Дмитрий Шабанов
ДЗЕН
НАЧАЛО
Я былое разгладил, не виснут думы
На висках, словно вечный порок еврея.
На воротах стражник не ищет суммы
С темнотой, и рук в рукавах не греет.
Что прислуживать – вор не бежит с опаской
Моих взглядов, служенье воняет псиной;
И который год не спасает Спасский,
Опахалом прикрывшийся страусиным.
Вот он, город, ну что же, ну город – всякий;
Кто-то ищет в нем святость и дым кадильный…
Я беру привезенный с работы ракель
И акации клею на холодильник,
И становится чуть посерее в доме.
Не могу припадать на одно колено,
А на два – не хочу.
Что корона кроне
обещала?
Служение пахнет пленом!
И поэтому мне серебра и злата
На деревьях только, и рыбка – сошкой,
И больничная койка – ума палата,
И будильник на пуфике – мерной ложкой.
***
Даже чернила теперь высыхают скоро.
Мы рвались в новый день, но вот и он – не подарок.
Вокруг наших кресел шкурки стихов и корок,
В цветочном горшке – запущенный томагавк.
Вот долгим молчанием кончающаяся баллада.
Вот мудрый Баян сквозь струны просунул пальцы
И там их смежил,
не бывало такого блата,
Чтоб сразу – и в пропасть, и в сон,
Без огня, без сальца.
А то, что блеснули, как бусинка под водою…
Ну вот наш талант – игуменьей у порога
Стоит и глядит далёко, зарос корою,
Все что-то талдычит про смерть, про вину, про Бога,
А шагу ступить не может. Его отрепий
Ни ветер не трогает, ни веночки гнуса…
На днях я купил большое – большое кепи.
Уткнешься в него, и думаешь: «задохнуться».
Сожмешься, исторгнешь воздух секунд на десять,
А после не выдержишь, пустишь в себя махину,
И запахи пыли, материи, прочей взвеси,
И мелкую злобу на Духа, Отца и Сына.
ДЗЕН
Дзен, говорю я колоколу –
Он мне язык показывает.
Мы в тесноте пакгауза:
Рухлядь, нашедшая свое место.
Порознь мы с ним отплавали,
Оба мы с ним названивали
Вовремя и по-разному,
Но здесь оказались к сроку.
Я как плохой напёрсточник,
Он как лихое ботало,
Оба мы заработали
Это сырое соленое тождество.
Мы бы сумели спеться и…
Петь, хотя бы над шляпою,
Гулкою нотой лапая
Души сострадательных южных людей.
Но
Руки не держат тяжести,
Ты, языкан, не в голосе.
Дело не в рже на колосе,
Просто земля истончала в корнях.
Кто нас польёт и выхолит.
Мало тепла и света.
Сколько на это сетуем,
А слабость наша все равно сильней.
Море вынесло устрицу
В ноги – лежит, контужена.
Может быть в ней жемчужина?
Я накрываю её колоколом.
Пусть хоть кто-нибудь получит кров.
***
Питер. Вечер, проникший в пространство –
Им запятнан фасад до угла;
Так ты бродишь, как будто Констанция
На руках у тебя умерла.
Так ты бредишь галантностью фетровой,
У ларька опершись на пешню…
Невеселое это поветрие –
Я и сам каждый день хороню
Часовых из походного лагеря
Ратных мыслей, упавших с вершин.
И хожу, там, где бывший Балакирев,
И живу, там, где умер Гаршин.
И хочу, чтобы в сумрачь облезлую
Был последний убит часовой,
Где трамвайные полосы врезаны
В заскорузлую грудь мостовой;
И когда в тормозном своем дебете
Ход машины заглушит шарнир,
Прокричат надо мной мои лебеди,
Подо мной засмеются они.
***
Нет смысла на неделе. Приезжай
Ко мне на выходные, в эту присну,
Где вялые слова не дребезжат,
Совсем над головой моей зависнув,
Где душно, как меж двух холеных баб,
И маетно, как в стопорнувшем лифте,
И мой сосед – обыденный сатрап –
Вообще не смыслит в Джонатане Свифте.
Прохладный полдник выпьет эту жизнь
Спиртовою настойкой на алоэ,
И мы с тобой священный гигантизм
До воскресенья наново построим.