Звательный падеж
Влад Гагин
***
Белые простыни, слёзы ребёнка, светает.
Словно талон на вдох — получаешь имя.
Запахи дерева, трав и дыма —
плотно спелёнатое свиданье
с жизнью. А там, за окном, светает,
там, за окном, война обернулась миром.
Проволока становится повиликой,
повилика — проволокой, забором.
На крыльце дощатом лежит седая,
безымянна под бегом последних бликов.
Как светлее, так пахнет апрелем, глина
постепенно оказывается кувшином,
и смеются дети смешком аршинным,
уходя в неизвестность тропкою пилигрима.
***
Через колкие клочья кустарника, через
оперенье весны и пахучий вереск
мы идём кое-как, пробираемся еле-еле.
В сером воздухе марта висят качели —
спутались да застыли на полувзмахе.
К заливу бегут кучерявые дети.
Поезда со стаей пернатых смешались
(это чудится в звонком ребячьем смехе —
они видят один только свет на свете,
только свет, не разрозненные детали).
Чем дальше, тем ветренее, трудней,
мир набух и пугает возможным взрывом,
и скворешни сутулятся суетливо,
и скворцы замолкают, забыв обо мне.
Видишь, хаос дворов, глинобитных арок —
оборотная сторона залива.
Оттолкнуться успев от такого кошмара,
через кладбища детских площадок
повзрослевшие дети плывут сонливо.
Передышка
Мама варит компот из вишни.
Заметает дороги, словно и впрямь — зима.
Стены комнат, перегородки и окна излишне
тонкие, слышишь, мама, я здесь, не злись, не
делай резких движений. Это обман, обман.
В такую погоду лучше забиться в угол.
Засыпаться снегом, что ли, вообразить избу.
Пугала. Уголь. Слева играют в кукол,
справа — в солдат. Время зашито туго;
мы постепенно стачиваем резьбу.
Составляй же узоры из букв, гадай же!
Попытайся понять, отчего утопаем в белом
(то ли снег, то ли шум, и неясно, что будет дальше,
кто запомнится чёрточкой, кто — пробелом
и куда всех торопит настойчивый чей-то кашель).
Сколько лет, а совсем ничего не нажил.
Только наледь ошибок накладывается на карту.
Мы живём, живём, дожидаемся марта.
Мама варит компот, добавляет мяту,
и вокруг, ухмыляясь, снуют силуэты в саже.
***
Покидаю продымленную квартиру,
выходя из вагона, схожу с ума —
коридором, кондуктору, конвоиру,
контролёру руки не подав, хромать
к выходу. Как трудно мне, как легко —
твёрдолобые стёкла кругом и стены,
но летишь и лепечешь, летишь мотыльком
к настоящему свету от тёмной тени.
Засиделся в клетке я, в клетушке,
в комарином болотце топком.
Говоришь — голоса ведут? Следуй же
неизведанной, зыбкой тропкой.
Так срываются в непроглядную темень.
Выбегают из дома, спотыкаются о ступени,
падают: позабытые вся и всеми,
открывают отчаяния новую степень.
***
А вокруг глухомань-степь, покосившиеся столбы,
эти белые с чёрным поля — как чудо.
Кочевали мы в зарослях каучука
и валились в объятья вокзальной толпы.
Станет легче дышать, родная, кричать, ворочать,
волочить наш обрывчатый мир по клочкам — по клочьям.
Эти белые с чёрным поля нам достались даром.
Забывай же скорее палатки с худым товаром,
одеяла лоскутных окраин, холмы, витрины.
Только ветер да вьюга для нас завивают длинный
бледный путь, всё летало и шелестело.
До всего, до всего в тех краях есть дело!
И ты слышишь то ветки щёлк, то пернатый щебет.
Облака наплывают-плывут, им никто не верит.
***
Городские сумасшедшие радуются осадкам:
то ли лёд, то ли град, то ли зябнущие лягушки.
Люди с одинаковыми глазами беседуют о погоде.
Если есть где-то смысл, отыщу его по останкам
длиннопалых следов — по растянутым отпечаткам.
Я смотрю на слезу младенца, размытый овал подушки.
Бледно-розовый клок обоев — как будто профиль
старика, припрятанного в комоде.
Тот же старец отражается и в слезе.
Эти строки извилисты, как надежда.
Наше прошлое — отслоившаяся сетчатка;
будущего не видно, но припухшие вздохи кровель
выдают растерявшего очертания конькобежца.
Крыши стонут от града, что пляшет и там, и здесь,
люди прячутся под зонтами и хмурят брови.
Городской сумасшедший наверх продолжает глазеть.
***
У нас есть тела.
Мы пытаемся
чувствовать друг друга
пальцами рук и ног,
коленями, лопатками, локтями.
Очень трудно в это поверить,
будто ты аквалангист
на дне Марианской впадины или
космонавт, оказавшийся
в открытом космосе без скафандра.
Он погибнет так скоро.
Что есть силы хвататься за лопнувший трос.
И ты помнишь то время,
нашёптанное где-то
на кромке зрачков, спрятанное
в ломком устье твоих ключиц —
март или май,
мы песчинкой лежим на скамейке,
а шагавший мимо бродяга
останавливается и начинает
хриплым голосом петь о любви;
еле слышно сквозь штору слепого дождя.
Слова из старых советских песен,
что-то из оперы, что-то
неумело мурлычут коты.
И мы тянем ту тонкую нить
через пустопорожние дни,
перепутье дорог,
хлопоты зим одноногих.
Тянем ту нить, будто мы —
Ариадна, Тесей, лабиринт, Минотавр
(под прикрытьем всегда одиноких,
кроме Бога, забытых всем миром
репинских бурлаков).
И куда-то идём.
К расставанью ль,
на смерть,
на счастливую старость
или
кособоко влетаем
в захлебнувшийся синий июль.
Направленье не главное, если
у нас есть — по осколкам собрать бы! — тела
и предательски цельные души.