, -
как искривленная формула времени,
где в скважинах между пределами искрится
отсутствие имени, словно вдох, суженный до
безвидного пресечения. Так увидеть, как грязь
и немой марокканец, как твои глаза видят зрение,
а ему - каждый из нас напылением амальгамы
(смещение в области вести, серебра, полыни, ртути);
на лету испаряясь в побеге зеркала -
телефонная рябь и снег, терпкость виска ночная,
а у дна прозрачные травы. Цвет
будет им найден по каталогу, так же
как отрицанье губами в прикосновении ко всем
словам сразу. Одновременность... Что еще?
Да, - что тогда проницаемость? Разведя ветви
в стороны, стороны в страны, птиц в отсутствие.
Мало ли что... Описать к тому же,
сколь плавно движение центра в круге?
Но если "сейчас" лишь окружность, то где мы будем,
когда туман слепящий настигнет к полдню?
И нас укроет неравномерностью. Что откроется
за его пределом? Изгиб реки за последним коном?
Каковы величины точки,
скользящей в пересечениях зрения и голосов
в грамматических категориях времени?
Среди которых пятая форма будущего "никогда",
подобно капле в ожерелье Индры,
открывает вращению необъяснимое настоящее.
* * *
Зине
Слепителен обод снега в обиходе вдоха,
листвы, корней, кориандра. Колесницы вспять
неслышного уничтожения раскрывают тление
камеди. Сильнее склоны холма
гончарной травою. Клювом окольцована ночь,
углеродным стеклом орешника -
у кукурузных костров сушат птиц из досок,
листают книгу, опуская руки в то, что рукам
не под силу. Каждая тень измерена.
Сны пеной взвешены на пелене багряного гравия.
Рассветов много. Пересыпая из пригоршни
в песок, и другое: из песка исключая
побережье пернатой глины.
Умирать в ветреный вечер
Согласен. Я умираю. Места меньше.
Медленно, как осока по ветру,
она разрезает вечер, як лезо, но время - мимо,
то есть по обе стороны. Озера, песка. Берега. Сна, -
а он обычно воздаяние и немного воды.
А дышать, как дышать,
когда ты стекленеешь холстом. Чего взять?
На всякий случай меда для тяжести желтого рая.
Но берег не покрывалом выпуклых, хотя до криптов
крови не дотянуться, и в горле сухость,
как в борозде кремния, потому, вероятно,
приятель хмур, я, признаться, тоже роняю спички,
и себе на уме, поскольку не избежать любви, войны,
младенца, новостей о том, что все хорошо, что все в
порядке, что к лучшему, когда умираешь по стенам.
Когда, когда-нибудь; наизусть; научусь не видеть,
вытирая до дна глаз пальцем, чтобы отпечаток рисом.
Кто просеет воском? Собственно, какая разница.
День до дна листа доносит изморось,
блеск черного камня.