Дмитрий Григорьев
ЧЕЛОВЕК ИЗ ГРУППЫ РИСКА
ВЫБОР СПАСИТЕЛЯ
Они
кладут перед ребёнком
чашу, колокольчик, обломок карандаша,
говорят, что от правильного выбора
будет зависеть судьба этого мира.
Что ребёнок возьмёт
никто не знает.
Строители песчаных дворцов
стоят молча возле рёбенка,
а мальчик в песок играет
и ничего не выбирает
из принесённых ему вещей…
Гиацинты уже расцвели,
тюльпаны пока не спешат, кисти поняли к небу
чтобы завтрашний день раскрасить.
Ловцы птиц для тех, кто птиц выпускает,
стоят молча возле ребёнка…
Для муравья песчинка, что камень для человека,
трудно выбраться на дорогу к дому,
мальчик подталкивает муравья веткой
и не обращает внимания
на предметы.
* * *
le vent nous portera…
Noir Désir
Утром в моё окно постучался ветер.
Здравствуй, мой возлюбленный ветер,
входи, чувствуй себя как дома,
поговорим, что ли, по-французски
ведь его называют языком свободы,
впрочем, что я о разговорах,
мало ли выбросил слов на ветер,
располагайся удобнее, друг мой,
ты, наверное, устал с дороги…
Ты крутил ветряки на склонах,
бродил по улицам городов,
играл листьями деревьев,
поднимал пыль, раздувал огонь,
мой возлюбленный ветер…
Я знаю, что улицы опустели,
и ты теперь вне закона,
ты разносишь заразу — так считают люди,
прячут лица, говорят о дыхании смерти,
впрочем, и раньше
мало кто мог дышать полной грудью,
мой возлюбленный ветер,
и что тебе до наших законов.
Говорят, что очищенный воздух
продлевает мгновения жизни,
приказывают соблюдать дистанцию,
каждое прикосновение
может быть смертельным,
даже слова фильтровать через марлю повязок,
они сами кастрировали своё время,
где ты теперь вне закона,
ты разносишь заразу — так считают люди,
но ты, мой возлюбленный ветер,
ты — каждый вдох и выдох,
и, если тебя остановят,
никого из них просто не будет.
Ветер гладит мое лицо, целует меня в губы,
мы не соблюдаем дистанцию,
мы входим друг в друга.
Неси меня, мой возлюбленный ветер.
* * *
Не думай о следах —
старик идёт через болото с ещё двумя
помладше, в сумерках, где чахлые сосёнки,
а далее — трясина, гладкий мох
в кровавых каплях:
клюква дозревает,
осень.
Не думай о следах с коричневой водой,
о всхлипах под ногами…
Зачем, куда бежим — он щурится
на дымку, в которой скрылось солнце:
там дом на острове, о нём никто не знает,
никто не знает, и никто не даст ответа —
нам нечем говорить.
Когда-то он писал:
Я без Другого невозможно…
И он идёт один, пытаясь гать нащупать,
но каждый шаг
— лишь судороги почвы,
боль земли,
но каждый шаг
— качается болотный мох на кочках…
И позади, где кромка леса — лай собак.
* * *
Внутри яблока семечки-глаза
видят то, что нам не дано…
И как мне свои слова связать
когда она рядом со мной —
рай неземной, яблочный спас
на ветви садится росой живой,
когда Алконост поёт для нас —
это как в омут вниз головой!
— Отдай меня тем, кто умер давно,
пусть ест меня тот, кто стал другим, —
яблоко крутит свое кино
по краю блюдца рисуя круги.
ХОД ОГНЁМ И ХОД ВОДОЙ
На всякий хитрый ход конём
он делает ход огнём,
и дни собаки бегут за ним
хватая за штанины,
они кричат на чужом языке:
Ordnung uber alles,
а у него ветка вербы в руке —
не на того нарвались!
А у него пляшет ветер в башке,
и с левой резьбой хой,
и на всякую дрянь, накрывшую мир,
он делает ход водой.
* * *
Где раньше были деревья
теперь зеленеют поля,
на месте сгоревшей деревни
лучше родит земля,
гранитные крепкие скалы
становятся пляжным песком…
— Смерть, где твоё жало,
не подавись куском…
* * *
Старая собака
вместо того чтобы сторожить,
спит на затёртых подошвами досках крыльца
дома на берегу моря,
в доме живут художники…
Вчера им привезли
брауншвейгскую зелень,
ярь-медянку, зелёный крон,
ещё изумрудную зелень Гинье,
а также множество других красок
чтобы рисовать лето,
разбрызгивать киноварь, сурик,
по полянам,
и белила ветрениц
в тёмном лесу…
Художники уже проснулись:
один вышел на берег,
а другой кричит ему,
стоя на резном балконе:
— Брат мой,
не экономь краски
для этого неба,
у нас ведь целая бочка,
берлинской лазури,
не жалей кобальта
и ультрамарина,
положи на восход
тонкой полоской
золото голоса соловья,
крики чаек добавь
в прозрачный воздух над морем!
А сам на резном балконе
ловит широкой кистью
лёгкий утренний ветер,
и что нарисует
ещё не знает.
* * *
А мне одна только в свете дума,
Как бы мне не умереть без ума.
Григорий Сковорода
Я — человек из группы риска,
простой человек из короткого списка,
мое сердце восходит по утрам,
и голова моя – храм.
Тех, что рисковали вместе со мной
давно уже позвали домой,
и теперь я сам — группа риска,
группа Святого Франциска,
пою не в лад, говорю невпопад,
смотрю на цветы и этому рад,
а о том, что я прошёл где-то,
расскажет лишь пыль, гонимая ветром.
ПАСТОРАЛЬ
позволь мне думать о воде
в огне зелёном крапивы и малины
позволь мне думать о воде
когда мы вместе
идём к реке
ногами топая в траве отпугивая змей
ибо трава здесь высока
намного выше чести
твоей-моей
сказала мама
и я совсем не тот кто нужен
но не осталось здесь людей
и нечего ловить
травинку острую сжимая в кулаке
позволь забыть мне о воде
когда придём к реке
ДРУГОЙ ИКАР
Он продолжает лететь,
хотя крылья горят у него,
что ему два обола —
два обола — почти ничего,
что ему старый грек
на лодке в печальной реке —
он слышит солнечный смех
и ветер в его руке!
Ветер, ветер, мой брат,
падение тоже полёт,
лучше чем медный взгляд
в тёмный тяжелый свод…
Ветер ему поёт
и крылья его горят.
* * *
ртутный фонарь свет печали
тебя и меня освещает
тебя и меня поглощает
но остается голодным
твои глаза совсем чёрные
твои губы совсем чёрные
но мы только здесь встречаемся
говорим ни о чём
дежурная аптека подходит
наркоманы шприцы покупают
ртутный фонарь тихая мелодия
не вспомню какая
* * *
Однажды
я забрел в один странный бар
где мне предложили за кружку пива
сплести куклу из ниток
знали видать, что я мастер на такие штуки.
И я сплел
и я связал,
и я скрутил
женщину монстра
из тёплых ниток своего голоса.
Увидев её,
бармен забыл всё на свете:
— Это чудо, — сказал он, её обнимая, —
обычные женщины ей не годятся даже в подметки.
О чем они дальше шептались
я уже и не слушал,
лишь выпил кружку вкусного пива,
и перед тем как уйти,
в карман положил клубок ниток…
Если надумаете, обращайтесь.
* * *
Вчера я потерял маску —
ветер сорвал её с моего лица
и бросил в траву,
теперь мою маску носит земля
а я без неё живу.
Другие маски на меня не налезают:
то ли уши маленькие,
то ли голова большая,
одна сползает под подбородок,
другая говорить мешает.
— Вырасти внутреннюю маску, —
советует мне психолог,
я стараюсь, да все напрасно
вырастает только улыбка,
и та немного кривая…
Так вот и хожу без маски,
народ пугаю.
ЛЮДИ-РУЧЕЙНИКИ
Люди-ручейники
строят свои домики
между железной дорогой и автомобильной,
из старых досок, железа,
полиэтиленовой пленки, фанеры,
в ход идёт всё, даже стёртая автомобильная резина.
Люди-ручейники
очень умело прячутся
в этих домиках, похожих на груды мусора,
на руины после конца света,
их выдает лишь дым из самодельных печек,
и свет в окнах из мутного стекла
или полиэтилена.
Люди-ручейники
не ставят высоких заборов:
прозрачной сетки, спинки старой кровати,
листа шифера, вкопанного вертикально,
вполне хватает,
а тропинки к участкам
охраняет крапива
ярко-зеленого цвета,
и местами — колючий шиповник.
Люди-ручейники
ходят к ручью за водой,
где ручейники-насекомые,
строят свои домики из кусочков коры
веток стеблей, мельчайших ракушек,
где зелёные волосы-водоросли,
где на дне — камни и осколки стекла
кажутся драгоценностями
под слоем воды.
В книге написано,
что в домиках
живут лишь личинки
настоящих ручейников,
однажды они покинут домики,
и, расправив крылья,
поднимутся над ручьем,
над железной дорогой
и дорогой автомобильной….
ВЕСНА
В нашем саду
яблоня догоняет сливу,
хвастаясь перед ней своим нарядом:
— У тебя просто белый, а у меня — розоватый!
— Но если приглядеться, — отвечает слива, —
снизу в белом прячется зелень травы,
а сверху — синева неба…
Разноцветным тюльпанам
нет никакого дела
до этого разговора.
* * *
Жить по простым правилам,
организовывать одиночные пикеты,
но люди — одноразовые пакеты:
не так уж и важно,
что наполняет пакет —
мусор,
продукты из супермаркета
или книги, полные истин —
он рвётся на раз,
и заклеивать смысла нет.
МОЯ БЕЛОРУССКАЯ ИСТОРИЯ
Рафаил,
старший брат моей бабушки,
жил в белорусской деревне среди болот,
в основном лечил скотину,
но мог и людей —
тех, кто его не боялся,
кто не сплёвывал через левое плечо
когда мимо проходил Рафаил
словно он не колдун, а чёрт.
Его неохотно пускали в дома,
и он подбирал всякие выброшенные вещи,
говорили, что это приманки для душ,
что Рафаил плетёт сеть для этого мира,
и скоро вся округа
будет в его власти,
но те, кто его не знал,
видели просто
одинокого мужчину без возраста.
Его приглашали на свадьбы и похороны,
наливали без всякого на то желания —
не дай бог, превратит всех в волков
или напустит порчу,
проще ублажить колдуна
как бы он ни был страшен
и силен.
Когда началась война
Рафаил сказал «Не надо бояться,
не надо бежать,
немец сюда не придет»
И война обошла деревню стороной
словно та утонула в болоте
на целых три года.
Но из тех, что ушли воевать,
никто не вернулся домой.
По мнению односельчан
это было его ценой.
И после войны
он продолжал лечить
коров, собак, свиней,
возможно, лесных зверей,
и даже людей,
тех, кто его не боялся,
кто не сплёвывал через левое плечо
когда мимо проходил Рафаил
словно он не колдун, а чёрт.
Он позвонил моей сестре
когда бабушка давно умерла,
а ему было далеко за сто,
пригласил приехать,
и когда сестра, наконец, собралась,
застала лишь пустой незапертый дом,
пустую лавку
пустой стол.
Односельчане сказали:
«Он давно ушёл,
а мы ничего не трогаем,
даже близко к дому не подходим,
мало ли что».
С МОЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
Идут двое
он и она
по песчаной дороге
мимо старых дач
от озера к станции.
Они говорят
о том, что людям
не дано понять друг друга…
Их фигуры неясны,
словно видимы лишь боковым зрением,
встречный велосипедист
не замечает их,
проезжает насквозь
как дым тлеющих осенних листьев.
Они говорят
о том, что считают важным,
и с каждым словом,
и с каждым шагом
становятся чётче их силуэты:
слова наполняют их
своей тяжестью…
Теперь для стороннего наблюдателя,
например, такого как я,
они уже непрозрачны.
«Понимание происходит непосредственно —
смотришь и видишь», —
говорит она…
А я пересаживаю яблоню,
осень — лучшее время для пересадки,
деревья так глубоко спят,
что кажутся мёртвыми.
Я выливаю под яблоню воду,
зачерпнув её ведром из дождевой бочки,
где ночью была луна,
а к утру исчезла
под корочкой льда,
теперь и луны нет,
и льда нет
и вода так быстро впитывается в землю
словно и её не было.
Они говорят о бездне,
которую скрывает реальность,
они так увлечены разговором
что не смотрят под ноги…
Да и есть ли земля под их ногами? —
обочина растворяется,
песок рассыпается на пиксели…
Он снимает с себя куртку
и набрасывает ей на плечи —
но что такое холод,
если молекул воздуха
для них уже не существует,
и нет ни меня,
ни яблони, которую я посадил,
ни велосипедиста, проехавшего навстречу
от станции к озеру.