Алла Горбунова
Из стихов 2009 - начала 2010 гг
***
брошенные дачки и участки
в заячьей капустке.
о, кто-там-смотрит-сквозь-ветки
в тюлевые занавески?
где в ставни стучится голодная навь,
замшелые камни, витые корни,
коринка цветёт, и собой, застонав,
хищная птица детёнышей кормит.
забытые вещи хранят поцелуи
рук животворящих на патине пыли
про то, как любили и как обманули,
про то, как хранили, а после забыли.
заветную сказку вещей отсыревших
впитали вагонка, времянки, сараи.
ребёнок, который построил скворечник,
глухим стариком умирает.
здесь – сумрак и свет, паутина и полдень,
патина, память, нечисть,
здесь, возвращаясь, поруку исполнит
моя соловьиная вечность.
новые дети играют в саду,
новые кости лежат на траве.
в чёрный черничник с корзинкой уйду,
счастье белое в ней унося,
как личинку свою муравей.
***
пруды на заросших участках в сплетенье ветвей.
ребёнок сидит на трухлявых мостках на болотце.
дивные девы с парнями дышат бензином, пьют водку и нюхают клей.
прокручивается лебёдка, ведро затонуло в колодце.
среди общей тишины я вижу на дачной аллее ребёнка aka подростка,
я вижу, как по белоснежной руке девственницы ползёт муравей.
мы играем в классики, делаем куколок из травы, пьём горькое молочко
одуванчиков, делаем бусы из красной рябины и черноплодки,
/ но я вижу, что за спиной девственницы притаилась старая-смерть-сама,
как за весной – через лето и осень – костлявую руку свою протянула зима /.
я детство своё ищу среди рухляди, ржавых замков, советских велосипедов,
в скрипе двери от раздевалки на пляже пустом, ведь оно –
облезлая краска, дырявые бочки, столько-то сантиметров
на дверном косяке, и в сосцах умывальников колодезное вино.
глухо молчат инструменты и вёдра в сарае,
но я вижу, как девственница в подвенечном уборе себя продаёт с лотка,
и ребёнок, к окошку прильнув в темноте, замирает,
когда с земли я камень поднимаю, с тем, чтобы бросить в стёкла чердака.
***
летний обморочный город.
мой парадис, райские птицы щебечут в твоих садах.
мимо депо и фабричных зданий
автобус въезжает в закат.
солнце над невскими водами! радость моя –
полетели со мной, я хочу показать тебе мой парадис!
Анна, Анна, об этом я говорил тебе по ночам –
ты не верила: осмотрись!
вот –
рыболовные снасти, деревянный стол и скамья,
на берегу залива, если пройти через завод.
ты слышала на Смоленском кладбище соловья?
алавастровая ночь знает, как он поёт.
алавастровые чайки кружат над рекой-Невой,
омывающей болотистые острова.
гирлянды мостов висят через невские рукава.
Анхен, Анхен, от юности моей моя любовь,
ты была не права.
что мыза у Кукуя, стадо шортгорнских коров?
для тебя, государыня моей мечты,
моя мечта
облеклась в чугун и гранит, мосты и сады.
в этом городе живут не московские дуры,
он дом и кров
красавиц – таких, как ты.
Новая Голландия – красные руины, кирпич,
зелень, вороньи гнёзда и тишина.
во времени много печали: пойдём-ка купим вина,
и, как в старые добрые времена,
загуляем. с поэтами-гитаристами посидим у огня,
согревающего неприкаянные души на Марсовом поле.
мы – юные усталые любовники, дети - сейчас, как тогда,
мы – дети, Анхен, закладывающие города,
играющие в миры,
это всё так по-детски, и как будто это судьба:
война, реформы, Антихрист, сыноубийство, какая-то ерунда
под названием история, или просто – жизнь.
и кажется, будто ничего не было и не бывает:
ты и я, девятнадцать лет, Немецкая слобода.
то, что сегодня «история», вчера – просто дети играют.
Анхен, я любил тебя, да.
и во всём этом было столько того, что теперь называют драйвом,
море по колено, и ничего не слабо,
и когда мы с Лефортом оба тебя е**ли,
у меня к тебе, Анхен, крепче была любовь.
а в Летнем саду всё те же дубы – можно потрогать кору.
а внизу – я катался вчера весь день – чертоги метро.
в хрустальном и огненном свечении издалека вырастает Охта,
когда идёшь вдоль Невы до Смольного ввечеру.
а утром, Анхен, мы с тобой заснём в первых лучах на безлюдье рассвета
на пляже Петропавловки, укрывшись косухами, когда гитарист замолчит,
и Санкт-Петербург как на ладони в моей ладони,
в тумане рассветном, и твоя голова на моём плече.
возлюбленный мой город, мой сон, моя лучшая в мире игрушка,
я и во сне берегу тебя, словно святой Грааль,
мой парадис,
лучший, чем сам Версаль!
так любил тебя, Анхен, шлюшка,
я, корабельный плотник и русский царь.
***
пустыри у залива.
двое на крыше высотки
в мягком свете позднего солнца среди новостроек.
двое на крыше
вдыхают марихуану,
упоительную свободу,
юго-западный ветер с залива,
а внизу корабли городских окраин уходят в воду,
шевелятся в песке пустыря консервные банки,
рваные ботинки, пивные бутылки, презервативы.
ветер с залива треплет юноше длинные волосы,
красные пряди девушки не закрывают выбритые виски,
и всё, что внизу – рукой подать, над заливом садится солнце,
и нет ничего белее татуированной кожи
её обнажённой и полудетской руки.
двое на крыше – ангелы пустырей и новостроек,
канализации, свалок, помоек,
на сверкающих крыльях слетают с крыши
и исчезают в небе. и, далеки,
перекликаются огоньки
кораблей,
спят у мола чайки,
в норах – складские мыши,
и кораблям отвечают
радиомаяки.
***
(нарния)
…Где вода морская не солона,
Вот там, мой дружок,
Найдёшь ты Восток,
Самый восточный Восток.
серебробородый старик, одетый в серебряное руно,
волосами касаясь земли, пел утреннюю песню,
запомнить её не смогли, но было почти всё равно.
восходя, пробежало по каменным креслам
спящих лордов и каменному ножу непомерно крупное солнце,
белоснежные птицы спорхнули из его раскроённого сердца
клевать виноград, абрикосы, гранаты на трапезе каменного стола,
и одна из них в клюве огненную ягоду для старика принесла.
старик - звезда, с каждой ягодой он молодеет,
покуда не станет младенцем и снова взойдёт
с восточного края земли, где самые воды светлеют,
и проходит начало дороги новорождённых звёзд,
ибо здесь начинается край света, последнее море,
где самые воды светлеют, как жидкое солнце, и крепче вина,
в них нет больше соли, и жителей моря страна
в башнях и шпилях, в ста футах от киля
в хрустальном подводном просторе видна.
ибо здесь начинается край света, последнее море,
где все руки и лица начинают светиться, блестят глаза,
даже гафельный парус блестит, как стеклярус -
рассыпанный морем и ветром на палубе и парусах.
это плавание уже за пределами мира, в озере лилий,
в благоуханье прохлады чуть тронутых золотом,
между лодкой и небом - мерцающая стена это или
радужная волна, словно край водопада, стоит горизонтом.
и за волной и солнцем - музыка, как сквозь дверцу
из страны за Краем Света, на мгновенье и навсегда,
совсем не печальная, но разрывается сердце.
прощай, Нарния! мы идём вброд, и всё мельче вода…
***
мозаика на витраже соберётся в заповеданный образ господень,
и танцующие льдинки сложатся в слово «вечность»,
ты снова видишь: мальчик и ангел ведут беседу.
мир, - говорит ангел, - упавшая с неба и разбившаяся хрустальная чаша,
собери её в сердце своём, и будешь свободен,
ведь и сам ты – узор на чаше, небесный початок,
в момент крещенья скреплённый Его печатью.
мальчик с ангелом в мраморных руинах,
вокруг пепелище мира лежит, как скатерть.
и мальчик отвечает: как найду и чего искать мне?
как собрать мне целое, большее, чем его части?
ангел отвечает: с хозяйкой льдов не вступай в поединок,
не составляй на зеркале разума фигуры из льдинок,
но заставь их танцевать, и ты выйдешь из-под её власти,
и льдинки сложатся в слово «вечность», разделив твоё счастье,
ангел отвечает: стучись – и отворят, ищи – и обрящешь,
ибо что хочешь, то и получишь, ни больше, ни меньше,
посему желай волей Господа и собирай крупицы:
вытряхивай из рукавицы, вылущивай с-под половицы,
из каждого мужчины и каждой женщины доставай их,
из впечатлений, прикосновений, воспоминаний,
из каждого слова прочитанной книги, подслушанной речи,
из того, что ты любишь, что врачует тебя и калечит,
ибо и стебель, и зверь, и звезда есть крупица божественной чаши,
которые ты соберёшь и воедино склеишь,
и если не сделаешь это – хуже, чем если погибнешь,
а сделаешь – и никогда об этом не пожалеешь.
/ангел говорит: мать твою, парень, ты меня понял?/
маленькая сестрёнка мальчика идёт через выжженную чащу
рядом с братом, через пустыню мира, совсем босая,
крошка герда, гретель или навсикая
из долины ветров – история вечно одна и та же.
вокруг мутанты, мёртвая техника, чудовищные растения,
отравленная вода.
мальчик не помнит, откуда он и что говорил ему ангел,
мальчик не помнит ни про крещение, ни про чашу,
но чувствует, что есть нечто самое важное,
что он должен сделать на свете, и девочка говорит ему:
я знаю, ты вспомнишь, ты обязательно вспомнишь,
и мы улетим отсюда навсегда!
***
не звучат голоса колодезных журавлей,
иней спросонья гложет, как рожь спорынья,
горлышки журавлиные. на озере полынья
по-русалочьи спросит: полынь или сельдерей?
может, сорока, ты на хвосте принесла вестей,
кто по сердцу звезде магазина короткого дня,
- хочет она армянина, солдата, меня?
спит сожитель её, завалившись в сугроб у путей,
под пологом холода в белой горячке вбирая
гул электричек, насмешки чертей, лай собак,
словно оставлено всё, -
но какой-то пустяк,
мимолётная вещь, притулившись нечаянно с краю, -
бедный дорожный кустарник весь свет соберёт,
что изливается в мир и дарит, умирая,
покуда солдат убивает и пьяница пьёт,
в хмелю и убийстве им толику радости Рая.
***
день райский прозрачен взгляду,
в зеленоватой воде Днестра поросшие буком и грабом
холмы твои, Молдавия, Украйна;
раннее утро колодезных слёз бесцветных
из глаз старушки, идущей за нищенским ветром
дорогой колдобистой мимо коров деревенских,
привязанных коз, -
только пропел петух.
из тюрьмы не вернулся пастух, что убил ножом деву,
изнасиловав тело её, русые пряди на руку намотав,
долго скрывался в лесах, воровал по ночам хлеб и водку.
в это раннее утро прощённых, утро спасённых,
утро раненых, изнасилованных, безумных
русая дева гуляет по склонам трипольским в крапиве,
и древность на черепках красной глины
играет костями прозрачными и чертит имя
мёртвой царевны в неведомых ожерельях
и юноши с луком былинным, царевича Елисея.
воздух медленен, время воздушно, вот аист на красной длинной
ноге, как церковный подсвечник и свечка из парафина,
с язычком пламени клюва.
вот аисты улетают медленно над Днестром,
и день подобен качели, оброненной и падающей
в развёрстом мгновенье.
***
дитя смотрит в окно
на налёт бронированной саранчи
из кладезя бездны, как дым из большой печи, -
солнца затмение, воздуха горе.
перед престолом стеклянное море.
распускаются голубые медузы в амфитеатрах на дне океана,
поющие водоросли, люминесцентные джунгли.
Белый, с ногами, подобными халколивану,
раскалёнными, словно угли,
голосом трубным
что Он сказал Иоанну?
дождевые леса, рыдающие лианы.
на престоле Сидящий подобен яспису и сардису,
радуга над престолом подобна смарагду.
гиацинтовая броня садистов –
две тьмы тем и четыре Ангела при Евфрате.
на берегах великой реки тростник и папирус.
звездопад, звездопад,
хвост дракона, залпы военных
превращаются в волосы нимфы, рождённой из пены,
Анадиомены, наряженной в солнце Елены,
в каждом венчике цветка –
дюймовочка в танце с эльфом,
в каждом шарике кислорода –
сильфида танцует с сильфом,
в каждом шарике крови –
код ДНК, Солнце Вселенной,
атомная война, восстание ангелов, смертельный вирус.
дитя смотрит в окно на пепелище мира,
в травах кислотных ржавеют разбитые танки,
гробницы в грибнице, мраморные руины,
марсианские мхи, акселераты-поганки,
бьёт копытом огненный конь с образиной львиной.
сирена воздушной тревоги.
о чём - гласом, как шум вод многих,
к рабу Своему Иоанну Тот, в Чьей деснице семь звёзд,
из Чьих уст выходил обоюдоострый меч –
начинал речь
Тот, Чьи халколивану подобны ноги?
дитя смотрит на полуразрушенную колонну,
две маслины в засухе и кровавой воде,
язвы конного войска,
и ни убийств своих, ни чародейств вы уже не исправите.
Опоясан Он поясом золотым, с волосами, как белая волна.
На руинной колонне: «не бойся» –
Господне граффити.