Геннадий Кацов
«в ломбард ван гог в который раз закладывает ухо…»
* * *
пожить бы, век от века не старея,
не умирать, пусть кто бы ни просил:
качая пресс, повешенным на рее
не опасаться сабель кирасир
всю ночь писать в столичном манускрипте
на фараона пасквиль, и спасти
еврея, утром выйдя из египта
и сочинив к обеду этот стих
побыть рабом любви, затем — рабою,
испытывая лёгкую мигрень,
пока татары шумною гурьбою
в мою вливают глотку «ёрл грей»*
скакать на запад: виски, сигареты
брать у племён индейцев за гроши,
из кремня грубо вырубить край света
для тех, кто чтит канабис и гашиш
быть раненым в упор под майским регги —
ямайский дождь чтоб рану зализал,
чтоб из варяг когда ходить мне в греки,
всегда на курский попадать вокзал
и всяк, меня увидев, чтобы понял —
он жизнь прожив, её не торопил:
его игла в яйце, яйцо — в ай-фоне
среди миров в мерцании светил
*earl gray — сорт чая
* * *
пока стоят в беспамятстве сады
в морозах мартовских застывшим строем —
кредитной картой подравняй ряды
и снежную тропу вдохни ноздрёю
над ней летает человек-паук,
под ней подснежник приоткрыл свой кофер —
чтоб лужам потеплей, орхан памук
в распутицу в них льёт турецкий кофе
бессмысленно добра от марта ждать:
в провинции запой, в столице съезды,
и если больше некого предать,
то остаётся шарить по подъездам
всё больше варваров! любой вестгот
рим покорит — вестготам нынче пруха,
как и художникам: в ломбард ван гог
в который раз закладывает ухо
не хватит спичек сжечь весь самогон
и жёлтых слов для утренней газеты:
куда-то едешь, выйдешь на перрон,
а там — не песняры, так самоцветы
не на расстрел — в (не)винный магазин
там поведут и всем нальют портвейна:
из пункта а стекает инвазив
в гудзон, в пункт б — и далее по венам
цель не важна — всего главней маршрут,
и чтоб портянки были да махорка:
когда мы не умрём, нам раздадут
медали за невзятие нью-йорка
* * *
представьте пшеничное поле бескрайним,
с цветущим деревом, что творит мириады
звёзд в жёлтый полдень — и с лицами стёртыми
нас всех, блуждающих там, по Раю,
и нас же, блуждающих там, по Аду,
оставленных здесь, на земле, мёртвыми...
* * *
видимо, время в себя уходить и там репу чесать,
со словарём пробубнить по-китайски: «жема(нн)о чай пей», —
через колоду ещё, говорят, ничего; через пень —
это, бывает, летально совсем, как атака на перл
харбор — и зверски взорвётся пустыня в песочных часах
после анализа врач обнаружила руку москвы,
кариес справа, камлания сверху, в кустах героин,
на подоконнике, в комнате с видом на крым — георгин
в банке пустой из-под эля с названием come, gena, in!,
вовсе без признаков эля внутри и снаружи, увы
так и бытуешь, то безалкогольной слезой подавясь,
то уходя в чуткий сон на фейсбук в одинокий протест,
где дважды сдавшим вакцину бесплатно положен и тест,
и в комментарии ставишь корректный, положенный текст:
жизнь нацгвардейца с нацменом сегодня вполне удалась
столько колодцев теперь, что на всех не хватает плевка,
в каждом скворечнике к праведной жизни готовят птенцов:
ты просыпаешься утром и долго готовишь лицо
к выходу в дружбународов и к их властелину в кольцо,
маску надев на улыбку — она ведь, и вправду, легка
* * *
повсюду тишь да гладь — царит весна,
пора бы серафимам шестикрылo
домой: открылась бездна звезд полна,
снег стаял — сразу многое открылось
открылись рестораны и кафе,
по пункту вакцинации — на рыло,
и, чтоб усилить праздничный эффект,
течёт река — она с утра открылась
лайф — бьютифул, хотя с недавних пор
буксует, как ни давишь на педали:
четвёртый цвет не встроен в светофор
для тех, кто пол ещё не поменяли
ещё несносен дух библиотек,
хоть не любую книгу даст служивый
читателям, — чтоб позабыли тех,
кто умерли или доселе живы
ещё идёшь себе куда идёшь,
вдыхаешь, на свой риск, свободный воздух:
как хорошо, что можно не за грош —
пока за так, глядеть на луч и воду
как хорошо быть правнуком полка —
потерянным, бесцветным, недотрогой,
бесстрашно натыкаясь на плакат:
«весна идёт — весне дорогу!»
Книга жизни
Sigmar Polke, Untitled. Ink in bound notebook, 380 pages (2010).
Раскрытый фолиант, чей шорох постраничный
По-прежнему звучит среди забытых фраз,
Есть памятник душе за все ее отличья,
За то, что предстоит пройти в последний час.
Из сгустка, что сперва казался парой строчек,
Рождается абзац и заполняет лист,
По буквам выводя твой неизбежный почерк,
Как создают театр — от рампы до кулис.
Так плотно и легко бегут строкой чернила,
Их русла через сто страниц войдут в поток,
В котором все, что есть, мгновенно всем, что было
Становится, стремясь иcчезнуть точно в срок.
И белого листа заполнится поверхность:
Так покрывает свет собой сплошной петит,
Так прорастает все, что прописью и смертно, —
В чернильный небосвод, что надо всем висит.
Искусный каллиграф, в конце поставив точку,
Раскроет фолиант, и сдерживая вопль,
Не встретит ни одной написанной им строчки.
Лишь тьму да гладь чернил. И больше ничего.
Ночная птица
В моем саду июньскими ночами,
Без отдыха, все ночи напролет
Не без надежды и не без печали
О чем-то птица в тишине поет.
Она выводит искренне рулады
Самозабвенным соло, и процесс,
С которым нету никакого сладу,
Всем спать ночами не дает окрест.
Едва рассвет наступит — замолкает,
И в птичий гомон, в неумолчный хор
Ночная одиночка не вступает
То ли с устатку, то ли всем в укор.
Ее никто, похоже, не неволит,
Полубезумную, не есть, не спать,
И, словно воин одинокий в поле,
Со всей округой песней воевать.
Она не хочет и не может тише,
Поскольку только в истовой ночи
Зовущий голос будет там услышан,
Покуда хор безропотно молчит.
Витрина
чувство истории, замкнувшейся в молчании…
Михаил Эпштейн, «Дедушка. Опыт домашней теологии»
Нет, ничего не осталось от звона
Чашки с тарелкой в кафе угловом,
Шумной «тойоты», проехавшей вон
В том направлении. Слева с балкона
Мыльный пузырь, умножаем на сто,
Падает в синюю бездну и кто-то
Это заметил: студент с бутербодом
В худи холщовом, мужчина в пальто,
Женщина вдоль тротуара с бульдогом,
Что, задирая глаза в высоту,
Дальше идет, наблюдая как в ту
Бездну пузырь улетает. Недолго.
Мимо, зевая, прошел пожилой
Черный священник и скрылся за дверью
Чьей-то прихожей — при ней в виде зверя
Лев, что изваян почти, как живой.
Собственно, лев со вчера и остался
Блекнуть в витрине, но больше из тех
Нет никого, кто бродил в виде тел,
Кто так активно вчера отражался.
Нету летящего вверх пузыря,
Странного шарика, что разукрасил
Несколько сразу фасадов — напрасен
Был этот праздник и, в общем-то, зря.
В лавке по-прежнему пыльно и тесно:
Медь, гобелены, случайный корсет,
Греческой вазы известный сюжет
С черной царапиной вместо Гермеса.
Утро
День начинается с полуоткрытой двери,
С шороха сонных теней в тишине коридора.
Время вставать, подниматься с постели, на «три,
Два, один, ноль», — под пассат заоконного хора.
Луч, разлетаясь по стенам, как брызги «Клико»,
Деревенеет в дощатом углу переборки:
Всё впереди, жизнь прекрасна и смерть далеко,
И восходящего солнца свет слева по борту.
Как неохота вставать. Столько дел впереди.
«Три, два, один, — повторяешь, кляня оба века.
— Ты сам себе и приказ, и вполне командир.
(Что до фига молодому ещё человеку!)
Так! Срочно встал, и размялся под выдох и вдох.
Быстро пописал, и щётку зубную взял в руку…
Не о брюнетке, что слабая на передок,
Время сейчас вспоминать, — осадил себя грубо.
— Вечер зависит всегда от того, как на старт
Выйдешь с утра, — и кем, в общем и целом, ты станешь».
И сам себе улыбается сонный стюард,
В тусклое зеркало с подписью снизу «Титаник».
* * *
1.
тих заоконный звук
в утреннем декабре —
что-то одно из двух:
речь, или чаще бред,
то есть, невнятный хор
веток и в них лучей
солнца, что с давних пор,
но не понять, зачем?
2.
то бишь, дрожит, слоист,
воздух с дорогой в нём;
краток и не речист
там, за окном объём,
чей заунывный спич,
в честь, видно, декабря,
зрителю не постичь,
да и не разобрать.
3.
странно, что говоришь
в рифму, в размер, в строку:
можно вписать «Париж»,
сразу вписав «Баку»,
странствовать в речи, в ней
верить в свои слова,
и, без других, верней
свой повторять словарь.
4.
и, как его же часть,
временный результат,
можно затем молчать,
словно навек устав,
ибо затем, потом,
как бы язык ни мог,
речь — продолженье в том,
в чём и здесь одинок.
* * *
невесть откуда, с дальней полки, с потолка,
из глины, сора, правды, лжи, воспоминаний
на белый лист, на свет рождается строка
не ради славы, спора, умноженья знаний,
не ради красного словца до хрипоты,
а токмо волею гортани человечьей,
ещё, в придачу, несказанной красоты,
в родимых пятнах от хореев-ямбов, речи
строка является, во всём как альпинист:
с солнцезащитными очками, ледорубом,
страховочной обвязкой, каской, взглядом вниз
в безмолвие листа, в единой связке с другом,
идущим сзади с грузом звуков, с массой слов,
с судьбой, неважно, оборота из причастных,
деепричастных — лишь бы здесь им повезло
прийти к вершине, что случается не часто
вгрызаясь «кошками» в обледеневший наст
тысячелетиями стынущей страницы,
чьё белоснежное пространство есть стена,
на коей буквам удаётся закрепиться,
строка восходит на одну из джомолунгм,
где разряжённый воздух нем и днём, и ночью, —
когда б при взгляде сверху сотни солнц и лун
в конце листа не совпадали в чёрной точке.
* * *
в этом море одежд, что количеством больше, чем люди,
что числом превышает количество живших людей,
и живущих, и тех, кто когда-нибудь с кем-нибудь будет,
что сгорает в огне, и пылится, и тонет в воде.
в этой тьме фотографий, что общим числом не сравнится
с теми, кто попозировал, снялся, за кадр ушел,
в этих снимках, умноживших позы, фигуры и лица
даже после того, как накроет их времени шёлк.
в этой массе могил, что бессчетно превысит живущих,
в тех бездонных, остывших могилах, которых не счесть,
что бесполым с годами пополнят, и прежнего пуще
расплодятся повсюду, пока этот мир не исчез.
привыкай: покидая одежды, и снимки, и даты
тронув слой амальгамы, творя пустоту в рукаве,
в этом мутном потоке, что быстро уносит куда-то,
стал ты больше того, кем ты был в свой отпущенный век.
* * *
проклятье! словом овладев,
его находишь неуместным
в лесу, где слог твой не у дел;
в пути, пересекая местность
картаво ветер гнёт своё —
щиты, берёзу, лукоморье;
привычно волга запоёт,
в каспийское впадая море
писк передаст радист-комар,
шмель пролетит, гундося в ступе:
природа говорит сама,
её язык мне недоступен
её холмов немую речь,
всю в валунах от шрифта брайля,
понять, тем более сберечь
мне не дано — и ад ли, рай ли
наобещают облака,
скороговоркой пролетая,
мне не узнать, мои пока
слова осадками не стали
от гласных глазу проку нет,
с согласными — раздрай и мука:
о чём волк воет при луне?
кому жужжит наутро муха?
мне чаща, в рифму шелестя,
катрен диктует за катреном,
возможно, глухоту простя —
пока чужой, пока я тленный
пока живой, и мордой вниз
мне по закону бутерброда
привычно падать — «и чёрт с ним!», —
паркетом проскрипит природа
* * *
мне снилось: проснулся как будто
счастливый, поскольку суббота,
её отличало от будней
желанье идти на работу
известное чувство свободы
мне было во сне незнакомо:
лил дождь, я надел свои боты
и вышел в субботу из дома
направив стопы в галерею,
поскольку не чужд миру арта,
во сне я попал в бакалею
с внушительной винною картой
настойки амброзии в чём-то,
нектары в прозрачных бокалах —
над ними я праздною пчёлкой
часа полтора полетала
потом подошёл мой автобус,
я села, пыльцой опылённый,
кататься по городу, чтобы
нести её вязам и клёнам
шёл транспорт обычным маршрутом
и я ощущало движеньем
себя, отлетая тем утром
подальше от сил притяженья
дождь кончился, снег, как перловкой,
засыпал конец сновиденья,
автобус к моей остановке
подъехал и, вроде бы, день я
прожил и не зря, и нескушно,
вполне, в перспективе, полезно:
из лифта ко мне вышел пушкин,
кивнул и исчез из подъезда
* * *
дрон отлетает от тела, от темы:
вместе, с зачатия — в горе и в радости;
дрон наблюдает распад всей системы
биозащиты — в амперах и в градусах
он удаляется медленно, боком,
бледный, как пух тополиный в распутицу,
«ветреный», — мог бы заметить набоков,
если бы сравнивать начал с капустницей
дрон отмечает своим фотоглазом
все интерьера приметы знакомые:
столик, кровать, прикроватную вазу,
тумбочку, тапочки синие комнатные
контур, оставленный под одеялом,
ходики — папин подарок — настенные:
дрон поднимается мало-помалу
в вечную спальню с застывшими тенями
не останавливаясь — и на третий
день забывая фонемы фамилии,
звездную пыль стивенкингную встретит,
ужас забвения с чёрными милями
тот, запустивший его, сын невинный,
он же — отец, демиург в электронике,
скажет: «сей дрон сгинет в сороковины,
вмиг воскресая в зародыше дроником»
миг, что по функциям как бы диспетчер,
в ком-то, чьё имя пока что не названо,
даст разрешенье на взлёт, то есть печень,
сердце и пр. рождены будут разумом