Аристарх Месропян
Ниспровержение собора
…Вирхов поднял голову и расклеил губы, но лишь неслышно выдохнул и снова сомкнул их. Судья покачал головой, бросил взгляд исподлобья на угрюмого молодого краснощекого адвоката, который, сгорбившись, механически перекладывал документы, и набрал воздух в легкие огласить конец заседания. Голова подсудимого с хрустом запрокинулась, и он, сложив руки в молитвенном жесте, резко насадился горлом на сжатые пальцы, проскользив по кистям до самых запястий.
В зале поднялся вопль, толпа волнами хлынула к дверям, люди с криками бились друг о друга, судья рухнул навзничь со стула и спрятался за трибуной; солдат оттолкнул замешкавшегося адвоката, бросился к клетке, провернул ключ в замке и взвыл от боли, отпрянул, таращась сквозь покрасневшие пальцы на причину ожога: ключ смял замок изнутри и сплавился с ним, сгибаясь снаружи под собственной тяжестью. Подсудимый рухнул на колени и, отвратительно дрожа всем телом, багровыми глазами смотрел на поднявшуюся панику, не различая ничего, когда вдруг, к его ужасу, из толпы проявилось невыносимо белое пятно, зависшее над черным платьем между повалившимися скамьями. Губы его затрепетали беззвучным продолжением судорог, он тщетно попытался что-то сказать, когда заиграла обещанная музыка.
Вирхов на секунду замер, вслушиваясь, а затем кроваво осклабился и распахнул ладони.
Из письма, составленного в камере обращения
этой ночью мне явился ангел-гермафродит
затем он приподнял подол одеяния отрывая его от крючков металлической клетки в которую были закованы его белые ноги я увидел небесную птицу и змия растущих из промежности змий изогнувшись вцепился в горло птицы та же яростно клевала желтый выпуклый глаз
небо сейчас белое от плотно усыпавших его звезд это мой взгляд безбрежен в новом своем физическом качестве невыносимо ярко повсюду несчастный господин М-я провел последние пять лет не имея возможности видеть ничего кроме этого страшного сияния увы ни один адвокат не сможет истолковать это суду и меня безусловно будут судить больше того ни один адвокат не внемлет необходимости сего хирургического вмешательства и сочтет меня злонамеренным убийцей разыгрывающим спектакль безумия прошу вас не приходите на заседание которое состоится уверен так скоро как только меня схватят после я сам приду к вам чем бы оно ни кончилось и что бы ни случилось не лейте слез ибо куда входит в своем торжестве он там нет места ни страхам ни мечтам ни чувствам я в трезвом уме заклинаю их преследовать вас ими приникну к каждому сквозняку обвивающему лодыжки к каждому вздоху ветра омывающему лицо с ночью проникну под веки читать белесые гипнагогии очередного минувшего дня не смейте лить слез если только не пожелаете добровольно выплакать меня и все же как горько уходить
с вами я был так счастлив
EX VERTEBRA
Пустуют криокапсулы для сна,
в диспетчерской дрейфует мятый пластик,
искрящуюся пыль во мгле санчасти
выхватывает сквозь стекло луна,
над требухою оптоволокна
осклабился оплавленною пастью
сгоревший шлюз, и звездному причастью
незыблемая ночь снаряжена.
Собрав для воссоздания личины
вино и хлеб из черной вышины,
скафандры преломившая причина
взбивает вспученную мертвечину
в кровавый ком, и кровь неотличима
по консистенции от тишины.
***
Как пылью переполненный бокал
в падение от черных губ отпрянул,
синхронно задрожав с их черно-пряным
дыханьем, маскирующим оскал, –
и разочарованья батискаф
в грудь опустился; если бы так пьяно
и так тепло не содрогалась рана
рта, рваная, и к ней его рука
для гнусного лобзанья не припала,
она бы послушание бокалом
отбросила, скривив брезгливо рот, –
так я смотрел, как ты преумножала,
любви обезоруженная жалом,
в груди благоухание чернот.
***
Ощупывает ветром погреба
бродячая весна, глотая горечь,
срывается на вой, зовет на помощь,
рыдает у позорного столба,
к избе прижалась в ужасе изба,
пух голубой укутал жухлый овощ,
роптанью насекомых внемлет полночь,
и сквозняка охрипшая труба
вотще пустым домам трубит тревогу:
там черный исполин мартирологом
навис над городом. В ответ людским мольбам,
поправ недосягаемость чертога,
венозный небосвод исторг им бога,
и он сложил молящихся во храм.
***
Соскоб плеромы – струп из-под сосца –
из уст в уста, жуя и не глотая,
передавали. Стыла ночь литая,
и стыла нагота: от мертвеца
струился холод, лоб его мерцал
в огнях лампад, блестела язва, тая
в шуршащих ртах, и меркнула святая
уверенность. Под языком пыльца
саднила. Переглядываясь скупо,
они молчали, лепестками струпа
раздавленные. Юноша в углу
дрожал от жара, и гортани пульпа
цвела вовнутрь так же, как у трупа.
Его рвало, и он уполз во мглу.
***
Распух цемент небес, маститом поражен,
и в нем рубиновые фистулы надулись,
с ангиографией расползновенья улиц
рифмуясь, и заката выцветший ожог
в градирен вату экссудатом изошел.
А под ожогом горизонт, ссутулясь
колючей проволокой, трясся, как безумец,
зачерпывал вороний черный порошок
и рассыпал над крючьями развязок эстакад:
там, клювы надорвав, заголосила сажа,
гудроновым дождем на фуры излилась.
Окурок под гудок вспорол пивной стакан,
скончался вечер, и ему последним экипажем
служил прогорклый дым пластмасс.
***
Пульсируя в ладони у творца,
отбросив темный рудимент дыханья,
он чуял трепет, спутник ликованья
непрошеный, в клирических сердцах:
корону из полипов проницал
карбункул, и от рокота литаний
сиял внутри синтагмой состояний
сквозь тромб введенный шип Его венца.
Послушная разъятью и слиянью,
виясь под кожей, выявляла гнозис
пресвитерам сосудистая вязь:
ты выбрал стать свидетелем страданья –
впитал предназначенье дароносиц,
в метаморфоз от смерти притаясь.
***
Трещит свод нёба, жаром пышет грот
сухого рта, давясь подземной рвотой,
и на глазах, опухших от дремоты,
дрожат ресницы мокрые гаррот, –
его в молитвах сотворил народ,
металл костей укутал терракотом,
смешал болотный торф с кровавым потом
и скрыл сусальным золотом испод.
Без боен всуе вытоплен в заботы,
он видит в лихорадке, как заводы
стервятниками скрыли горизонт:
от гноя потускнела позолота,
и систолы предсмертные в болото
выталкивают черный креозот.
***
Слоновой кости выпростав нарыв,
луной взбугрилось воспаленье нерва,
заплакала елеем звездным плевра;
эмаль небес надтреснула, пролив
сияние на купол меж олив.
В нем отражаясь, от кажденья лавра
скукожилась на небосклоне ларва
под треск свечей и ровный гул молитв.
Едва ль растущий голод утолит
ночная плоть, и тесен лунный обод:
омоет кровь болезненный миаз,
и, разметав крылами регалит,
тьму озарив, огромный черный овод
разносчиком щедрот сойдет на нас.
*** (castralis)
Кто запер имена в темницу сна
и внемлет взмахам шепчущим металла,
прикрыв глаза; кому поет мандала,
извив узор, вотще; кто пил до дна
чернила неба, тот, кому дурна
и мысль, и тень ее, кто собирал бокалом
дым фитиля, и пил, и было мало,
тот, чья апатия чумой искушена,
кто изможден свободой сладострастья
и презирает собственную плоть,
чужой отведав досыта ломоть,
кто, как Тантал, извне искал злосчастья
и в поисках его обрел сполна,
тому прекрасна только смерть одна.
***
Под псориазом облаков лоснится
безбрежный неслиянный кенотаф –
хор лавовый неблагородных трав,
их реквием пронзают вереницей
скотомы ящиков; вобрав токсичный прах,
землей отторгнуты, плывут через границу
за горизонт, где аспидные птицы
питаются от бремени отрав.
Рассеивая черные клубы
голодных гарпий, сокрушенный цепью,
горячий ветер разрывает пыль,
но держат курс безжалостный гробы.
Незримые, гробы плывут над степью,
их провожает, сгорбившись, ковыль.
***
На нож взирая, как на благодать,
ко мне ползет назойливым проклятьем
уродливая мысль в сером платье,
скрывая слезы, чтоб меня обнять.
В ее ладонь дрожащую вбивать
окурок подражанием распятью
и угрожать тяжелой рукоятью,
указывая взглядом на кровать,
необходимо перед психостазом:
необратимый рост в мой мягкий разум
я предпочел под бременем родства
смирять кровопролитным ритуалом,
инцест пустот окрашивая алым,
чем разрешить ей смерть через слова.
***
И он грядет из мякоти веков,
скопив во тьме реликтовое эго,
и катехизис по опухшим векам
стекает из прорех его зрачков.
И никогда так не было легко
все вымарать меж альфа и омега,
переизбрать народ и человеку
истолковать фантом его оков.
И если с визгом божья западня
голодных ангелов, верша отцовский фатум,
сойдет с небес, надкрыльями звеня,
он разогнет в копье спираль расплаты,
и примут гнев мерцающие латы –
людских сердец неверная броня.
***
Как хорошо под снег легла брусчатка,
как небо через вьюгу далеко,
и время непрозрачно и легко,
и руки незнакомые в перчатках,
и солнце как полыни молоко.
И кажется уснувшим пауком
мой город, позабытый без остатка
распоряженьем белого порядка.
Но клочья серых пятен в белизне
стыдливо проявляются извне,
на белом лишь способные цвести;
и сквозь досаду, чтобы им оттаять,
под ноги горстью рассыпаю память:
послушай, впрочем, как она хрустит.
***
Отравленные зимы трепетали,
торжественный, курком взведенный вальс,
миндальной магмы мягкое стекло,
ручей и ветер, царственно едины.
Хранить твой бархат, кроткая тревога.
Водоворот, зрачка засохший шмель,
пыль розовая, дивный некролог:
раскройте чашу зла прикосновеньем!
Роса легла на статуи распада:
на царствие помазанный стыдом,
последним пресмыкающимся смыслом
мятежный полнокровный победитель –
раб голосов, раздавленный аортой –
вместил в привычку марево огня.
Ниспровержение собора
пули срываются с губ: он выходит из дома
в необратимую ночь, реставрируя пропуск оргазма,
аресты безлунного мяса и маточный пух,
слушая дребезг поддельного смеха,
астматический рев дымоходов,
хрипы кроватей, стенания петель дверных,
и горизонт пропевает знакомый мотив,
пожирая прогорклой луны нечестивый вотив
моя сестра скончалась в возрасте пяти лет раздавленная старой сосной во время бури
его руки сминаются от ударов в воздух.
курком взведен на черной глади вальс:
сосцы просфор, напитанные кровью,
взрываются, сдаваясь доброй воле,
подобной лжи в стихах, беззвездному паденью
в неумолимый памяти фиброз,
и кровь дегенератов
неотличима от вина –
пули сближаются
наши дальнейшие встречи были неизбежно омрачены этим фактом
отчаянная стрельба в пустом доме,
подсвеченная голодом брюшная полость,
погребальная церемония для локонов,
всплеск теней под судорогой солнца,
истошно кричит циферблат
ливнем по цветущим могилам,
где спорят сквозь зазоры схизмы
глоссарий и молитвослов,
где кроется тьма –
я принимал ее раньше, –
и капли, скрываясь в земле, превращаются в камни,
плоды поражения ночи, отходы луны
мой первый дубликат покончил с собой в двадцать два
в похороненных транспортных средствах,
в безнадзорных лезвиях,
в намокших телах, зависших над городом,
в узурпированных крестах,
в кровоточащем румянце,
во вспученных воплями кадрах из волос,
жалких, болезненных, тех, что вот-вот изогнутся,
чтобы вползти в мое горло,
в клепсидре дегтярного дождя,
в неспособной к отрыжке пасти колокола,
в блуждающей границе ключа,
в кожуре лица, висящей на тонких волокнах,
в человеческом лекаже,
в восходящей тени,
в тщательно спланированном реванше,
в цепи эвакуационных сигналов,
в тонких нервюрах, которые можно ощупать,
если затолкать руку в горло по локоть,
в стерилизованном ликворе полудня –
все для того, чтобы я мог заменить вас
когда второй решил остаться с моей семьей я уступил ему
пули сближаются вновь, формируя эскиз
нового органа для толкования снов,
на расстояние схизмы, сжимая пространство в тезаурус:
через зазоры кипящий глоссарий стекает в молитвослов.
узел червя, голодающий узник киота,
бывший завоеватель, капитуляцией тканей припал к языку:
пули слипаются черным восторгом полета,
пули смыкаются черным каскадом смыканий,
черным скрипичным каскадом в рыхлый пульпозный канал позвонком к позвонку
рассчитывая на свободу от оригинала
минуя танархе, выскальзывает из небесных стигмат
эмуляцией черной бластомы распаренный бласфемат,
спаривает мягкое серое насекомое, чавкая и давясь
приступом скорби, с паукообразным реконструирует связь
да здравствует новая черная безразличная власть
да здравствует новая черная неподкупная власть
да здравствует новая черная тысячеликая власть
да здравствует новая черная богорождённая власть
да здравствует власть изнутри проломившая рёбра как наст
да здравствует власть изнутри раздавившая бога о нас
новая чёрная высшая вечная власть
новая чёрная вечная вечная власть
новая вечная вечная вечная власть
вечная вечная вечная вечная власть
вечная вечная вечная вечная власть
вечная вечная вечная вечная