Александр Фральцов
Поверхность спиритического шара
№1
СЛОВО ЦАРЯ
На этой фотографии можно увидеть, как Иван Грозный разливает опричникам чай, они смеются и бьют в ладошки.
На следующей фотографии они корчатся в предсмертной агонии после того, как царь им сказал, что добавил в заварку цикуту.
Все как один полегли, оказалось, что это был психологический тренинг. Он назывался "Слово царя как плацебо".
№2
*
каждому - дух
отворяй
птицей выпорхнет из
твои твари
колючие и пушистые громкие звонкие
хочешь
будут
*
За «не прислоняться»
между Гагаринской и Спортивной -
фосфоресцентное озеро,
кистепёрые рыбы,
белые тараканы,
ошеломлённый собственный взгляд в отражении.
Дыхание атлантиды,
горечь ненужных даров…
После -
всюду: русалочье пение,
чешуя крокодила в листве,
а из этого мира -
лишь лысый мужик в красных джинсах
под волною асфальта,
как маленький остров исчезнет.
Здесь кончаются рельсы,
вонзаясь в китовый плавник,
и качаются рельсы,
и прыгает поезд на них,
как гимнаст на козле,
и в глаза мне глядит мой двойник,
поднимаются губы в улыбке.
*
Требуйте от железного кассира
железную цену;
зыбкие колебания вверх;
сдвиг в сторону клокота,
чтобы звездные войны точками в телескопе
выстраивались в нового льва и дракона,
чтобы под чешуей билась горячая кровь -
мы перелиняем все вместе,
как Сид и Несси,
приближение х50
даст около трехсот слоноподобных пикселей,
из которых можно извлечь всё,
если воображение натренировано, как Брюс Ли.
А больше обычно не нужно,
интересно немного,
не более.
Лучше гармошку губную найти
и свистеть в неё,
не попадая ни разу -
зато никого не убьешь,
даже не раздразнишь,
за исключением соседа
и попугая.
*
Поверхность спиритического шара:
асфальт, пыль,
отломившиеся ветки -
ещё прошлогодние -
последовательности окурков,
для тренировки образного мышления
замечаемые и лелеемые:
дракон, пагода,
как наткнувшаяся на препятствие дружба
извивается китайский меч.
Точка выхода связывает,
словно полюс меридианы,
словно паук муху,
высказывает тебя только целиком
и растворяет только во всём.
И, подобно мечу,
что больше не предназначен для боя,
поверхность не отражает более глубины,
а слова - предмета молчания.
№3
В этом доме я помню все тени
и угол луча, проходящего утром
между шторами, и первый скрип половицы -
самый громкий на свете,
и веник, на свету лишь имеющий это обличье,
а в сумраке или во мраке похожий на ведьму.
Ты лежишь, ты не можешь схватиться за край одеяла,
шевельнуться - смертельно, но хуже - глаза отвести,
и, когда засыпаешь, она над тобой нависает:
отчитает свои заклинания - ты до утра неподвижен.
В её фартуке были конфеты. Ты хочешь конфету?
Целый день отбивают часы, потому он, наверное, взбитый
и достаточный, чтобы вообще ничего не просить.
Никогда ничего не просить.
Помню градусник, мёд, одеяла и холод ладоней,
как консилиум призраков у изголовья галдел
и как маятник часовой
делал комнату 3 на 4
медленной и каучуковой,
полной событий.
С ковра на стене
то спускается хвост полосатый,
то тянется длинная шея,
исчезая, пока ты по ней
успеваешь глазами достичь головы
и качается люстра, задетая этим движеньем,
и из двух паучков, что на скорость штурмуют её,
один падает вниз, но его выручает страховка.
В этом доме я помню все тени
и ведьму, и консилиум призраков,
но ни одной -
даже маленькой -
смерти.
№4
"Не плоды и не мед, а янтарный родной
горний свет переносного смысла"
(Андрей Темников)
Уподоблюсь ушному врачу, когда мир
превратится в раковину, из которой
шумит море.
Его волны выносят на берег
забытое:
любимые детские сны,
колыхание медузы в руках,
на коленях зелёнка и йод,
в голове -
граммофонный Чуковский.
Пахнет сладкая вата
и крыса
под листом точно так же лежит,
я проверил -
лишь мех чуть темнее и тоньше.
Шипы на спине крокодила,
с которым в руке
я полсвета избегал за утро,
проступают гармоникой -
в одной фазе с морем
сквозь
окаменелость и немоту,
чтобы сделать их переносимыми и
пере-
нести.