Влад Гагин
Стихи
Колыбельная
Вихри витают в медийном болотце? Спи.
Кто-то — заложник СМИ, на цепи сидит,
словно учёный кто; то ли он пишет, вид
делая, будто спит, бормочет, боится заснуть.
Я на цепи сижу. Двинусь налево — спи,
двинусь направо — сон поменяй, проснись.
(Что-то мелькает: гжель, поколение Пи
всё провалило (или похуже), гжель, хохлома.)
Только слова. Всё — только слова. Спи.
Пусть тебе снится ветка, цветущая вкось.
Душно заснуть? муторно, трудно? да брось,
будет полегче, ветка цветёт, закрой
глаз, а потом другой — и не тот язык,
вызревший в немоте язык увидишь как наяву,
маленький звук увидишь, маленький звук
в тёмной пещере всё же нащупаешь языком.
***
Гул да гул, метро да метро —
но иной раз очнёшься, внезапно глаза откроешь,
сам себе соловело шепчешь: «глаза открой».
Мелькают колонны, лица, второе
календарное декабря. Вроде ехал да ехал,
вроде пялился в потолок, никого не трогал,
только вслушивался в календарное эхо,
полуспал, сам себя полубогом
мнил; очнёшься, терпкое мнёшь в руке,
а посмотришь — одна пустота и какая
(хотя что-то всё-таки тянется в мундштуке,
дорогая (сказал бы поэт), догорая).
И черешня стучит в голове, и летят щеглы
островками живого пространства, которое тонет
в море тёмного (видишь, пустоты легли
с любой стороны худощавой ладони).
Очнёшься. На этом, пожалуй, всё,
и течение из темноты в темноту несёт.
***
Тихо иду после смены, смены ночной.
Тихо течёт разговор — тихий, между собой.
Гладкая рябь Фонтанки зря теребит, рябя
веко, время; воронка тонну топит тряпья.
Кто-то копит тряпьё: ворона вспорола грунт,
ямку вскопала — и тихо хоронит хлеб
(видишь, как я, словно ворона, глуп,
глуп, а потом не глуп, а потом нелеп).
Так и живём в том тумане, так и плывём,
ниточку тихо, так тихо тайную вьём;
ниточка тянется, бойкая, через туман —
и на берег глядит, и видит берег сама.
***
Не мой голос, голос не мой, мой
голос, не мой, не мой голос, мой
голос тонет — буря мглою, волной
накрывает голос, любую попытку голоса, но
голос звучит, звучит голос, звучит
голос — и замолкает голос, звучит
и замолкает голос, сколько причин
голосу замолчать: буря; солнца лучи
не проникают сюда, а тысяча голосов
заглушает голос, да, тысяча голосов
голос мой заглушает — и мечется колосок,
гнётся под ветром, мельницы колесом,
но пока растёт колосок, растёт,
хотя гнётся под бурей, но растёт колосок, растёт;
хотя гнётся, среди голосов растёрт,
и под мельницы колесом, и под косой — пройдёт.
***
Беньямин поскальзывается на льду.
(Я тебя искал и — найду?
я тебя нашёл, а — искал?)
Снег летит, тает, тает, летит,
стаи снега тают, летя, летят —
и брожу в мимолётных снежных песках.
Снежное тиканье улицы посреди,
крыш черепичных бег, погоди.
Исчезающий на брусчатке снег
напоминает память, воображение, всё,
что можно забыть (то есть зарыть в песок);
и по твёрдой брусчатке бреду во сне,
но зато как красиво здесь,
так красиво, словно одно — глазеть —
остаётся — по сторонам.
Что сказать ещё? Данное веретено
завораживает зрение, накручивает оно
сверху, сбоку — и бьётся волна
или про нас, или не про нас.
***
Алкогольная цезура рассыпается ранним светом;
цезура — прерывается; ранняя, ранняя жизнь
наплывает лепетом оголтелым,
бормотанием с кухни, а потом — темнотой,
но та темнота жива, жива так и сяк, там-там
в голове, голова в помещении, а оно
в петроградском вакууме плывёт,
обретается заново; но вчера я иссяк. Когда?
Вчера. Алкоголь — темнота — но та темнота
мертва, темнота мертва, перекур в нигде;
так было на море, сотрясение мозга когда
после вина наступило — наступила на горло мне,
как говорится, та темнота, мёртвая темнота.
И детские грёзы прошли; что я вынес, вытащил из
тьмы? Хочется петь. Хорошие дни начались —
и закончились — и начались. Мы идём.
Петроградка и утро, петь, шатаясь, идти,
жечь былое и помнить былое, а белое с неба — ба,
красиво-то как, как будто колокола
звенят, — и синтагмой тянется нить