Алла Горбунова
Брошена на землю
брошена на землю
Мужик, который занимал полку надо мной в поезде из Сибири на Кавказ, упал с неё раз десять – в основном не прямо с неё, а при попытках на неё залезть или слезть. Ещё столько же раз он упал просто так на полу вагона. И вот – он стал вагонным героем. С утра к его полке подходили девушки и заботливо говорили: «Привет с большого бодуна!» Все остальные мужики в вагоне подружились с ним, и на одной из стоянок я слышала, как какой-то из мужиков говорил ему: «Мишань, я тебя больше всех уважаю!». Мишань же влюбился в нашу попутчицу Леру – нас было трое в плацкартном «купе» от самого Красноярска. С самого начала, как только я взглянула на двадцатипятилетнюю Леру и тридцатисемилетнего Мишу, я поняла, что он будет к ней приставать по очень простой логике: одинокий мужик (он почти сразу сказал, что разведён) едет в «купе» с двумя девушками, естественно, он начнёт приставать к одной из них, и это буду не я, - мне было совершенно ясно, что я буду общаться мало, в основном сидеть читать свою книжку и думать свои мысли, и будет видно, что я отстранённая и не такая, как они, а они начнут общаться, потому что им больше нечего делать в поезде как общаться, и он станет к ней приставать. И точно так оно и вышло: я сидела, уткнувшись в книжку, потому что для меня самое скучное в поезде – это присутствие чужих людей и принудительная необходимость с ними общаться, хотя я и чувствую к людям всемирное товарищество, они же начали разговаривать, пить, и к вечеру второго дня он к ней полез.
Лера – маленькая, смуглая, невзрачная, с зеленоватыми глазами навыкате, малюсеньким носиком, тёмными волосами и неправильной, расширяющейся к низу формой лица, - мне не очень-то сильно понравилась: безапелляционным тоном она говорила вещи, свидетельствующие о её железобетонной ограниченности и смеялась коротким, искусственным смешком. Впрочем, где-то на вторые сутки из четырёх, боль от обнаруженных в первые же десять минут непробиваемых границ её сознания отступила благодаря силе привычке, а её короткий искусственный смешок заменился более искренним подвыпившим смехом. К тому же, в ответ на пьяные домогательства Миши, в ней проснулась одновременно рассерженная и заботливая жена и мать, проявились инстинкты, которые от века вызывают в женщинах пьяные дураки – их мужья и сыновья: укор и ругань в сочетании со стремлением уберечь это большое мычащее животное, которое, в свою очередь, напившись, тянется к мягкому, женскому, лезет к ней на полку и приносит на перебинтовку свою разбитую в кровь руку. «Ты хочешь, чтобы я это сделала», - угадывает Лера по немым жестам пьяного мужика, тычащегося в неё со своей кровью и добытым в соседнем «купе» бинтом. Она орёт на него, ругается, а он падает с ног, может быть, где-то даже нарочно, чтобы она ещё на него с этим заботливым материнским попрёком поорала. Она кричит: «Не лезь ко мне! Ты зачем напился? Иди на верхнюю полку!» А он лезет нарочно, зная, что она заорёт, потому что она сейчас для него вековая, тысячелетняя жена и мать русского мужика, и та девочка в школе, которую мальчишка дёргает за косичку, чтобы она обернулась и стукнула его учебником по голове. И Лера оборачивается и бьёт его учебником по голове, и мальчишка, замирая в сердце, снова дёргает её за косичку. «Я теперь понимаю, отчего от тебя жена ушла!» - бьёт его по больному Лера. «Пожалей меня, меня ведь никто на свете, кроме матери не любит!» - прямо просит Миша.
Он едет в Сочи к отцу, которого не видел одиннадцать лет и который сейчас на четвёртой стадии рака, едет, чтобы попрощаться с отцом и начать новую жизнь в Сочи. В Красноярске осталась двадцатитрёхлетняя бывшая жена, которая его бросила и не даёт видеться с дочкой Сонечкой. Первая жена с детьми живёт в Германии. Миша был у них в Германии, хорошо это запомнил и много в поезде об этом рассказывал, - как в Германии то, как в Германии другое. Сам он когда-то работал на КРАЗе, в перестройку завод закрыли, и он стал заниматься каким-то бизнесом. Лера из Ачинска, училась в училище на оператора ЭВМ, работала продавцом в Красноярске, а теперь работает в жилищно-коммунальном хозяйстве и едет от родителей, где гостила, к мужу в Краснодар. Лера привыкла к тяжёлой жестокости жизни, она вспоминает: «После училища приехала в Красноярск, работала на автозаправке. Там была одна маленькая, ниже меня ростом, её все называли Кнопка. Отработали мы с ней раз, она: пошли выпьем пива. Ну, пошли. Выпили, - а есть такие люди: они выпьют, так у них крышу сносит, они себя не контролируют, - так она мне: вот я учусь, у меня муж есть, всё такое, а ты так всегда и будешь работать на автозаправке. Я ей: не говори, чего не знаешь. Как ты знаешь, что с нами завтра будет? Идём дальше, а она всё продолжает, я вижу, она идёт на конфликт. В общем, в какой момент она меня ударила, я даже не заметила. Началась драка, приехали менты, повезли нас, так она на меня заявление написала, что я её избила. Ну, я встречное заявление написала. Но нас потом никуда не вызывали, ничего не было, ментам всё по х.. А на следующий день я прихожу на работу, а мне начальник говорит: вот ты такая, ты её избила, в общем уволил меня. Она первая пришла и всё ему по-своему рассказала. А в другой раз меня трое мужиков ночью в Ачинске избили…» «Просто избили?» - спрашивает Миша волнующий мужской вопрос. «Просто избили. У нас там по улицам ночью ходить опасно. Ну, я их знала, там одного… Я на них так орала: я, бл…, вас в тюрьму засажу! Ничего, отпустили. Но они не сильно били».
Леру полюбил весь вагон после эпизода с казахами. Когда мы проезжали территорию Казахстана, в вагон вошли трое казахов: двое мужчин и женщина. Они сели на боковушках рядом с нашим «купе» и о чём-то разговаривали. Не то чтобы очень громко, но не тихо и по-казахски. Был день, но Лера в то время, измаявшись от дорожной скуки, которую на неё в особенности навевало моё неразговорчивое присутствие, пыталась заснуть и видеть яркие, сладкие сны об активной, весёлой жизни. Казахская речь помешала ей, и она заорала на казахов скандальным голосом базарной бабы: «Что вы тут расселись и говорите! Русских тоже уважать надо!» «А при чём здесь, кто русский, а кто нет?» - спросил обомлевший казах. «А при том!» - ответила Лера. Казахи, к счастью, сошли на следующей остановке, но вагон запомнил Леру и восхитился её патриотической храбростью. Миша выпивал с мужиками из соседнего «купе», они видели, как он льнёт к Лере, уважали её как предмет его выбора, - как подростки начинают влюбляться в ту девушку, которую выбрал их главарь, - слышали, как она, как и подобает порядочной девушке, орёт на него, слышали, как она орала на казахов, и подходили к ней выразить своё восхищение. «Молодец, девочка! – говорил старый водитель скорой помощи, - ты мне сразу понравилась. Русских тоже уважать надо!» «Ты что, нерусский?» - спрашивала Лера у Миши каждый раз, когда он, на её взгляд, не понимал какие-то очевидные вещи, вроде того, что она приказала ему её не трогать и лезть на верхнюю полку, а он не лез. Лера произносила это таким тоном, как будто нерусские – это какие-то сказочные небывалые чудовища, что забавно, учитывая то, что сама Лера была русская от силы наполовину, а наполовину с Кавказа, к тому же она была замужем за армянином.
Влюблённость заразна, и за компанию с Мишей в Леру влюбился старый водитель скорой помощи и ещё один пьяный мужик Серёга. Он подошёл и попросил её руку, долго восхищённо держал в своих ладонях и сказал Лере: «Я знаю, кто ты. Я сразу тебя заметил и всё понял. Ты – самая прекрасная. Я вижу – ты необыкновенная». При этом он так сосредоточенно держал её руку, что можно было подумать, что видит он это именно по руке, и сидевшая в тот момент с нами тридцатилетняя бывшая учительница истории Жанна, увлекающаяся фэнтэзи и пошивом старинных платьев, полная, с щетинкой на лице, про которую можно было подумать, что ей под пятьдесят, спросила его: «Вы что ли экстрасенс?» «Просто мужик!», - ответил Серёга.
Влюблённость мужиков в Леру нарастала с каждыми сутками пути: они начали её любить, когда мы проезжали Казахстан и она наорала на казахов, уже любили на Урале и в Поволжье, и любовь их становилась всё более жгучей и томительной по мере приближения к Кавказу. С каждой остановкой поезда, когда все мы выходили немного погулять по перрону, они уделяли Лере всё большее внимание, приобнимали её всё более по-свойски, брали за руки и пьяными табачными губами что-то шептали на ухо, блаженно улыбаясь. Проводницы, почувствовав ситуацию, включились в цепную реакцию любви, и тоже стали с Лерой особенно нежны и приветливы, шутили с ней и называли её по имени.
Кульминация наступила в последний день пути, ближе к вечеру.
В этот последний день Лера, до этого пившая мало, ушла пить в соседнее купе с Мишей, старым водителем скорой помощи, Серёгой и Жанной, к ним присоединилась ещё какая-то девица из другого конца вагона. Мне присоединиться не захотелось из нежелания участвовать в пьяной душевности. В соседнем «купе» люди разбирали Леру на части, слышен был гогот и бессмысленные фразы. Старый водитель скорой помощи рассказывал, что он возит психбригаду и видел та-а-акое, долго уговаривал Леру ехать с ним до Адлера, а Лера ему сказала, что ему нужно познакомится с её мамой, в том смысле, что она как женщина более подошла бы ему, чем молоденькая Лера, но водитель не хотел продешевить и спросил: «А сколько ей лет?» «Пятьдесят два». «Старая. У меня даже любовницы двадцатисемилетние», - ответил старик. Серёга в свою очередь звал Леру выйти с ним, Миша обещал сто роз и просил ехать с ним или хотя бы дать телефон. Всё время вспоминали вчерашние пьяные падения Миши и как Лера наорала на казахов. Душевность нарастала вместе с пустыми бутылками. Разделив общую любовь мужиков к Лере, Жанна и вторая девица возлюбили её так же, и тоже стали уговаривать ехать с ними. «Вы меня сейчас все по кусочкам растащите!» - в мутном пьяном счастье кричала Лера. К ней тянулись пять пар жадных рук, чтобы унести её с собой, и она, маленькая, пустая, недалёкая и некрасивая Лера была предметом обожания и вожделения мужчин и женщин, тем сладчайшим, в котором людям видится исполнение всех их желаний и грёз, воплощением невозможного на земле счастья, живым божеством, как будто она, подобно зюскиндовскому парфюмеру, облила себя духами самого прекрасного аромата на свете, дарующего любовь всех людей, их обожание и вожделение, духами, превращающими публичную казнь в оргию любви, и заставляющими обонявших их своими руками растерзать на смерть слишком желанное существо. И кульминацией дороги была эта оргия восторга, - без достойного повода и основания, восторга бессмысленного, несправедливого и сладостного, дарованного ни за что – ни за красоту, ни за ум и талант, самому заурядному существу на свете.
Пьяная Лера то за что-то сердилась на Мишу и орала: «Я к нему со всей душой, а он…!», то располагалась к нему и орала: «Мы – земляки! Он мой земляк! Мы из Сибири! Только сибиряки с такой открытой душой!» ( В ответ на Лерины вопли «Мы – земляки!», Миша, в своё время бывший в армии, один раз сказал: «В армии обычно говорят – твои земляки в окопе лошадь доедают»). В прошлые дни в ответ на домогательства Миши Лера неоднократно упоминала о муже и подчёркивала, что она замужем, теперь же, сидя у Миши на коленях, в ответ на чьё-то упоминание о её муже, она с громким ржанием провозгласила: «Муж! Муж объелся груш!» Миша написал Лере записку: «Лерочка, ты мне очень понравилась, и мне теперь без тебя всегда будет скучно, если ты не дашь мне твой телефон». Лера дала ему телефон, сказав: «Значит, ему нравятся бешеные, как он сам бешеный».
Между тем, веселье за стенкой тоже становилось всё более бешеным, и, казалось, заполнило собой всю реальность, к выпивающим присоединилась ещё пара молодёжи – юноша с девушкой, и оба, забыв друг о друге, тут же разделили всеобщее чувство к «нашей Лерочке», как они её называли. Потом к ним присоединилось ещё несколько человек, потом ещё, и через некоторое время весь вагон в каком-то наваждении столпился у соседнего со мной «купе», где была Лера, и все они звали её с собой и хотели забрать её себе. Какое-то общее безумие или чары изменили реальность времени и пространства, и наш вагон вместе со всеми его очарованными пассажирами и проводниками словно бы оказался в другом измерении, щёлкнул невидимый переключатель, и человеческая логика бессильна для описания дальнейшего. Я, уронив голову на книжку, проваливалась под всё нарастающий оглушающий шум и исступлённый счастливо-пьяный хохот Леры в горько-сладкий томительный сон, полный Леры, её золотых сердечек-брелоков на модной сумке и выпуклых, ставших гигантскими, зелёных глаз с длинными ресницами, в которых я вдруг увидела свет, которого не видела никогда в жизни и одновременно видела всегда, ещё до рождения, и я понимала, что Лера – единственный в мире сосуд этого света, одно прикосновение к которому дарует вечное блаженство, но не утоляющее жажду раз и навсегда, а заставляющее жаждать и желать всё больше и больше, и всё больше и больше дарящее. Мне снилось, что люди всего мира пришли к Лере и тянули к ней свои руки, и в полубреду мне казалось, что я говорю ей: «Поехали со мной и давай всегда будем вместе, ведь я люблю тебя больше всего на свете», и мне чудилось, что во всей этой толпе человечества минувших и грядущих веков, пришедшего к ней на поклон, к ней, от сотворения мира ходящей по земле неузнанной и вдруг обнаружившейся в облике случайной неприметной девушки из Ачинска, она выделила меня и ответила мне взглядом. Я молила её, я кричала, что не видела в мире большей красоты, чем она, я ликовала о ней и знала, что она – первая и последняя, почитаемая и презираемая, блудница и святая, жена и девственница, мать и дочь. И все люди прошлого и будущего, и Миша, и Жанна, и старый водитель скорой помощи, и Серёга, и проводницы, и я вместе с ними, тянули ней руки, чтобы забрать её себе или растерзать на куски, причастившись хотя бы её частицы.
Когда я проснулась, меня напугала стоящая в вагоне тишина. Все люди были на своих местах, присмиревшие в каком-то небывалом оцепенении. Миша, пьяный до потери сознания, лежал на своём месте на верхней полке. Оттого ли, что он снова обо что-то ударился, его руки были в крови. Старый водитель скорой помощи сидел со счастливой застывшей улыбкой, как мёртвый. Пожилая женщина в очках, всю дорогу разгадывавшая кроссворды, выглядела недоумённо и испуганно. У Жанны была кровь на губах, а на глазах слёзы. Леры не было нигде. До Краснодара оставалось ещё часа полтора, но Леры не было. Никто не пытался её искать, никто не шевелился, только в похмельной тишине механически стучали и плакали колёса: те, кто ждал меня, берите меня себе, не будьте высокомерны, когда я брошена на землю… брошена на землю… тыдым тыдым… брошена на землю…