Ирина Максимова
[Люди]
[...]
и пока никто не спросит меня:
– зачем ты предаешь,
зачем отдаешь –
...и пока никто не спросит меня
изнутри,
...то есть – если снаружи,
то я скажу: нет,
да что вы!
– да что вы!..
(и эхо внутри меня
отбивается от суставов
множеством маленьких
каучуковых мячиков.)
и только
подушечки пальцев стучат по столу.
[...]
есть окна, посвященные спиралям,
воздушным пелеринам арабесок,
ажурным, будто свадебным, скрижалям,
в которых общий замысел невесок.
есть окна, отражающие воду,
в квадратах, бликах голубых и желтых;
они как будто ждут еще кого-то,
кто из чужой страны придет, чужой им.
и есть, конечно же, еще окно одно,
в котором страха нет, в котором все равно.
то наше черное: открытое окно.
[...]
у меня болят вены,
в которые меня кололи, когда я была больна.
так вот, сейчас, когда я здорова –
почему у меня болят вены,
моя жизнь.
[...]
И моет руки торопливо,
И без конца ладони трет.
Она могла бы быть счастливой,
Но, видно, память не дает:
Она несчастлива безмерно,
И бед ее не перечесть.
Он мог бы быть другим, наверно.
Но оказался – тем, кто есть.
И так судьба ее сложила,
Что ни налево, ни вперед.
Она стоит, ладони в мыле,
И без конца ладони трет.
[...]
И даже если мы с тобой люди,
для которых дорого стоит время,
даже если мы с тобой – люди,
для которых время само по себе ничтожно,
и ты предлагаешь почту, простую почту
перевести из формата времени в деньги,
чтоб не стоять в дорогостоящей очереди,
то как мы сможем жить стариками,
как мы сможем ждать друг друга из армии
или – не дай бог – из тюрьмы?
И все время хочется, так нестерпимо хочется
исправить что-то неважное.
Есть люди, которые в крайности,
живут на самом краю,
на самом краешке неба.
Разве не ради них –
наше с тобою время.
...То есть – мое.
[...]
в тот миг, когда я про это читаю,
про то, как некто, побывавший в раю,
держит в руках охотничье ружье, –
я перестаю понимать,
как можно жить человеком
во всей этой тишине,
в этом мерцающем свете?
[...]
и вдруг – что-то поняв про это – сорваться с места, бежать по долгой извивающейся улице с выступающими кирпичами и фонарями – подленько так, из-за угла внезапно в лицо, и в результате прорвавшись увидеть тебя, и схватить за руку, и отвести в угол какого-то чердака; и там приставить свой лоб к твоему лбу и тебе: – о боже, кажется, что здесь мы еще никому не нужны и, кажется, никогда не будем, – сказать, краснея и задыхаясь от бега.
и мы смешались, и трогали друг друга за плечи, и от страха рвали друг друга на части, вконец онемевшие.
и пахло чаем, и чьей-то шерстью, и мы ушли.
[...]
Ко дню нашего славного города
– того самого, шестьдесят на семьсот пятьдесят –
было постановлено нашей мэрией снести старые
никуда не годные остановочные пункты
– металлокаркас там и сэндвич-панели,
продающие газеты и всякую дребедень,
в которых еще были прекрасные окошки
на уровне груди, и только нагибаясь
– ты к продавцу и продавец к тебе –
вы могли увидеть друг друга.
А так, конечно, видели руки – редко уже с часами,
и животы, и, если даже повезет, грудь.
Так вот, их снесли и на их месте
разместили остановочные комплексы,
сложенные из этого, как его, металлопластика,
то есть металлокаркас и что-то там еще цвета
натурального дибонда, но гораздо дешевле.
Комплексы состоят из трех будок:
для продажи газет и пива тоже с окошком,
но почему-то на уровне живота, так что
совсем ничего не видно кроме того, что покупаешь;
и третий – игральные автоматы,
в которых есть маленькие щелочки, в которые нужно
просунуть деньги.
Моя соседка Таня сейчас там работает.
По закону предполагалось, что дети в них играть,
конечно, не будут, так же как и покупать
пиво и сигареты в соседней будке.
Но каждый день проходя мимо таких комплексов
...повторю еще раз: они теперь есть на каждой остановке
общественного транспорта, где бывает много народа, –
я вижу с десяток школьников.
Бабушки писали в газеты, газеты даже напечатали
несколько псевдореволюционного толка статей
– это уже повод удивиться, тем более что
однажды моя соседка пришла на кухню, села
и заплакала оттого, что, судя по слухам, ее будут увольнять
и она не сможет получать эти пять тысяч рублей.
«Как же так, – говорит она, – о чем они думают, эти
выжившие из ума старухи, это же столько рабочих мест».
давайте встанем и все вместе подумаем об этом
[...]
Мама в детстве не баюкала, не говорила:
не подсказывай ни играющим,
ни стоящим по разные стороны,
ни держащимся за руки у витрины,
разглядывающим что-то желанное;
а так, возможно, я бы поняла раньше,
берегла бы
чужую возможность,
вечную бесконечность,
не пресекла бы,
не опрокинула
порхания и твоего мотылька.
[...]
Мне больше не надо боли,
тем более истерик.
Несмотря на то, что боль – это самое сильное чувство человека.
И даже когда я смеюсь, и даже когда гордо рассказываю о чем-нибудь
произошедшем,
внутри меня – и каждого человека –
есть боль.
Боль спит в моих ногах; точнее, это я сплю, и боюсь просыпаться, потому что во сне я чувствую, что боль моя стоит у кровати, как тапочки, ждет меня моя вечная боль.
И дело, конечно, не в сексе.
А только в жизни.