Владимир Гандельсман
Стихотворения -- 2
Стихи для Елены
1.
стремянка за кухонной дверью
веревки сушеных грибов
недолго спать елочному зверью
приближение слышится скрипов
есть тяжелая на антресолях
коробка до поперечно-продольных
ран перевязанная да пыль в углах
где рулоны обоев зеленых
есть игрушек насесты-гнёзда
в той коробке избушка кругла
а на крышу как синий воздух
снега белая шапка припухло легла
и в окне ее несгораемый золотой
свет орешек грызет на верхней
ветке белка бочоночное лото
ты найдешь в подарок заветный
но потом потом а пока буди
рыб и птиц картонного серебра
в серпантиновой пестрой сети
и бегущего лыжника шара
шар в котором вырезан внутрь
конус переливающийся достань
с усыхающей елки в одно из утр
упадет тонкостенной игрушки склянь
перед этим легкая осыпь игл
чуть коснется слуха потом потом
я тебе подарю то что мне дарил
в мандариновом свете дом
а пока стремянку расставь раскрой
антресолей дверцы и бельевую
на коробке развязывай мой
драгоценный веревку простую
16 ноября 2004
2.
Прийти туда платановой тенистой улочкой,
песок слепяще бел, а если ступишь,
то обжигающ, ракушек кулёчки
крошащиеся собирать на бусы,
в ларьке их крашеные продают приморском,
хочу мороженого, море оловянно
синеет, белая медуза мозгом
плывет или на берегу мерцает вяло,
кружок картежников: мурлычет первый,
второй, как веер, распускает карты,
у третьего на среднем пальце перстень
массивный, со «Спидолой» пятый,
и кромкой моря с осликом фотограф
идет, как если бы ходила радость,
ребенок с топчана бежит и, ослика потрогав,
смеется, ласковая безвозвратность,
потом он обернется на родителя,
во взгляде храбрости огонь победный,
но и смущение, в безделье длительный
день тянется, как водоросли в бредне,
потом вернуться в пахнущую солнцем
и краской пола комнату, и перед этим
увидеть новых дачников, морскою солью
у девочки плечо чуть серебристо светится.
январь 2005
Из Катулла
Я как вспомню ревность, мальчик: она с другим,
и увижу, что они делают, мальчик, – страшней, чем смерть.
Но теперь сравнится с этим только «хуй с ним».
Или «с ней». Но еще равнодушней. Посмеиваешься? Не сметь!
Ни как он ведет меж ее ветвей сладостную ладонь,
ни как пальчики ее прикасаются к явственному суку,
я не помню. Ни как их объемлет, ёб твою мать, огонь.
Хоть убей, их стенанья, мальчик, – поверишь? – не на слуху.
Да горит тот проклятый год в необратимом огне,
о, во веки вечные, с ненавистью моей. – С такой,
что когда бы не сделал небывшим бывшее Всемогущий, мне
бы пришлось, бы-бы, бы-бы-бы, это сделать своей рукой.
И когда бы нынче мы пахотой с ней занимались, и соль
разъедала бы спины наши, плечи, мальчик, лобки и лбы,
и она меня спрашивала бы, пахотно ль, хорошо ль,
как тогда, сослагательно выл в плечо бы ей: бы-бы-бы.
Но теперь не то. Клетки мозга, в которых стояла вонь
и по зверю жило, и мясом питалось кровавым их,
опустели и отмерли, мальчик. Меж тех ли ветвей ладонь
я веду? Не помню, – сильней, чем мертвый не помнит живых.
декабрь 2004
На фоне города
Человек вращает яблока полуогрызок
средним пальцем и большим,
указательный к ним тоже близок,
белозубый человек непостижим.
У автобуса прощаются ступенек
молодые, обострившимся лицом
плачет девушка, и глаз её, как пленник,
скорбно смотрит над его плечом.
Там сирена, там время идет в лицо
умирающему, оседая на нём, чуть тёплом,
и проступает смесью росы и пепла
перед самым концом.
И поет нежданно женщина проездом,
серебрится поезд в темноте,
никому своим весельем бесполезным
зла не делает, и нет его нигде.
декабрь 2004
Музыкальная пьеса
Сначала дверь со скрипом, пауза,
со скрипом отворяет он,
и видит воздух цвета паруса,
и медлит звуковой наклон,
еще чуть-чуть – и разыграется,
сарай дощатый в световых –
сквозь щели – струнах разгорается,
и следом вспыхивает стих.
Он струнные пласты складирует,
и вдруг в раскрытое глядит,
где вся во фраке, вся солирует,
вся эта ласточка летит,
вся эта ласточка, в извилистом
изливном звуке исхитрясь,
вверх падает всем тельцем жилистым,
на солнце искренне искрясь,
и, удалившись в точку таянья,
уже невидима почти,
почти что противостояние
кусту весомых чувств пяти,
на милостивое снижение
идет и нотой в синевах,
ей данных в чистое служение,
звучит, занежась на крылах.
Тогда от индивидуального
её паренья оторвав
свой взгляд, забывший в пользу дальнего
оркестр подручных переправ
на берег прочного, древесного
распила, – он ведет, как строй,
смычковый гул соседства тесного
на тёс дымящийся, сухой.
Оркестр в подмышечных подпалинах,
и первый слышится раскат
ударных, – с улиц ли, расплавленных
жарой, доносится обряд,
и похорон в провинциальности
какого-нибудь городка
свидетель, жертва их тональности,
ребенок плачет на века, –
гремит ли по соседству кузница
и раздуваются ль меха, –
он знает: свод громами грузится
в согласье с музыкой стиха.
Крестись, дурак, крещендо мощное,
сирени в крестиках озноб.
Он наклоняет лоб наморщенный.
Рабочий день, тесовый гроб.
Сосновый лес за лесопилкою.
Он радуется не спеша, –
там разогретая и пылкая
остужена его душа.
О чем ты, пьеса бесполезная?
Сон за стежком ведет стежок,
покуда ласточка, как лезвие,
не разошьет ночной мешок.
29 декабря 2004
Сон памяти друга
Как дерево корнями,
вглубь прорастает сон,
и зыблется огнями,
перевиваясь, он.
Перебиваясь с хлеба
на воду тех краёв,
где очевидней небо
и безусловней кров,
он миг спустя петляет,
и, невесом и тих,
бродяжит и плутает
в краях, где нет живых.
Ни рая нет, ни ада,
ни логики земной,
но умершему надо
там встретиться со мной.
Там, как в часах песочных,
как перешепот двух
времен, сторон височных,
есть абсолютный слух
у жизни и у смерти,
на перешейке сна.
Прильнув к тебе, на третью
ночь, донырнув до дна,
я спал, и было сладко
мне этой ночью спать,
так в книге спит закладка,
уставшая читать,
в созвездье слишком близких
букв, чтобы видеть. Но
душа, казалось, в бликах
ночных, с твоей – одно,
душа, казалось, сдастся,
и ей в земной придел
вернуться не удастся.
Да я и не хотел.
январь 2005
Сквозь ночь в себя смотри,
подсчитывай убытки.
Что значит – изнутри
тебя вернуть – попытки?
Мнешь темноту, как воск.
как бы бессрочным ссыльным,
перемещен в мой мозг,
ты стал его усильем.
Я должен всем тобой
его обжить, чтоб взялся
и вспыхнул куст слепой,
и жизнью в смерть ввязался.
Чтоб он тобой прозрел,
золотоносной жилой
продернут, и горел,
занявшись с новой силой.
Теперь, когда меня
опередив, ты знаешь
всё, – дай ему огня
оттуда, где зияешь.
Улитка, жук, мураш,
Трава, песок, известка.
Сорокодневный марш-
бросок слепого войска.
Вот крепость смерти. Стой.
Пока осада длится,
двужильный разум твой
в едином не двоится.
февраль 2005
Из книги «Птички»
1.
Любезный брат и друг духовных выгод,
когда я вижу мост, я мыслью выгнут,
а сердцем серебрюсь, как под мостом
течение малейшим лепестком.
Великотрепетный мой друг светлейший
(немедля назовем ветлу ветлейшей,
а то еще бесследно расхотим),
приветствую тебя, ты мне родим!
Возьми хоть что, хоть жизнь автомобиля,
смотри, как он проносится, двужиля
и шинами шипя то «ш-ши», то «ш-шу»,
и я ему с обочины машу.
Собачиной, я слышу, брат вольготный
(поскольку для Господней воли годный),
меня подразниваешь, вот и зря:
собачина к обочине, сестря,
по сути льнёт. Я весь живу и весь я
добычей стану птичьей поднебесья.
Как изумруд травы я изумлён:
все изомрут – едва лишь из пелён.
Задумайся, на рассмотренье падок
вопросов с разноцветьем праздных радуг,
духовных пагод друг и нежный брат,
над тем, чему так горестно я рад.
Чему ряд писем, брезжущих в словарном
внезапном срезе кварцем лучезарным,
я посвящу и, птичками сложив,
пущу в неукоснительный прорыв.
2.
Топочется, земля к подошве почвится,
выстукиваешь ритм ходьбой,
а червь прислушивается худой
с той стороны, куда не хочется.
Бродяжится вещам природы, кажется,
что исчезают на глазах,
прозрачное дитя вбирает страх, –
едва занежится в лучах, завяжется.
(Испарина. Незваный гость татарина,
за партой с Маминым навек, –
как огневеющий впечатан в снег
след, – так и ты: заря подарена.
Неприбыльна заря, скорее угольна,
за деревом, вся в тишине,
и щупло тельца в форменном сукне
шершавом рыпаются кукольно.
Но выбраться за скобки эти, рыпнуться –
и выбраться) – и я вовне,
и пусть вчерашняя заря во мне
с сегодняшнею перехрипнется.
По вере нам, тебе и мне, затерянным,
воздастся, брат, освободись,
чтобы червя подземнейшую слизь
зреть розовой зарей за деревом.
8-9 сентября 2005
Безумец
Средь навзничь облетевших зодчеств,
в дождях косых,
я был свидетель крупных одиночеств,
причем, своих,
и горько плакал, но потом, упрочась
в себе, затих.
В руках есть мячик, он резинов,
его подбрось –
и он летит, пока я, рот разинув,
стою, небось,
вздымая руки, и затем, раскинув,
их вижу врозь.
Ты спросишь, много ли в том проку?
Но света сноп
идет сквозь это лыко в строку.
А мячик шлёп –
и катится себе неподалёку.
И день усоп.
Я приближенью ночи рад уж
совсем: строчит
швец травчатый, и хор древесных ратуш
во мне звучит,
и слышу проходящий шепот: «Брат наш
опять мычит».
Они прогуливают перед
тем, как прилечь,
себя, а то замедлятся и вперят
свой взгляд, как с плеч
его долой. – По-видимому, верят,
что я их речь.
«Ий-ий», летя, мне вторят птицы,
«ий-ий» вдали,
пока к заутрене я им гостинцы
крошу земли,
а там идут и гасят свет гасинцы.
«Ий-ий!» Ушли.
15 сентября 2005
Роза в комнате
Сестра переставляет с места
на место вещь,
в её составе нервам тесно,
скумбрия в томате, лещ,
цветут в кувшине ильдефонсы,
в буфете парные фаянсы,
идут, разительная Роза,
вразнос константы,
сестра, безумица, в огне
шипы и лепестки чуть свет,
зачем тебя наедине
с собою нет?
Эвакуация в ушах гремит ли,
когда в вагоне пеленали,
и мётлы
деревьев за окном линяли,
и так насильно
перемещали, что поныне
ты держишь оборону? Или
творишь порядок новых линий?
И мнится, что кругом обида?
Поставь же вещь,
чтобы впивалась, не забыта,
в меня как клещ,
вдвинь мне в глаза её
и водрузи на темя,
омой финальными слезами
пространство-время,
и, сердцем истощая ссору,
на склоне дня,
как занавес, задерни штору,
задёрнь ея.
24 сентября 2005
А.
Пока листвою тянет прелой,
покоится передо мной
кораблик видимости белой
и берег зелени пушной.
И радуясь небесным высям,
как бы с предшествующей им
ночною выемкою писем,
летит какой-то нелюдим.
Пока он длится без усилья
и видит проблеском клавир
сырой реки, – реки, и крылья
себя влепечивают в мир.
7 октября 2005
***
Отвесной ясности паденье,
квадраты света и теней,
октябрь – прямое попаданье –
когтябрь для ястреба затей –
в прозрачное произведенье.
Вот до-ре-ми, вот фа, вот гольфа
сползла, и в преломленье слёз
стоит не-воин в поле гольфа
с замахом стали вверх и вкось, -
и гамма вспять: до, си, ля, соль, фа.
Так точно инструмент настроен,
как с ягодами про запас
в бутыли летний свет настоян,
и более того: сейчас
он будет вдребезги утроен.
От крыши красного амбара
стена займётся и фасад.
Октябрь отвесного удара.
В трёх измерениях искрят
осколки авторского дара.
19 октября 2005
Ода Одуванчику
На задворках, проложенных сланцевым
светом, – вот он, на глянцевом
стебле. Воткнут.
Воткнут. Сорван, – змеиное молоко –
тонкий обод, –
бел и лёгок, как облако,
распыления опыт, –
вот он, добыт.
Точно лампу, несу его медленно,
мне так долго не велено, –
вечереет, –
вечереет вчерне, – мне не велено.
В небе реет
то, что прахом развеяно
на земле, быстрый лепет.
Но не греет.
Долго так не гуляй, мальчик с лампою.
Эту оду я нам пою.
Эта ода
Одуванчику, слепку и копии
небосвода,
и себе в том раскопе, и –
мне там трижды три года –
жизни ода.
Шевельнись – и слетит с одуванчика
пух, с цветка-неудачника.
Помню шёпот
мамы: «...роды...» – (о тетушке) – «...умерла».
Села штопать.
Или, скажем, пол подмела.
Распыления опыт.
Вот он, добыт.
Точно лампу, моргнувшую на весу,
на пустырь его вынесу,
и вот-вот свет
Одуванчика сгинет безропотно.
Там, где нас нет.
Дуй! – он дёрнется крохотно, –
в мире что-нибудь лязгнет, –
и погаснет.
31 октября 2005