Наталия Черных
ОДЫ НЕВПОПАД
Первая, к одежде.
Славься, платье, которого не сшить и не купить, простоволосое платье,
веселись, закружи плечи мои унылые, дикою розой цвети,
дырами, а вокруг них узоры из мулине; талия платья не больше запястья,
пышный батист заструился, тревожным воланом пошёл: ах, не улети.
Так и нечто внутри, более живое, чем я, волнуется платьем,
рябью от холода тронуто, вздрогнуло от прикосновения звука
пугливым котёнком. Платье и я, не разлей вода; всё равно будешь ты.
Славься, нежное, против холодного ветра, в мартовском небе лететь,
тучи густые пугая маленьким декольте.
О платье внутри, простоволосое платье,
чёрное, белое, розовое.
Алого в маках не достаёт,
ветер с востока.
Платье в узорах из песен, гибких ветвей с покорными шеями,
сердцевидными листьями, множество в платье сердец, все дрожат.
Что же внутри меня так волнуется, ходит батистом и складками,
плечи свои оправляет ежеминутно, будто спешит на свидание,
а сарафан неловко сидит, как мне быть…
Будто брызнули глиной колёса, глупая, ты же сама виновата,
клейкою лентою пятен не снять; о увы мне, платье ходит и плачет,
ибо оно возлюбило, тело твоё возлюбило, ведь тело — это же ты,
все глаза, гибкий рот, удлинённые губы, как я, невпопад,
рвётся платье. Есть ли у платья душа — если есть, то, наверное, мне
не покинуть тебя; надо наряды свои разодрать, а он у меня один,
в чём хожу и чего мне не снять никогда, даже рядом с тобою,
крестильную эту рубаху, прилипшую к небу, присохшую кровью,
рубаху, не толще запястья в обхвате; волнуются облаком крылья,
а по телу струится нездешняя рябь,
а на теле, о славься, любовь моя горькая, мреет твоё отраженье.
……………….
Бередит изнутри платье света, просит счастья и мира,
нетканое моё чудо.
Зимняя кожаных риз теснота обучает движениям новым, суровым.
……………….
Платье внутри ни стирать и ни гладить не можно,
а в химчистке не вернут первозданной чистоты.
Вторая, ко всему насущному.
Что хлеб, вода и голуби у входа, что спит посудой, дожидаясь рук,
на что глаза смотреть уже не могут, что руки выучили наизусть,
что шепчется, укрывшись диафрагмой, сидит в печёнках, надоело,
что
против списка ощущений и против описаний,
сравнила бы с глотком, да нет, намного легче,
что искренно возлюблено, что в радость, что приобретенье,
что прекрасно и прелюбезно (мне всегда казалось,
что прелюбезность излучает нечто, как вышивка, бежит как нити
прочь от иголки, рыщущей по ткани)
Не то, что чайник ставлю, чтоб чайку, хотя заварка с вечера осталась,
а то, что мир вбирает жизнь свою как влагу, и никак не описать вбирание
той странной влаги.
Губка жестока, а глотка слишком выпукла и ноет, дрожит струной,
рыдает в ней гортани погремушка.
Не то, что как покупка. А почему бы не бежать вприпрыжку новым туфелькам,
подмётки не стирая никогда. Удивленье блестит надкрыльем майского жука.
Не то, что боль, что жжёт, и неизвестно где.
А в зеркалах пылает румяная измена,
укоры под ноги бросают ей букеты, скорбей уж полон зал.
Не то, а тихость ветра, сиреневой мороки и улыбки,
ночной улыбки примиренья всем. О верно скорби спящие красивы.
Вода в водопроводе — и снова не то.
Посуда плачет, ведь у человека должно быть двадцать рук.
Полнота гнетёт, а пустота молчит на все вопросы. Худоба смеётся и клянчит,
не доверяю худобе. Ну что ещё: пакет, тепло и мыло,
вот овощи, вот суп, и курица с кинзой. Не то.
Вот соль пожалуй ближе.
Так мир взвивается, как балерина. Строго и смело,
обдуманно и бурно. Так веет запах моря или озера,
так мозг совершает земной поклон,
так дышат млечные скопления звёзд и галактик,
так ночью разволновалась портьера и дождём дохнула.
Насущное ведь выше пониманья;
не так добавили гречневой каши на сущность, чтоб с лишком,
а так вглуби изъеденного душою тела струится свежий ток.
Так просыпается — ну с чем сравнить — здоровье,
а ноги ходят, вот они, вприпрыжку,
а хлебом тянет из печи в пекарне,
а ты так строен, просто стеклорез,
а плоскость бытия — песок и пламя.
Перемешаю, отворю окно.
Третья: глупости.
Вот дурочка и с нею дурачок. Говорят, она ещё слепо-глухо-немая,
не говорит, что чувствует, что видит, какая гордая;
а люди ценят слово. Смотрю с изумлением, ах, правда, мне потребно слово.
Что человек, всего лишь имя наше, так возвестила дурочка,
когда она говорить умела, в раю, до своего рожденья.
А родилась она слепо-глухо-немою. Ей дурачок как брат, он шубой утешений
скрывает сестрёнку от зимних судеб мира; та всё мёрзнет.
Забота дурочке не в прок, как были не в прок
глаза, голосовые связки и слуховые струны.
На ней платок и юбка, всё не так, братец может и не стараться её опрятней сделать,
изгваздает в навозе или в глине, а то и в костном мыле при мытье.
Дурочка простоволоса, бегает по улице, хватает звуки ртом, да те
рассыпались.
Или же будущее она губами держит, как нить от воздушного змея, не знаю,
а братец сетует. Вряд ли эту парочку позовут на день рожденья или в клуб,
где ритмы музыки как трубы теплотрассы, паршивый чай и дорогая водка.
Вряд ли полюбят в селе, а там и молока нальют,
там сала в старой мешковине шмат подсунут,
там дарницкого хлеба злой кирпич, ну, кушай же.
Но дурочка не ест, а только пьёт, и всё не вкусно ей.
Ей бережность тяжела как молоко, от дойки трудной жалость;
ей слишком сладок сок утех, и сладостей она вообще не любит;
той дурочке вино ну как моча, от запаха её воротит; вода же пахнет медью.
Что чувствует она — лишь запахи и вкусы: да, нет, ложь, верность.
Так жуют стихи, так истлевают звёзды и стихии.
Так в майской трясине ходит шест, и человек его уж зацепил за берег.
Ни глаз у ней, ни слуха нет, ни речи. Всё на сердце:
там уши, и глаза, и даже речь.
А усики всех запахов и вкусов шевелятся, а ямки воздуха несут её крыла, а с ней
умчат и брата-мотылька к сирени дикой и юному шиповнику,
к земле обетованной. Глупость плачет,
зовёт детей прочь из бытийного капустника с бардической гитарой,
прочь из клубов анашиных, забитых до отказа мелким камнем.
Сама она как воин, молит так:
стой, солнце над Авалоном,
стой луна над долиною Авалонскою.
…………………………………
Есть глупости страна, эльфийский Авалон,
там ток, от сердца к сердцу говорящий.
………………………………..
А здесь у дурочки на платье чёрном ворс
да под большими веками тревога.
Здесь дурачок рыдает по ночам, здесь снится,
что тебя никто не любит.
Отрадное, Троица 2009 г.