polutona.ru

Александр Месропян

хутор бабочек • пейзажи и натюрморты

<…>

вот вам причины рисуя ангелов
не отказываться от ярких красок

даже рисуя ангелов
  1. нам все равно зима


  2. нас все равно не спасти


  3. четверть века назад в метро напротив меня
    сидела мулатка на девятом уже наверное месяце
    с красным шарфом и такими глазами
    что я как дурак проехал до Юго-Западной
    и долго потом не мог понять что я здесь делаю

  4. до сих пор не понимаю


  5. пакет разорвался и мандарины рассыпались


  6. сосед Мыкола забил к Новому году свинью
    и сквозь прибывающий снег
    все равно
    проступает кровь

  7. ангелы есть


  8. смутно и совсем не холодно


  9. их все равно не спасти


    10. и т. д.
  1. все равно




<…>

Сидя — буквально — в глуши, поскрипывая расшатанным стулом с видом на слепую кирпичную стену, заплетаемую год за годом наизусть наглым девичьим виноградом, придумать себе вдруг выморочную какую-нибудь столицу:
какую-нибудь Прагу с преднамеренным еврейским акцентом, похожим на ночной дождь, похожий на все такой же елочный дождик мерцанием и шепотом всем, а не тебе одному, а ты как хотел;
или Токио с дождем во весь рост вдвоем на фоне залива (потом, в ванночке с проявителем, на снимке окажутся еще двое крупным планом в затылок почти в упор — случайный кадр, не сработала перемотка пленки и теперь ничего уже не исправить: мы вдвоем во весь рост существуем только в голове того, что справа, а левый, еще ни о чем не догадываясь, насвистывает навязчивую песенку из Сезона любви);
Москву, наконец, придумать, потерянную еще в восьмидесятом где-то в спутанных переулках у Чистых прудов специально, специально для того, чтобы найтись: мол, был бы повод, а Москва найдется, даже если не понадобится.
Скорее всего, не понадобится.
Но, почему бы не придумать себе столицу. Чтоб была. Удобных размеров и не очень внятных намерений. Как секретик под стеклышком: навсегда, но не больно.
Весь двор покрыт кровавыми пятнами раздавленных девичьих — не-винных и несъедобных — ягод. Вот еще отключить кулер на процессоре. Тогда, кроме тишины, останется только собачий лай и шорох безнадежных усилий бьющегося в оконное стекло бражника. Через полчаса картинка на мониторе замрет. Запахнет дымом. Наконец-то пойдет дождь.


<…>

они не знают страха

размахивай руками кричи кыш кыш проклятые стреляй хоть плачь
ничего не выйдет

медленно и тяжело они поднимутся в испуганный воздух наискось
не оглядываясь

уступят место на время переминаясь с ноги на ногу место за время
а тебе оно надо?

их покосившиеся заборы извечные тополя долгие провода по-над нами
за твою бессмертную душу

лишние слезы брат лишние слезы


<…>

Дело к Новому Году. Подарки еще не куплены.
А ничего уже больше не надо. М. б., потому что, и правда, не надо больше уже ничего. Только гудящие силовые линии насекомых инстинктов не отпускают своих. Не любят, но не отпускают. Обманываться ожиданием.
Дело к Новому Году. В саду у колодца зацвели фиалки.
Теплый декабрь старики у нас называли распахнутыми воротами пустоты. «Голод и мор ждет, — говорили, — страну, распахнувшую». Неопытные пасечники боятся, что пчелы сойдут с ума, и открывают в рождество летки ульев. Пчелы приносят воду и пыль, наполняют водою и пылью соты. А какая сладость в пыли и пустой воде всякий знает. Только некоторые знают поздно.
Пустые бабы в такие годы зачинают детей, ни на кого не похожих. Девочки рождаются закричать и умереть на выдохе, а мальчики молча ждут удобного случая ускользнуть из женских рук во время купания или любви, напоследок норовя кому-нибудь присниться напоследок
«Дело к Новому Году!» — вороны кричат оглашенные все до одной.
Улицы нет.
Бабушка просила:«Внучек, глянь-ка — улица есть?» Улица — это, когда соседки собрались на лавочке вспоминать. Не с кем поговорить, значит — нет улицы.
В теплом декабре сменяют друг друга поколения: пришедшим еще нечего вспомнить, а уходящих некому услышать. Ни стыда. Ни совести.
Хутор, потянувшись, сворачивается в клубок — как отражаясь в зеркальном шаре — прислушиваясь гуденью пчел несущих воду и пыль.


<…>

странные существа
невыносимые существа
их эрогенной зоной может оказаться вдруг
нижний ящик комода
подоконник с пыльным забытым кактусом
скрип четвертой ступеньки лестницы на мансарду
если не клавиатура то мышка уж точно
четверг
твоя небритая с прошлой недели щека
царапина на столешнице проведи по ней безымянным пальцем
сам увидишь
и несколько книг угадай какие и еще
сквозняк на кухне когда ты
куришь в открытую форточку в 0:45 по Москве
и думаешь о своем


<…>

Мне уже никогда не будет так страшно хорошо.
застиранный ситец смятый в руке до лучших времен никогда не будет так неподвижно в уме про себя приплясывать пыль в солнечных щелях роскошного чердачного полумрака рассыпающегося на глазах так навсегда что страшно дышать протяни только руку но не дотрагивайся и не бойся это здешний голубь испуган скорее как бываешь испуган собственным голосом захлопнутой им тишиной
Такая игрушка «ну-сделай-пожалуйста-все-сам». Такое задание на лето для немного расстроенного пианино «а-я-закрою-глаза-ладно».
Я буду молчать, а ты ничего не говори — не нам же за все отвечать. Бабочка все равно умрет всей нашей происходящей нежностью и любопытной любовью. На пальцах останется пыльца, а бабочка умрет.
И только не повторяйте, что вы этого не знали. Вы знали. Бабочка знала. Я знал. Вообще вся эта история — такая история, где все все знают заранее и валяют дурака, чтобы убить время, соблюдая законы жанра, объемы, предписанные договором. Такой Достоевский. Такой стыд кромешный.
Особенно, если закрыть глаза и молчать, а внутри — там нет ничего. А в земле — уже ворочается, раздвигая сырые жирные комья чернозема, разрывая корни бездомных трав. И дышит, где хочет.
Запах трухлявых стропил и секретных планов. Запах июля. Запах девочки ситцевой глазами из-под опущеных ресниц. Ясно помню, как прочел подпись под фотографией в советском журнале мод:«Юбка с зáпахом». Эта таинственная модель долго еще не давала мне покоя.
Пока не хлопнул ветер дверью чердака:«Тебе не холодно? Может мне уйти?»


<…>

перебрав ненарочно качнувшись в густую
давно непривычную крепленую тошноту
шел саша по шоссе и прислушивался

вот страх и трепет
перелетные шепоты вот такой вышины
шуршание шин за ушедшим дождем

предупреждали же по-хорошему
не ходи без калош саша простудишься
вот теперь тебя страх и трепет прощально

хоть не возвращайся домой
говорят есть надежный народный рецепт
сто пейсят с перцем и под одеяло баюшки

но саше уже пожалуй хватит
саше осталась одна забава
два пальца в рот до глубины души