Марат Исенов
Формы выветривания
Комментарий от редактора: перед вами одна из интереснейших поэм Марата Исенова, которая ждала финальной редактуры и правок 16 лет. Пристальный взгляд внутрь города и истории, с особой оптикой, уходящей корнями (на мой взгляд) к Тадеушу Ружевичу — тому невероятному смешению интеллектуального и чувственного, которое позволяет раз за разом переживать текст и находить в нём новое. Рад во второй раз способствовать её публикации, первая версия была опубликована в журнале «Аполлинарий», где я служил редактором в тот момент, и сейчас может считаться библиотечным раритетом, финальная — на «Полутонах». Рад, что читал этот текст одним из первых и тогда, и сейчас. Рад за всех, кто прочитает его впервые.
ФОРМЫ ВЫВЕТРИВАНИЯ
Приезжие мы уважаем себя
в архитектурной подаче.
Ночью город похож на Исландию,
ты должен почувствовать,
как тебя подвергают дроблению
чужие воспоминания:
на проспектах, бульварах и площадях.
Это подарок, и это —
зеркальное действие со знаменателем,
скрывшимся под водой.
Люблю это «У».
Горгульи спешат облизать -
ведь хороним надежно
смену собственных лет
в толщину новых суток.
Ведь это подарок, и это:
червяк-сирота,
замерзший у прелой листвы,
и что-то еще,
ускользнувшее от восхищенья.
Город бредет вслед за осадками,
очень спокойно почти незаметно.
Тихо смещаются улицы
ближе и ближе к воде.
Это можно увидеть
по сохранившимся чертежам
в архиве дождей и наводнений,
сверив с новыми данными метеосводок.
Это подарок, и это —
наследственность,это наследственность.
Чем глубже забвенье,
тем оправданней воспоминание.
Гнездовья ангелов, разоренные
поколениями патриотов,
бабочки-серафимы,
порхающие на консолях,
главное, чтобы было о чем забывать.
Ведь это тоже подарок, и это -
город, который сверяет себя
с глубиною забвенья.
Стены кричат:
«хуп-хуп», или: «йо-йо»,
когда убийцы брандмауэров
перенимают ветхозаветный опыт.
Немногие понимают, что некоторые
стены обладают еще и слухом.
Ведь стены без слуха и голоса —
это подарок и это все-таки лучше,
чем шрифт Брайля,
выбитый поветрием в кирпиче.
Дагеротипия —
подходящее место для эха.
Ты несешь свою комнату
вместе с собою, вращаясь:
ни улитка, ни краб, ни личинка.
Проявлен в пространстве —
нечто головобрюхое.
И это подарок, и это —
на драхму серебряной пыли,
покрыть оболочку зрачка.
Резкость, контраст —
заметно кто прячет глаза,
кто поднял воротник —
равносильно - проследовал мимо,
на выход, где нет переходов.
Ведь когда ничего не бывает случайным,
так легка импровизация:
ранние: утро и вечер.
И это подарок, и это — стена,
и улыбка твоя незаметна.
Облетают слова, облетают.
Кружат, опускаясь все ниже, к земле.
Остаются одни чертежи, и тогда,
в ноябре, безымянные лодки
всплывают из почв.
И это подарок, и это —
гранитные спины могил
сокращают пространство меж нами,
и время уже не присутствует
в Городе воспоминаний.
Никто не готов
принимать сон, или счастье
так, как деревья.
Те, которых уже нет,
приобрели способность вслушаться
в наши долгие-долгие разговоры.
Если это подарок: то это:
комната, четыре стены и двери в каждой.
Нечто перебегает, заглядывая в замочные скважины,
угадывая, какую из дверей ты предпочтешь.
С глазами, как музыка Шнитке.
Снаружи лохмотья
в последнем чугунном штурме.
Лицевые мускулы домов в напряжении.
У статуй отрастают руки,
и они протягивают их,
словно бы что-то увидели.
И это подарок, и это —
некая высшая геология
существованья форм выветривания.
Звон колоколов
приводит в движенье
весь механизм реки.
Под ногами колеблется мост.
Целан или Крейн,
кто-нибудь из них, или вместе
проплывают сейчас на этом вот катере,
выныривающем из-под ног.
И это подарок, и это —
надежные скобы.
Ты несешь свою комнату,
наполненную отдаленным гулом,
воспроизводя по памяти
самые отдаленные уголки.
В комнате калейдоскоп закоулков.
Плоские изображения.
Окончательная картина И
меняется каждую секунду.
Это подарок, и это —
намеренье которое больше.
Переговоры идут.
Он воспроизводит, ты —
пытаешься изобразить:
рисунок, еще рисунок, еще…
Видимо, вы знаете друг о друге
невероятно многое,
чтобы сойтись на одной из терминологий,
систем знаков, азбук.
Может это — подарок, и это —
возможность несовпадений.
Обязательное ночами,
когда иные дома
опускают высокие потолки,
вглядываясь в лица спящих жильцов,
и стараются для себя угадать,
кто еще не дорос,
а кто уже превращается постепенно
в собеседника, в собеседника.
Это подарок, и это —
здешняя достопримечательность сновидений.
По утрам виноградные слизни
собирают весь сад, распавшийся за ночь.
Выхожу, выкарабкиваюсь из сна,
из всех пробелов между словами,
оттуда, где правильные поля,
там, на траве, моя мать — Такеши Китана,
вслушивается в серебро исчезновения.
И это подарок, и это —
хруст улитки, раздавленное:
меня, мое намерение, мое одиночество.
Последние сто шестьдесят шесть лет
он работает уродцем в Кунсткамере,
настаивает денатурат
на секрециях кожных желез;
мозг вскрыт, обозначена
бахрома кровеносных сосудов.
Блестящий инструментарий лейб-медика.
И это подарок, и это —
плод эпохи Просвещения и Гуманизма,
пах пробит поцелуем Истории.
Имена — обладатели силуэтов.
Его — умудренный, и держащий
что-то в руке, может быть,
статуэтку, но разве воображение —
метод необходимости?
Тогда это подарок, и это —
стеклянная колба часов.
Вы должны это видеть, а он —
спокоен и не замечает,
а часы — переполнены.
Вода обучает
видеть вот этот город.
Это подарок, и это —
ты между ними.
На единственной улице —
ветер в словах утешенья.
Буквы плотней и плотней.
Агония длится жестом, поступком,
словно распад фиолетовых льдин,
плывущих на звук.
Меняемся лицами,
к вечеру станешь собой.
Украдкой нырни в гардероб
и выбери то, что с пометкой «модерн».
Неси его перед собой,
отнимая у воздуха свет,
оставляя прорехи в дожде,
и впишешься в этот концерт.
Еще одной тенью Литейного.
Джаз — на Рубинштейна.
Составлять слова и прикуривать сигарету
я учился, подражая уроженцам
этих мест особенно тем,
кого здесь больше не наблюдают.
Судьба, судьба шелестит бумагой.
Стоя у серого бастиона,
закрываясь от ветра,
закуриваю Пэлл Мэлл,
и набережная напротив внушает мысль,
что меня сейчас здесь нету.
Вспомни, что я писал тебе о комнате.
Чистописание напоминает каннибализм,
ибо питаемся болотным мясом,
обгладывая чугун, бронзу, деревья,
памятники, каналы, архитектуру,
чужие воспоминания, снегопады,
дожди, топографию каналов и реки,
стили, дома, колонны, жизнь вообще;
но каждый раз этого мяса столько,
что я спокоен за литературу.
Узнавание оказалось бы
слишком буквальным,
если бы собеседник не нагнетал столько пафоса.
Один из редчайших случаев,
когда излишняя патетика
позволяет самоустраниться,
не наделать долгов.
В конце концов каждый из нас
вряд ли занимается собственным делом,
постоянно путая личное с вечным.
Иллюзии покидали меня
одна за одной, и я остался
восторженно неразочарованным.
Он был с оливковою ветвью в руке.
Прервав свою беготню на мгновенье,
он благосклонно кивнул
узнавая, или на всякий случай.
Тогда я понял, насколько наивен убежавший дальше,
туда, в отдаляющуюся суету прошлого,
этот первопроходец.
Трехрядка, тромбон и звонкие бронзовые тарелочки.
Первый их взвой был настолько внезапен,
что, будь я женихом, обязательно выронил
белую кружевную невесту в Неву.
Эти музыканты справились с дождичком,
и удивительный уэйтсовский Мендельсон
раскачал на ухабах звука ростральные, всю стрелку,
и кадиллаки на мостовой.
Мы с другом расхохотались и поспешили,
опасаясь, что сейчас в воду полетят венки.
Люблю это И.
Встретившись с ним понимаешь:
разделенное И — разделено навсегда,
словно бы днем непонятным,
в стены которого запросто
вместится жизнь, и еще
останется места.
Похоже на арку Голландии,
в которую безмятежно
исчезает вещество времени.
Та статуя, полная детства,
еще танцует причудливо,
лишенная сада.
Беспомощные деревья
закрыв глаза,
беззвучно толпятся в темноте,
лишенные танца.
Позволю себе представить
насколько серьезны те коменданты
в своих вертикальных гробах.
Теперь очень много
маленьких времен,
свистящих вокруг
своих тоненьких стержней.
Пожалуй, лишь только львы
верны исполнению правил
мраморных шаров, удерживают
что-то большее, повинуясь которому,
движутся разводные мосты,
похожие на слово «любовь».
Эхом тяжелым влачась
по осенним полям Петербурга,
словно бы дата выписана
наспех и неразборчиво,
а прошлое холодным рентгеном
просвечивает затылок,
вопиющее и безмолвное,
извиняющееся неизвестно за что:
— Я помню вас, помню, —
призраки зданий, встающие на пустырях.
Иероним Ван Рейн,
которого никогда не было,
однажды во сне увидел
медные монеты, битую дичь,
весы для рыбы и хлеб,
выпеченный из желудевой муки,
Потом он проснулся и вспомнил,
что однажды не написал натюрморт
со странным названием:
«Самурай-Копенгаген, шагающий в ад».
Однажды небо отражается в циферблате.
Кто-нибудь, очень немолодой,
шевелит длинными, как у животного, пальцами,
впуская сумерки.
Лишенный слуха
он чуток к вибрации:
одна эпоха, другая…
Но никто не выходит потому,
что умершие в одиночестве -
отличные специалисты по производству соли.
Вокруг все медленнее и медленнее.
Прямоугольные, мы ведем разговоры
с прямоугольниками,
так неотвратимо погружаясь
в квадратные сумерки.
Шершавое тело холода
обтачивает нас снаружи,
пытаясь придать форму
мраморной метафоры.
Полубезумный фармацевт.
В каком из кирпичных подвалов
ты вывариваешь из слов
густую клейкую массу
для холода и паутины.
То и другое очень необходимо
беззвучию,
столкнувшись с которым,
мы обретаем собственные голоса,
но совсем ненадолго. Совсем ненадолго.
Рыжие псы снуют из тумана в туман —
острый нюх и хорошее зрение,
а ты ограничен пятью шагами, не больше,
и наталкиваешься, допустим это,
на молодого ирландца в козлиной шубе.
«Проклятый призрачный город,
поднявшийся изо льда и болот!» — начнет он восторженно…
Останови его, поднеся палец к губам: тс-с-с,
и шепни ему: «Ты заметил, как мы стареем?
Как все мы чертовски здорово здесь стареем?»
На Сытном рынке приезжие
торгуют брюквой,
репой и другими
этнографическими овощами.
Раньше мне казалось,
что все это растет только в книжках.
Рыжие бездомные псы
снуют из тумана в туман,
иногда задирая морды вверх,
туда, где висят Каракозов с Кибальчичем.
«Не слишком доверяй этой войне.
Помни, что выживают коллаборационисты.
Слово сложное, но ты видишь сам:
это не вода, это тьма движется к морю,
а море вечного серого цвета,
это оттого, что очень много писем
оказались пустыми.
Осколок авиабомбы срезал мне рот,
и с тех пор я только и делаю,
что воспроизвожу ее рев».
Ночью на Марсовом поле
в земле Котя Мгебров
плачет и шепчет:
«Товарищ Урицкий, дядя Урицкий,
они больше не верят
в наш пролетарский театр».
Главный чекист молчит.
В простуженной выстрелом голове
отстраненное веянье декаданса.
Он ждет Тухачевского, лечащего от безмолвия.
Догоняющий день за днем
свою длинную тень.
Сигарета во рту.
На каждом зрачке
по осколку отколотой тьмы.
Наблюдая за кардиограммой
нуля между телом и эхом,
продолжаешь взрослеть утомительно.
« Здравствуй, ты существуешь
там, где я не бываю…».
Если это не чудо, то очень похоже.
Молитва не умолкает уже шестое столетье.
Эрмитаж, католические залы Италии.
Дученто, Треченто, Чиквиченто — птичий щебет.
Пьета из бежевой терракоты,
цветная эмаль стерта потоком времени,
кое-где лишь осколки цвета.
Из чистого любопытства я заглянул за скульптуру,
и увидел отпечатки пальцев неизвестного скульптора
на плаще Богоматери.
След от лучистого ордена
на мундире французского генерала.
«Чей он?» — спросил я у старой женщины,
дремавшей на венском стуле.
Ожеро, Ней, Груши, Удино или Мюрат,
генералы, маршалы — ошибка не исключена.
Очнувшись, она встала, подошла и вгляделась
в синий мундир, как опытный мастер портной в клиента,
и ответила, что это его
его самого.
— Я был олень! — кричит он,
а потом пьет и грязно ругается.
— Уйду умирать в ущелья осени!
Пусть мои кости укроет листва!
— Ты не олень, позволь тебе возразить, —
говорю я, а потом тоже грязно ругаюсь,
только не пью, потому что устал
от североамериканской романтики,
постбитничества и похабных соревнований,
а эта ночь, похоже, уже нескончаема.
— Дерево смотрит в комнату, —
говорю я тебе. Мастер чая Дзёо
сделает листья золотыми и красными.
Потом этим вечером будет Осень.
Всегда очень нужно найти
некую точку, общую нам обоим,
иначе, без этого, каждый из нас
будет похож на дальтонический коридор:
нет ожиданья,
и цвета еще нет.
Не говори «теплый» и «холодный».
Не вспоминай имена, и выброси анемометр
важны лишь два направления:
встречное и попутное.
Раньше я сам этого не понимал,
пробовал обозначать воздушные потоки.
Теперь я, как зверь,
внюхиваюсь в летящее мне навстречу,
пытаясь определить: сколько еще,
и как далеко мне остается.
Какие удачные шутники
наводили орудия Кронверка?
Если хочешь, проверь —
их заклепанные жерла
целят по ангелочку на шпиле
Петропавловского собора,
внутри которого герц Питер,
вынырнув бронзовой головой из порфира,
считает венценосных потомков:
все ли здесь, или еще кто-то остался?
Слова, в которых попущен смысл,
не излучают сигналы бедствия.
Их символы сталкиваются абсолютно,
не оставляя следов, вариаций прочтения,
так, словно в небе столкнулись
две воздушные ямы.
Хотя ,порожденные неподвижностью,
они избавлены от катастроф
подобного рода, и обладают
обезболивающим эффектом.
Суфле. Штрудель. Крем-пюре. Шарлотка.
Ночная абсентовая иллюминация.
Именины Дворцовой набережной.
Соревнования модной дури и винной пены.
Дальше — маниакально холодная
вязкая тьма подсознания, словно болото.
Картошка и корюшка, на которых
взращивается ледяная бдительность
младенцев-акромегалов, и красные
арсенальные стены неосвещенных заулков.
Тот, кто при жизни
пользовался авторитетом и славой,
сейчас экспонат — «мумия египетского жреца»,
высохши , коричневый, без претензий
лежит под стеклом,
и, скорее всего, доволен таким исходом.
Как и три тысячи лет назад,
проходящие мимо него сегодня,
смотрят с почтением и любопытством
на этот иероглиф из «Книги Мертвых».
Окна. Читай по буквам: о, к, н, а.
Зима и люфтваффе приучили здания в этом городе
спать, как спят тревожные дети —
крепко закрыв глаза.
И всю долгую зиму
тьма выталкивает из них
все, что не является тьмой.
Иногда стекла лопаются,
и дома с внутричерепным давлением
прислоняются воспаленными лбами к Белой ночи.
Узнаешь, что любое описание невозможно.
По стене разбегаются трещины —
паутина, ткущаяся сама по себе;
бессвязное узелковое письмо;
неравное, собранное воедино,
и так не вовремя.
Твои шаги сделаны по инерции,
направленной к исходной точке,
к самому началу,
хотя, прочесть не всегда обязательно развязать.
День проходной, беспомощный,
словно старый трамвай,
вцементированный в стену.
Я ощущаю звук
железа трущегося о железо.
Вероятно, именно из него целиком,
из этого звука сотворена та лодка.
Медуза с фасада открыла рот,
беззвучно обучая меня тому,
о чем мне, пока еще, неизвестно.
На Лютеранском кладбище
рядом с вельможами прошлых эпох
лежат под общей плитой
несколько школьников военного Ленинграда.
Дойчефау вместо учителя сделал отметку
в их начальных тетрадках. Шестьдесят лет спустя
некий учащийся из Санкт-Петербурга,
сам того не желая возвратил малышей
в круг Бытия, пометив надгробие
клеймом Фатерлянда — свастикой и ругательством.
ПОСТСКРИПТУМ 1
Царскосельский лицей, элегический парк, колыбель Классицизма.
Меднокрылый халзан, через воды — турецкая баня — Империя это!
Геракулес лепнотелый с начищенным до блеска мощным орудьем —
напоминаньем веселых традиций братского круга.
То англицкия девы смеясь, незаконно коснутся начищенных ятр,
тут и фрау, и фру чопорно позируют, взявши в ладошку —
то-то радости на Небесах от проделок проказниц!
Смуглый юнкер трепещет крылами Истомину-душку
под локоток поддержав, а она наблюдает, как нимфу облапив,
вольный матрос, опьяненный «редбуллом»,
надменно глядит на гражданских.
ПОСТКРИПТУМ 2
Дата, и некоторые слова
чернилами на обороте —
изображение всегда сюжет,
от этого не избавиться.
Особенные стихи
всегда похожи
на отрывки из диалога.
Лучшие из них те —
в которых непонятно кто,
с кем и когда разговаривает,
и о чем.
За спиной перекатываются
геометрические фигуры.
Их дороги скрыты под снегом.
Белое неисчерпаемо в Небытии.
Вещество из Царствия Небесного
гложет подошвы и портит
новую обувь.
Единственный голос,
который слышен отчетливо —
лишен Надежды.
Точный ответ на одну из патрических схолий:
на острие иглы помещается ангел один,
или кораблик
один.
2004—2020