Виктор Качалин
ПОДВИЖНЫЙ ДОМ
ПОДВИЖНЫЙ ДОМ
Ду Фу умирает в лодке посредине реки.
драконы ушли на дно, и мысли его легки,
а дровосеки в горах уже занесли топоры.
Из ясеня – сделают лодку, сосуд, пустоту; пиры
поминальные начинаются – клейкий рис да черный кабан
на стол подаются, и медленно листья роняет хайтан,
вино с хризантемами льется сквозь чашу – в подвижный дом.
Вот небо, а вот циновка на крыше – и океан кругом.
ВИНО И РЕЧЬ
Ли Бо закипает стихами – а Желтый источник тих
и поглощает восторженных и слепых,
богатых и зрячих, растерянных. На ольхе
повисла луна речная. Из-за гор восходит Си Хэ,
сиянием дарит. Ли Бо отрицает смех
и пасмурь, вино и трезвость, недвойственность, тень и грех,
вино и реку, в которую льются его борода.
Он переходит туда – и мир приходит сюда.
ДИОНИСИЙ ХАКУИНУ
Где твое жало, смерть?
Оно - там, где ты
силишься вырвать себя
из мерзлоты,
там, где узнал предел
радостный бык,
там, где узлами тел
скован язык.
Где же победа
ада?
Везде и нигде.
Свет исчезает при свете,
огонь – в воде
САЙГЁ - ФЕОДОРЕ
По светлым дорогам ты ходишь, а я хожу по горам,
по мозаичным ступеням ты быстро взлетаешь в храм –
оттуда на воздух, где много жутких мытарств,
а я попираю ракушки, иголки сосновых царств.
Закатное небо в рассвет превращает твой лоб,
А здесь император отверженный пишет сутры наоборот,
затем бросает их в море – быть бесконечной войне.
Один и в печали пишу тебе с острова Сираминэ
СЮЭ ТАО – ДИДИМУ ФОМЕ
Жемчужину несверлёную ты разыскал наконец,
Проснулся в объятиях Жениха, помимо стрел и сердец,
Двое стали единым, и оно растворилось в Отце,
Без остатка исчезнув, воскреснув, не изменился в лице –
Ты, обманувший дракона! Но цел он, играет вновь
в бесстрастную жизнь, в бесстрастнейшую любовь
со мной – своей пленницей. Пусть для тебя зазвучит мой цинь
в самый последний раз. Но ты – не приходишь. Аминь!
РАБИЙЯ - ВАН ВЭЮ
Ты отмывал в себе зеркало. Могучей парой быков
землю свою ваял, не выходя из оков
гористого слова и плоского бытия,
в озерах, как в небесах, отражалась кротость твоя –
полная идолов, изображений живых, как дым.
Только собой самим, даже буддой, художник неизмерим.
И не скорби, не сетуй, мой обнимая стан,
что каменных будд взрывают – Бамиан мой и Кабулистан.
ИССА – ПАВЛУ
Жаль, я не знал тебя раньше
У моей нищей весны
осень полна плодов
Но их, как всегда, я отдал
в уплату старых долгов -
кленам, сверчкам, оленям
Жаль я не знал даров
больших и больших – когда
мой умирал отец
а через полвека -
сын, маленький, как росинка;
и всё же, и всё же…
мне странно:
ты ничего не пишешь
ни о семье, ни о своих…
«Лучше остаться так,
иначе будете скорбны,
а мне вас жаль» -
И я тоже жалео тебя,
позабывшего тихое веянье,
поднявшего бурю в мире –
а он ведь не больше чашки
овощного чая в ладонях.
Один чай – вот и всё.
Твой Кобаяши Исса.
ЕКАТЕРИНА – МЭН ХАОЖАНЮ
Ты идешь по тропам Эмэйшаня,
навещаешь отшельников, магов,
беззащитно-тяжел, словно кедр,
неогляден, как облака.
Горы-воды – твои иконы,
и дорога сурова, легка.
Мне премудрости мало твоей –
нестерпимым небом в лицо
светят древний Синай и крест.
И нечаянное кольцо.
Переменчивость мест.
Спор ветра и трав.
Кто из нас заблудился,
кто без золота прав?
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Ли Цзунъюаню снится слепой снегопад на реке -
то ли ткачиха с неба закинула светлую сеть,
то ль волопас, заново сбывшийся в рыбаке,
ловит овцу заблудшую в волнах – то ли белый медведь
данью ложится, скалится у Чингисхановых ног;
и растворяется – словно нагая лебедь в банном чаду –
пригнанный тьмой пустынной славянский синий белок
в жарком котле столицы, в бурлящем от слов Чэнду.
В сонном огне – не сжаты его черты,
посох разбит на чётки, и в предрассветную рань
снится снежинке, слетающей через рязанский тын –
плывущий к югу, сверкающий Ли Цзунъюань.
22.10.12