Юлия Закаблуковская
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ОДУВАН[ь]ЧИК
***
...11, 12, 13.
это вам не раз, два, три,
но на венок не хватит.
хорошо, что я не пошла лесом.
и полем я тоже не пошла.
мама всегда говорила про спасение,
а папа молчал про свободу.
у нас был старый мотоцикл «Урал» —
как в фильмах про войну,
только без люльки.
мы ездили на нем с дачи домой —
папа впереди за кривым рулем,
а мама позади на волнистом «стуле» —
я крепко обнимала папу,
мама прижимала меня к себе.
наверное, это и было счастье,
хотя полукруглая разделительная ручка
больно впивалась.
было темно.
но я смотрела и смотрела на этот свет —
желтый, конусом,
по наезженной уплывающей земле
между раем и раем.
меня два дня как нет.
я — четырнадцатый одуван[ь]чик.
но на венок все равно не хватает.
***
так и делаются стихи —
из гробов, грибов и снежинки.
везде — стихи,
везде — гробы.
и дырки от глаз, там,
где все это было —
это мои немые ночи
перемалываются.
а оса в небесах
повисла снежинкой над полем.
этой весной я не пойду,
я не пойду за сморчками.
мама.
***
«не умирай, не умирай, лети, играй»
какие вы милые люди
как смешно тянете наверх
свои руки усталые
каждому по мандаринке каждому
по марту положи в портфель
да по апрелю
и чтобы яблоня-конь под окном
чтоб за оврагом поле
а в поле небо
а в небе я
а если уж так не случилось
с первого розового раза —
вернись
сядь на место
и мы снова споем тебе хором
«не умирай, не умирай, лети, давай»
...
стукнула стамеска
взвизгнула машинка
защемило сердце
больше ничего
на мосту солдатик
на траве солдатик
катится суббота
я хочу салат
***
когда я так смеюсь —
я исчезаю вся, совсем.
ничем я долетаю
до ванкуверских детей
десятой, стодвадцатой,
предпоследней —
я становлюсь той девочкой,
ласкающей свинью
у светофора в полдень
в четверг, зимой.
или самой заласканной свиньей,
ее непереваренным зерном,
нулем.
когда я так смеюсь —
я заглушаю вой.
я так смеюсь?
я засмеюсь.
***
мне снились цыганские дети
и синяя лошадь.
нет-нет — не индиго, не пьяная,
а синяя, будто с мороза,
с морозной глубокой реки.
и лошадь была в ней
не лошадью,
а белою рыбой —
огромной свободной
смеющейся
рыбиной-рыбой.
и грязные пяточки мальчиков
и черные локоны девочек
скользили по брюху блестящему
звенящего белого мира.
***
птица-синица
подвешенный медведь
накрыть тебя
или накрыться
землицей-небылицей
печень — твоя
печеные яблочки — мои
а дальний угол
загажен
словами-сливами
пионы-пионеры умерли
остались только эти двое
сладкий малыш, психопатка
овсянка на сливочном масле,
салфетка
тиковый стол и тиковый стул
Лида и Саша солЮт огурчики.
***
Дéбора говорит,
что не надо уже трагедий,
хватит.
в моде — гётевская радость.
хорошо, Дéбора, хорошо.
я решительно и радостно иду
по Авиационному переулку —
в метрах ста впереди меня
темный силуэт,
позади — никого.
и вот, допустим,
я сейчас внезапно умираю.
просто — бац и упала —
вот здесь, на этом белом
притоптанном снегу
(на самом деле —
на черном льду, но это неважно).
почти полночь —
и, может быть,
никто уже больше не пройдет,
или пройдет, но все равно пройдет.
и я тут к утру возьмусь,
превращусь в скульптуру.
поднимут меня,
а я — скульптура —
забытый шедевр Родена,
Камиллы Клодель,
Микеланджело, Бранкузи,
Эрнста Неизвестного...
кого еще ты помнишь?
(об этом надо подумать —
это важно).
но как хорошо и радостно,
что сейчас не лето,
а то бы мухи, грязь
и никакой точной формы,
никакого искусства.
значит, для абсолютного счастья
важен навык красивого художественного падения.
вот! теперь у меня есть дело!
как это хорошо и радостно,
Дéбора.