Звательный падеж
Гелия Мигулина
Гелия Мигулина (1993 г.р.) — поэтесса, режиссёрка и сценаристка. Родилась в атомном г. Волгодонск, потом переехала в Ростов-на-Дону, где жила до 13 лет. Сейчас живёт в Москве.
Со стихами дебютировала в 15 лет в Булгаковском доме на вечере А. Коровина. Основала театрально-перформативный проект «Поэтический сериал «ТЕМА» Гелии Мигулиной». Участница творческого объединения «Made Inside» и многих его проектов: «Голоса победителей», «Приближая космос», «Мечтай!» и второго аудиосборника «Сон». Финалистка «Чемпионата поэзии им. В.В. Маяковского» 2021 г. Издавалась в независимых зинах и в альманахе «Артикуляция».
Старость и Ярость
«Женщина — животное от слова живот».
А. Коровин
Сколько себя помню,
мама всегда была стареющей:
натягивала кофту на выпуклый рыхлый живот
и жаловалась, что она совсем старая.
В 4 года мы не понимали многие вещи,
но понимали и боялись старость.
Маме тогда было всего 25.
В нашей квартире в Ростове
в любой момент могли отключить свет и воду,
но исправно
в любую погоду
в неё поставлялся беспомощно-яростный крик.
В 30 у мамы любовник моложе,
она уже совсем старая, а главное —
живот всё такой же круглый и дряблый.
Очень гордимся, что мы худые и плоские с толстой кожей.
Вот так просто не взять и не отщипнуть.
Где-то маячит стоглавая —
вечный город Москва, но мы ещё тут,
в Ростове.
В школе нас все боятся, потому что мы странные.
Но опять же самое главное —
живот плоский, и мы длинные,
за одно лето вытянулись и теперь выше всех в 12 параллелях.
Лицо мамы от злобы краснеет.
Маме 35, она впервые увидела,
что с ней живут какие-то бабы,
круглые и самодовольные — это мы. Мы в Москве.
Довольно слабо
мама представляет себе,
что мы за люди. Мы, как Польша.
Вроде бы не автономны, но себе на уме.
Мама не знает, что мы верим в Бога,
что мы очень правильные,
но сильно переживаем, что живот больше
не плоский. Я вот совсем недотрога,
ещё с мальчиками не целовалась
(с девочками тоже не целовалась),
но мама думает, что принесём в подоле.
Сколько себя помню, я всегда была зла;
что нас били по любому поводу, а чаще без повода,
что бога всё-таки нет,
что люди улыбаются, а потом гнобят за глаза —
очень хотелось свалить из нашего лицемерного города,
но в Москве свои препоны,
разве что стали менее странными,
желание только одно —
быть автономными.
Маме 40, у неё молодой любовник,
очень красивый и говорит по-китайски.
Мама влюбляется в него безусловно,
переживает, что ему бы встречаться с одной из нас,
она ж для него старая, ему всего 30,
начинает стесняться и краситься.
Вчетвером мы на кухне пьём чай.
Мы уже не верим в Бога, но это не означает,
что у мамы можно отбивать парня. Ровен час
ещё обвинят во всех тяжких, нам же замуж пора…
Разбив маме сердце, любовник вдруг уезжает в Китай.
Сколько себя помню, мать всегда была зла —
при ней перешёптывались, как в горах,
— вдруг схлынет лавина.
От гнева в её памяти одна мгла,
она и не помнит половину.
Мне тоже не хотелось бы помнить,
а самое главное — живот
(всё меняется, кроме...
шучу)
больше не упругий и плоский,
Можно взять и ущипнуть.
Жалость и Ярость
«Первая любовь или последняя жалость –
какая разница?»
В. Ерофеев
И все говорили:
пожалейте мамочку, она же всё для вас делает,
она же вас туда и сюда, туда и отсюда,
она же для вас ничего, ничего не жалеет.
А мы смотрели и не понимали:
наши рты были замурованы отчаянием,
наши языки выкручивал в немоту гнев,
мы смеялись, прикрывая головы от ударов.
Мама читала за нами книги,
дохаживала нашу одежду,
заслушивала наши инди-группы,
говорила, что любит нас больше жизни,
но продолжала кричать.
И за этим криком мы не могли расслышать любовь.
Пожалейте!
Почему вы такие жестокие?
Говорили они нам,
а мы так и не научились жалеть людей.
Когда мама рыдала в другой комнате, она тоже нас не ждала.
Ещё раз про любовь
маме
Пока невидимый атом
простреливал клетки редких блуждающих тел,
пока дозиметры врали про безопасность,
любовь свой сознавала предел
в неограниченной власти:
Отец бьёт по лицу.
Говорит, что любит.
Отец за волосы тащит по улице.
Пускай смотрят люди.
Отец — большой человек маленького роста.
Отец замучился — девчонка растёт несносной.
Детство — помноженный на тысячу крик,
в губах закодирован вопль,
вот-вот надломится и завопит —
от любви, не от боли.
Ходить на цыпочках, боясь обронить
праздное слово, со стола вилку,
споткнуться об взгляд тяжёлый, словно гранит,
свой спрятать под тенью чёлки.
Мать бьёт по спине.
Сама бьёт, чтобы отец не надрывался.
Это уже не гнев,
Её обычная реакция.
Отец инженер. Отец инвалид.
Сильное тело скривили горбы.
Вообще удивительно, что может ходить.
И делать! Делать! Не просто быть.
С горбами ужасно трудно дышать.
У отца воспаление лёгких.
Девчонке четырнадцать.
Отец не выкарабкается,
запьёт мать.
Мечты не взлетят... погода нелётная.
Девчонке нет тридцати:
за плечами развод,
двухлетние близнецы,
побои от мужа,
дефолт.
Что ни сделай, сжирают сомнения.
От усталости, беспомощности, нищеты
она теперь тоже бьёт.
Насилие как наследие.
Смерть и Ярость
Обязательно выучу итальянский —
ведь когда-нибудь придётся хоронить мать,
ехать в Ломбардию или Венето и рассказывать,
что не надо её сжигать
и бальзамировать тоже не надо.
Под её придирчивым взглядом,
как у всех покойниц, чья жизнь была ярка и сложна,
её окуклят, как гусеничку, на долгую зиму,
завернув в полотно неокрашенного мягкого льна.
Она будет блистать обнажёнными шрамами:
автомобильная авария, вырезанный желчный, сломанная рука —
чего только не пришлось претерпевать,
сколько потерь оплакивать.
Но всё скроет отрез неокрашенного мягкого льна.
Если мы, её сознательные близнецы,
затолкаем её в обитый глазетом гроб
в макияже, с протезом улыбки и
замаринованную, как огурцы,
она нам этого не простит,
будет приходить в кошмарах и причитать:
неблагодарные, ещё б положили на перекрестье дорог.
Вместо памятника будет липа или даже дуб:
приходить и обнимать,
как никогда не обнимали при жизни,
как не обнимали во снах.
Старые сами будем ждать, когда листья уснут,
пока корни пронизывают полотно
неокрашенного мягкого льна.
Мне жаль
я отношусь нежно
ко всем отбытым дням,
я никогда прошлое не закую в ямб,
не надругаюсь над светлой памятью
слёз и потерь.
мне безнадежно
жаль каждую дверь,
что с громовым хлопком
закрылась передо мной,
растерянной и разорванной в клочья.
жизнь, отложенная на потом,
письма, сожранные огнём,
горе нотариальным письмом
внедряет свои полномочья;
сбиты набойки, спутаны адреса,
я встаю в пять с верою в чудеса,
вдруг
мой путь
Создателю было лень писать,
и я выйду из порочного круга.