Юлия Стениловская
Вера
...а ночью ко мне пришёл Господь. Самый обыкновенный такой Господь, обычно так пришёл. На краешек кровати присел, вздохнул тяжело так, по голове погладил и говорит:
- Вера-Вера, что ж ты, Вера делаешь?
А я испугалась, испугалась:
- Что я делаю? - говорю.
- Вера-Вера, дура ты, Вера, - Господь говорит.
- Ой! - я говорю - А что мне делать-то, Господи?
А Господь своё:
- Ох, Вера, посмотришь на тебя и плакать хочется. И плачу. И ангелы мои плачут, и праведники, и звери невиданные райские слёзы льют.
Посмотрела я на себя, посмотрела и заплакала. И пошла пошла вода, и не стало ни земли, ни неба. И не стало. Лишь вода-вода. Солёная-солёная. И хлоркой пахнет. И не стало...
А утром я подумала, что читала в какой-то книжке такое. А что - не помнила. И сон вот тоже. Баба Глаша приходила вот. И Ванечка маленький приходил. И Катенька приходит. А чтобы сам Господь - такого не было ещё. Но сон же - чего только во сне не бывает.
Я решила успокоиться надо, чаю выпила зелёного, в серой пачке взяла заварила, сахару две ложки. Таблетку выпила. Потом газ надо выключить. И свет потом. Выключила.
Собралась, пошла. Дверь закрыть ключ не потерять. Я ключ всегда боюсь потерять. Я в бассейн пошла. Надо идти.
На улице уже весна начиналась, холодно, грязно. Я в куртку куталась, куталась, забыла, руки замёрзли, перчатки забыла. Спать хочу. Бассейн недалеко, хорошо, бассейн недалеко. Времени ещё много, я на лёд глядела по дороге. Спать, хорошо. Хорошо, лёд, лёд, лёд... Забыла что.
Бассейн стоял большой, круглый, тепло внутри, хороший бассейн. Я прошла, разделась и застыла.
- Вера Андреевна! До урока пять минут. Приходить надо как минимум за пятнадцать. Я надеюсь, вы не забыли, что будет на следующей неделе?
Я совсем застыла, сжалась, глаза закрыла, побежала вниз по лестнице, прямо в подвал, там трубы, трубы, гудит всё, кричит, она следом, Олимпиада Львовна, кричит, гудит тоже...
- И не делайте такое лицо пожалуйста! Я прошу не бог весть о чём, предъявляю вполне разумные требования. У Вас городские соревнования на следующей неделе, а Глущенко, это не намёк, это констатация факта, требует пристального внимания.
Я открыла глаза, закивала головой, голова вверх-вниз, вверх-вниз, вверх вниз, при чём констатация факта? Улыбнулась. Я.
- Ну хорошо, не буду Вас задерживать. Попрошу не опаздывать в следующий раз. Хотя бы на урок восьмого “Г”. Ваши личные проблемы - это Ваши личные проблемы, не забывайте об этом.
Пошла по коридору.
Я пошла в раздевалку. Встала под душ. Вода. Вода это хорошо. Дети балуются у бортика, ручки, ножки бледные, губы синие. Сегодня будем изучать баттерфляй. Глущенко не забыть, по десятой дорожке, пусть плавает. Я захожу в воду. Пахнет хлоркой. В воде свободно. Свобода пахнет хлоркой. Я спохватываюсь, показываю. Кажется, что руки двигаются очень медленно. Это кажется. Дети в очках похожи на больших стрекоз. Большие стрекозы с разноцветными головами барахтаются в воде. Мне надо учить. Я учу. Чужой звонкий голос мечется между кафельными бортиками.
В двенадцать часов я иду обедать. Мимо проходят две кассирши, смотрят на меня, шепчутся. Я останавливаюсь за углом, слушаю.
- А она вообще, ну представляешь, ну совсем, и всё тебе...
Я замираю. Нет, не про меня наверное. Они не могут знать, не могут. Я собираюсь с силами и отрываю себя от стены. А вдруг они заметили? Таблетка уже не действует. Мне страшно.
В буфете сонная Лина, пицца и хот-доги. Я долго думаю, потом беру пиццу и хот-дог. И чай. На скатерти пятно от горчицы.
Дома я раздеваюсь догола и рассматриваю в зеркале своё тело. Худенькое, бледное, длинное. Я поворачиваюсь боком и выпячиваю живот. Живот болит. Я расслабляюсь, рассматриваю внимательно. Три месяца. Что- нибудь бывает видно? Почему живот тогда болит? Дребезжание. Я начинаю метаться, быстро одеваюсь...
Пришла баба Глаша.
У бабы Глаши большое тело и фланелевый халат в страшных филоетово-малиновых цветах. Наверное она живёт в моём подъезде. Но я её не помню. Я шепчу:
- Баба Глаша, у меня живот.
Баба Глаша смотрит на меня удивлённо, как будто спохватывается, берёт ведро, швабру, начинает мыть пол.
- Конешно, живот, а ты што хотела, у всех живот, девка.
Я молчу. Потом говорю:
- А вы никому не скажете?
Баба Глаша смотрит на меня серыми глазами, серыми глазами, возит серой тряпкой.
- Никому не скажу, деточка, не волнуйся, ложись отдохни.
Я верю. Баба Глаша не скажет. Она хорошая, очень хорошая. Шаркает тапками. Она никому про меня не сказала, знала какая я, а не сказала, сказала мне “выбрось, девка, из головы, ложись отдохни”.
Я отворачиваюсь. Баба Глаша поправляет на мне одеяло, вздыхает: “Ох, и куда вас, таких”. Уходит, закрывает за собой дверь.
- Да нормально всё. Что? Нет, приступы не повторялись. Работает, нормально. Не, проблем нет, она же добрая, детей любит. Что значит дура?! Дура не дура, не французскую философию же преподаёт. Ох, и вспоминать не хочется во что мне это училище обошлось. Там у вас листики уже распустились? Распустились... Картошку уже посадили? Хорошо. Посадишь мне грядочку салата? Маски из него очень хорошо. Да, привезу, разумеется. Ну всё, пока, целую всех. Не знаю, в середине июня, наверное. Постараюсь. Всё, пока.
Я стою за стенкой. Мама не знает. Ничего не знает. Ни про меня, ни про Господа, ни про живот. И не узнает никогда. Наверное, она думает что я нервная. И глупая. Очень глупая. На экзамене по русскому села за стол, а у меня голова застыла, и слюни потекли. А я так и сидела. Сказали от переутомления. И анемичная. А я не знала ничего. А мама наверное догадалась, что я не понимаю как буквы ставить. Догадалась, наверное, ничего не сказала. Мама хитрая. Я потом так три дня сидела. И всё время о буквах думала. Мама наверное много денег заплатила. Я не помню. Когда на меня начинают странно смотреть я говорю голова болит. И ем таблетку. Таблетка белая-белая.
Мама знает. Про господа и живот не знает, а про меня знает. Она тогда все бумажки порвала, и мы уехали. Совсем уехали, в другой город уехали, весна была. А бумажки потеряли, мама сказала: потеряли бумажки и всё. Бумажки новые дали - мама денег заплатила.
Я не сумасшедшая, просто болела много очень и нервная. Мама ругается. На всех ругается - на меня, на тётку, на других. Мама большая, умная и сильная. У неё не может быть сумасшедшей дочери. Я верю. Нужно только газ и дверь не забывать закрывать, сдачу в магазине брать, работать и улыбаться. Нужно всё правильно делать и всё будет хорошо. Если я что-нибудь неправильно делаю, я говорю голова болит. Таблетку ем.
У меня и подруга есть. Красивая и умная. Она меня любит. Мы ходим гулять, в кино ходим, в гости к кому-то. Ходим к кому-то в гости, только я не помню к кому. Я всё время что-то помню, а потом забываю. Никто не знает что я нервная. Потому что я книжек много читаю и их помню. И улыбаюсь. Я милая. И тихая. Никто не знает, что я не умею в сберкассу ходить и всё забываю. Потому что никто друг-друга не любит. А я люблю всех. Я сижу, слушаю и улыбаюсь. И книжки иногда рассказываю. В книжках буквы друг за другом стоят, уже по порядку, всегда правильно. Все говорят, что со мной приятно общаться. Я знаю. Мне подруга говорила. Катенька. Я верю. Теперь всё ещё лучше будет.
Я из бассейна ушла давно, всё боялась, что живот видно. А мама сказала соседке тёте Вале, что детей сейчас могут хотеть только сумасшедшие. А я не сумасшедшая. Просто таблетки пить перестала, в унитаз выкидываю. Вредно таблетки, говорят. Теперь мне нужно быть совсем осторожной. Я без таблеток совсем нервная. Я сторожем пошла работать в ателье. Сижу ночью и боюсь, что кто-нибудь придёт. И не сплю. Сижу и пошевелиться не могу от страха всю ночь. На столе сижу, а ноги на стул - мышей тоже очень боюсь. А мне сказали что мышей там нет, только крысы иногда, но крыс я тоже боюсь. Начальник пришёл однажды, похвалил что не сплю, а что на столе сижу не похвалил. Пальцем у виска покрутил.
Я снова сплю. Когда сплю, ко мне Ванечка приходит, ма-аленький. Мама, мама, говорит. Я с ним не спорю. Пусть думает что я его мама. Его мама когда-то с нами в одном подъезде жила. Когда мы ещё не уехали. Он родился, а никто не знал, она живот тоже перетягивала. Она его в помойку выбросила. Мальчишки нашли и нам показывали. Он совсем уродцем родился, умер потом, в помойке. Я сказала маме, она что, его выбросила, потому что он неправильный? Мама сказала, что она сумасшедшая, её в тюрьму посадили. Я не сумасшедшая, я никого выкидывать не буду, меня в тюрьму не посадят. А Ванечка мне снился всё время.
Это я сама его Ванечкой назвала, потом, а сначала плакала, когда он мне снился - синий, кривой, голова огромная. Плакала и просыпалась, кричала. Мама мне таблетки давала. А потом он вырос, я его купала, пеленала, песенки ему пела, назвала Ванечкой. Теперь я ему книжки читаю, когда он мне снится, он мне уже давно мёртвым не снится, живым снится, я его вылечила, он совсем здоровый стал. А если мёртвым снится, то я ему просто песенки пою. Не плачу, не кричу уже - вдруг он испугается если оживёт? Сон же, чего во сне не бывает.
Я гуляю. Я в книжке читала – мне теперь гулять надо много.
На скамейке сидит тощий дед в грязной ушанке. Бормочет что-то себе под нос, машет руками. Рядом стоит кривая палка. Наверное он сумасшедший. Я зачем-то сажусь рядом. Мне очень страшно и одиноко. Почему-то думаю - может он меня убьёт. Вдруг дед поворачивается ко мне. У него лицо как мятая обёрточная бумага и заросшие кожей водянистые глаза. От деда приторно пахнет мёртвыми курами и безумием. Он наклоняет голову набок, округляет глаза. Голова трясётся. Большая нелепая мёртвая птица. Дед хватает меня за рукав и начинает хрипеть.
- Пенсию-то снова не принесли, а раньше и этого-то не было ни хрена.... - отворачивается, замолкает. Я думаю что он заснул, пытаюсь вырвать рукав и уйти. Дед дёргается:
- Ну а потом всякое случаться стало. Вот как он-сам пришёл...
Дед наклоняется ко мне. Я улыбаюсь. Дед шепчет:
- Сталин...
Я улыбаюсь. Дед отшатывается и продолжает хрипеть:
- А ноне-то житья не стало, расплодились всякие упыри, вздохнуть не можно...
Дед весь красный и трясётся.
- Всякие, жиды, москали, фрицы да цыгане, у-уххх....
Дед заходится в кашле. Я наклоняюсь и шепчу:
- Не бойтесь, я никому не скажу, я тоже сумасшедшая.
Дед вскидывается, отпускает мой рукав, грозит палкой:
- У-у, блядь, жидовка!
Я вскакиваю со скамейки. Ухожу. Дед орёт мне вслед:
- Я всё знаю, я всё куда надо доложу, не уйдёшь, падла, КГБ тебя и в гробу достанет, жидовка, офицерская подстилка. Я всё помню, беги, беги, сука, далеко не убежишь!
Я бегу, мне страшно. Я плачу.
Я всегда плакала. И в садик не ходила, плакала всё время, мама меня к бабушке отправила. И в школе плакала. Все смеялись, щипали. Любовиванна подходила, брала за плечо, говорила у тебя всё в порядке? Я говорила голова болит. Любовьиванна говорила иди домой, отходила.
Без воды плохо. В воде хорошо всегда было, свободно. Я покупаю отбеливатель, нюхаю немножко, закрываю глаза, представляю что я в воде. Ложусь на спину, развожу руками, плаваю. На солнце хорошо. Я теперь хожу гулять и валяюсь на солнце. Хорошо что люди друг-друга не любят. Если бы все друг-друга любили, то искали бы меня, останавливались бы, наклонялись, спрашивали - как дела, как себя чувствуете, у вас всё в порядке? Что бы я тогда делала? Я бы тогда не могла прятаться. Пока люди друг-друга не любят у меня всё будет хорошо. У меня будет свобода. Люди злые, и любят они очень больно, двигайся, сука, говорят, много ещё чего говорят. И всё больно. Хорошо что меня больше никто не любит. Наверное, я счастливая. Я лежу на траве, спряталась, солнце... Знаете, как пахнет солнце? Щекотно пахнет, в носу щекотно. Я чихаю. Нюхаю носовой платок, в отбеливателе постирала, нюхаю. Развожу руками, плаваю. Живот болит.
В животе тяжело – тяжело. Кто-то там пинается. А вдруг он тоже меня не любит? Вот он пусть лучше любит, я от него не хочу прятаться. Он выйдет и станет огромный, и злой станет. А сначала он маленький будет, будем вместе валяться, песенки петь будем. Я же не сумасшедшая – я всё знаю что будет. Плохо будет. Всегда плохо бывает. А хорошо тоже будет.
Я лежу на кровати. Мне страшно – скоро мама приедет, говорить будет. Когда-нибудь я стану совсем свободная. И бояться ничего не буду, и плакать не буду, и забывать ничего не буду. Мне вот сам Господь снился, а что говорил - не помню. Мне ещё часто снится, что я ныряю в солнце. Как обычно, с вышки или просто с бортика, но навсегда. Только это во сне. В солнце нельзя нырять, оно всё из огня, сгорю вся, а навсегда если нырнуть, то утонешь и станешь утопленником. Они страшные, синие. Мне недавно показалось, что я под столом сижу. Зашла в комнату, а я под столом сижу, только синяя, страшная и глаза горят. Это называется галлюцинация. Это потому, что таблеток давно не ела, выкидывала. И всякое вообще было. Я с тех пор хожу и говорю себе всё. Это дверь говорю, это лестница, это перила, это снова дверь, это улица, осторожно, налево посмотреть, направо посмотреть. И так всё говорю. А чтобы право и лево не путать сначала колечко носила, плохо, руки опухают, и боялась всё время что во сне переодену и запутаюсь. Тогда руку себе порезала, взяла, порезала ножницами долго кромсала. Шрам остался. Уродливый. Больно очень было, запомнила - левая.
А он меня не любил. Немножко только любил, долго, полчаса наверное, больно было, но так, не очень, обидно больше. Я не дура, я знаю что потом бывает, а ничего не сделала, а у него спросила, он говорил не ссы, обойдётся. И потом ничего не сделала, ушла из бассейна, и к нему не пошла, я знаю что после бывает, после этого женятся или ругаются. А я ни жениться ни ругаться не хочу, нервная очень, таблетки пить перестала, очень нервная. А если мама узнает, скажу что я сумасшедшая, ничего не знаю. Пусть ругается. Мама хорошая. Пусть ругается. Ей можно. Когда я ушла из бассейна ругалась, говорила столько стараний. Пусть ругается. Она уехала. У меня есть мама, у меня есть мам, я помню, я не сумасшедшая, но она уехала. Лето ведь.
Мне снится детство. Мы снова живём у моря в маленьком белом домике. Мама молодая и смеётся всё время. Мы покупаем пушистые персики и тяжёлые дыни. Я плаваю в море. Если под водой открывать глаза, то видно камешки на дне. И рыбки бычки плавают. Смешно – рыбки, а бычки. Живот болит. Я просыпаюсь. Снова засыпаю. Мне снится, что комната сжимается и выталкивает меня. Я вываливаюсь из сна. Говорю себе – вот коридор, вот телефон, вот номер на бумажечке…
………
Я просыпаюсь. Пахнет больницей. Я в палате. Я, наверное, всегда была здесь. Я совсем не худенькая. Я боюсь воды. Голова трещит, сжимается, стальной обруч. Наверное от него у меня маленький лоб и большие щёки. Я смотрю сны, смотрю цифру семь, намалёванную на перекладине кровати зелёной краской, и на потолок. На потолке солнце.
Я сумасшедшая. Я смотрю сны, а потом не помню в котором из них просыпаюсь. Я ничего не помню, всё забываю. У меня большой обвислый живот. И большие руки. Я боюсь мужчин. Они грубые ходят в зелёных рубахах и брюках и ругаются матом. Больно делают. Ругаются. Кроме - помню очень волосатые руки, карий глаз и фамилию “Доктор Ивычев” - не грубый. Женщины тоже грубые. Кроме Полины. Голубые глаза во все очки. Я снова ничего не помню. Мне пусто, мне ужасно пусто. Мне больно. Я закрываю глаза и тихо вою.
В коридоре шаги. Открывается дверь. Сестра разговаривает с кем-то. Слышится плач. Мне становится хорошо-хорошо-больно в груди. У меня большая грудь. Я вспоминаю. Сестра подходит к кровати и кладёт рядом со мной сладко пахнущий солнцем кокон. Наклоняется. Страшное, растянутое лицо заслоняет свет. На бело-голубоватом лице шевелятся каштановые выщипанные ниточки бровей и сухие морковные губы. Листопад.
- А вот и семёрочка проснулась. Приподнимайтесь, мамочка, приподнимайтесь. Вашей семёрочке кушать пора.
Маленький сморщенный старичок смотрит сквозь меня из кокона и кряхтит. Я сую ему текущую густым, жёлтым первым молоком грудь. Я делаю чудовищное усилие и скалюсь в ответ на гримасу медсестры. Сморщенный старичок закрывает глаза и чмокает. Я закрываю глаза, встаю на бортик и ныряю вниз головой в этот звук. По спине бежит холодок. Я спряталась. Из живота поднимается тёплая волна, накрывает меня с головой. Я тихо смеюсь. В палате пахнет хлоркой и солнцем.