Гоша (Игорь) Буренин (1959–1995)
В клеточном сговоре времени
* * *
чтоб только м а м а ш и л а м ы л о —
и жизнь сквозь азбуку течёт:
что знал задумчивый крючок,
что буква бедная любила?
а то, что м а м а м о ч и т м а ш у,
или совсем наоборот,
и то, что п а п е с в е т я т н а р ы, —
родная речь, навечно наша,
в стихи вмещающая свару, —
весь коммунальный разворот.
певец крысиного стакана,
молчун законного жилья, —
гляди, как водка льётся, гля, —
но только поровну лия,
иначе будет страшно странно.
никто не покоробил, и
всё то, что дождик окропил —
к утру приглажено морозом;
так: молча водку я допил,
покуда т и м а д е л а л р о з у.
* * *
ещё наша судьба в круглосуточном говоре клеток
в шуме крови и чисел в двойных погремушках часов
как в чужой толчее уцепившись хотя бы за лепет
телеграфную спешку касаний тянуть между слов
дневниковые соты растут и сплетаются ветви
в этом клеточном сговоре времени с шелестом снов —
закольцованный кровью колотится воздух в просветах
и таращится сердце из голой грудины лесов
как на смерть замирает листва — отворите мне веко!:
ещё наша судьба разомкнуть на запястьях число
пока осень играет в разломах цветущего света
в призматических сумерках твердорастущих как соль
умирает листва как пехота последнего ветра
где в развалинах зрения мир и язык невесом
где ресничный букварь повисая на кромках ответов
заусеницы смысла срезает как цвет с голосов
САДу
Даруя малость от чудес —
три строчки и лису ручную —
проходит осень не врачуя
сквозь влажный обмелевший лес.
Кленовых мельниц-словоблудниц
захваты разделяют прядь
на капли, — и роняют с блюдец
ночами в мокрую пестрядь,
в медвежий ворс цветов последних…
Кольчуя срезы влажной медью
слабеет дальняя супруга
вбирая жадно дни до круга.
1982
Переход
Овалы вод смыкают горизонт,
рассеяв дымку к ночи —
пядь за пядью.
Притихшие —
предчувствием, грозой,
мерцают светлой, шелковистой гладью.
Всплеск молнии —
дрожащий иероглиф.
Дурманит духота и страх —
не страх,
но смутное сомнение в природе
теней и звуков.
Плавная искра
петляет по лесу не разгораясь,
пока, оранжевея, лес лохматит
закат,
но близится, углы срезая,
и вырастает в каждом взмахе…
Густеет, проступая, непрозрачность,
в зеркальном чреве накрепко пленив
упавшего небесного скитальца,
Овалы вод смыкаются над ним.
1982
* * *
на дне языка в голубиных потёмках живого —
за земли ушедшей под воду голодной низины
отдавший и вязкую спелость инжира в корзинах
и сизый в глубоком глотке голубеющий воздух —
по локоть навеки в капканах слепой ежевики
родимых ежей пересчитывать — бывшая воля —
но выдрать из гнёзд позвонков где живое нервозно
первину от имени, ткань известковоязыких
в тени языка за раскованной косностью нёба —
гортанные дыры и чёрные сквозь ножевые —
какие миры вырезают дороги кривые
из круга камней и крапив перепонок и рёбер!
какие места! мы здесь чудом на дне побелевшем:
помёт на уступах и в корни ушедшая речка
и с миром совпавшие в сумерках — русло и рельсы
картина горы и гора над серпом побережья
Стансы /жанр/
Собирая цветы, называй их: вот мальва, вот мак…
Л. Аронзон
Ныне, как некоторый мне подобный историк <…> оконча свой
трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад…
А. Пушкин, «История села Горюхина»
/I/
Чьи сны — долги, чья кровь длиннее свитка
заветных вех коленчатой родни,
как свиста тень темней хлыста над Ликом, —
я каждой клетки выросший двойник,
впадая в ересь гибкого пространства,
свожу концы наследственной возни
в начале жизни сумеречных танцев,
в глубоком дне, где лишь костяк возник.
Нет, не возник, — забрезжил, стал казаться…
И, полно, брат: сближение планет
есть мера сил в движении расстаться.
Какой дурман могучий от корней!
Я от рождения отвернут и разрознен
сетчаткой памяти, — и только на уме
голубоокий обморочный воздух
и степь, в прыжке подобная луне.
Луна легка хмельным плечом Орланда
часами стыть. Послушная зиме,
дочь пауз вечных, — будь она неладна! —
тьфу-тьфу, — бегу, бегу, распугивая змей,
за край времен, где пальмой бредит ландыш
и снег теплей, чем в будущей земле,
где каждый шаг сопровождая морем,
мне голос ласковый: «Довольно весел ты,
довольно лёгок, в августовском вздоре
иглу роняя вглубь на три версты,
не прерываешь ни одной черты…».
Я говорю: «Вот яблоко… вот влага…»
Я говорю: «Где осень — там я рад».
Не удержавшись, добавляю: «Ангел!» —
как лесоруб, немножко невпопад
/но был же птицеловом первый авгур/.
Затем жара. Затем, что я ослеп,
веди меня туда, где кончил вечер
гадание по стеблям о числе
моих предметов. Завтра будет ветер,
рождающий деревья, кости, хлеб, —
Востока брат, роняющий умело
две капли в круг врачующего неба.
……………………………………………………………
Две капли в круг резвящейся, как мячик,
пустой Земли, — возникшей в Пустоте,
вгоняет свист, сближающийся с речью
в устах мальчишки гибкого, как те,
чьи сны —
/II/
И входят двое, — это как
провидца знание — конечно:
на клетке сшиблись и — «навечно!» —
зрачок в зрачок и — «на века!» —
дудеть.
И входят двое. Вечер.
Дуэльный танец: каждый рад
не перепутаться в кивках, —
и медлит… Набухают свечи
и, отекая, ждёт предплечье
и — опускается рука…
Пора, пора, — прощать уже на слове
спешит рука весь август за стеклом —
как столб янтарный, словно ртутный звон
булавок, застревающих в основе
багровой, шелушащейся, —
больной,
шуршащий век в коробке света…
Гербарий, погремушка, зуд, —
как флорентийская лазурь
черна игра твоя в ответы, —
мучитель сладкий, «да» и «нет»
произведённые как сумма:
так прорицатель ловкий судит
и тянет время… пистолет
в руке надёжней, тяжелей,
но — опускается, пасуя…
В руке, немеющей под стяжками дуги, —
рука, несмелая в пустотах ставить имя…
Тосканец горький, в сомкнутой гордыне
ты ведал, как спрягаются круги, —
но как они врезаются — ты б видел! —
как свистом раздавая грязь,
белеет хруст в мясистых срезах, —
обрывы леса среди леса, —
как божества висят, царя
над пауком, — как над богами
овидиозная тоска:
виденье дудки тростника
и льва в камнях… И запах гари
от государства, что без края…
Но то, что слышится — Река…
……………………………………………………
За то, что лес и камни говорливы, —
Вибрируют ряды цветочных гнезд, —
И входят двое… Он уже вознёс
сверкающую руку выше ливня, —
Она в дождях и молится до звёзд…
1983-1984
* * *
дождь и дождь: двоеликая нянька —
тяжело награждает вода
по разбухшим стегая садам —
в пору августа кожу меняем
впору слепнуть как слепнут стада
в двуязыком граничном тумане —
связь кровей в известковом дурмане
в голубиной возне разгадав
я ныряю; ты взглядом и точкой
беспокойна — то ластишься, дочка,
и два голоса пробуешь вместе
то всплываешь по влажной коре
в молоке где шевелятся тесно
листовидные ласты дерев
Рэгтайм
Дождь богомолец, набожный, бормочет…
Порой красивы, но наскучат скоро
его псалмы…
…Исход часов неточен:
фигурки в танце сложного узора,
а не тепло, обещанное к ночи,
прозрачная рука дождя привносит,
застыв на миг…
закрученный на осень,
разорванный — на два, на три, на много —
смыкаю время, потеряв тебя:
ты где, где мы?
И вижу только — долго
по небу ангелы гуськом летят,
к тебе,
но все-таки, в конечном, к Богу, —
под ними — мир…
1982
* * *
осень ранняя всегда —
по пустым объёмам света
дни гуляют все в трудах
все в царапинах от веток;
в рамах вынутого лета
целовальная слюда —
мы проснёмся: но — когда?
вечер, бабочка, вода…
время, девочка, столетник…
ты земля сама в ответах
тёмный шелест — внятный в детях
в сладко связанных рядах:
мокрый воздух мёрзлый птах…
понимаешь? всё как лепет
повторяемый и так:
о с е н ь л а с к о в а я л е т а