Андрей Пермяков
Облака как Борис и Глеб
Попутное
- Говорят, будто есть поезда, что идут через Кострому.
Костромы-то и нет никакой, а они сквозь неё идут.
Состав покачнётся на стрелке, нырнёт во тьму,
а выскочит вроде бы тут же, однако не тут.
И тьма та не вроде как ночь, а скорее как дым:
ну, пахнет хорошим таким, совсем огородным дымком.
Попал ты в неё, допустим, почти молодым
А выйдешь по виду похожим, однако, в себе — стариком.
Другие там слышат слова, но об этом молчат,
хотя богатеют, женятся, много спиртного пьют.
А детишки у них нарождаются с глазами волчат,
быстро растут, уезжают и во всяких группах поют.
Катался туда из посёлка парнишка, меня зазывал.
Вернулся довольный, а потом не дожил до зимы.
Слушай, вот ты вот везде побывал, всё видал.
Успокой меня, а? Расскажи: правда ж нет никакой, Костромы?
***
Река, огибая остовы каменных коробков,
кажется сделанной из фольги и совсем простой.
Краны, похожие на слоников и пауков
носят какие-то ящики над разноцветной водой.
Грузят какие-то ящики на белые теплоходы,
хохочут, скрипят, бормочут о чём-то своём,
боятся грозы и дождливых явлений природы,
кидают обломки бетона в промышленный водоём.
Иногда появляются люди, плачут от несовершенства.
Маленькие такие, полуодетые ящерки.
Краны и теплоходы выгибаются от блаженства:
просто грузить ящики! Просто таскать ящики!
Роуд-мови
Мотор на подъемах играет
слегка издевательский джаз — Caravan,
исполненный медленно и наоборот.
Фретлайнер глотает, глотает,
глотает, глотает туман.
Квадратное зеркало смотрит на синий капот.
Другое квадратное зеркало смотрит на юго-восток,
в меня отражая дорогу, обочину, розовый свет,
жука на пружинках, прилипчивый жёлтый листок,
глухую тоску, баскетбол, комариный балет,
оранжевый город, лиловый билетик в кино,
старинные книжки, глаза одноглазых зверей,
тачанки Махно и кино про тачанки Махно,
ключи на пятнадцать, ключи от волшебных дверей.
Машина уходит в сосновые карандаши.
Картинка в квадратике плавится в жёлтые пятна.
В прочитанном мире почти не осталось души,
кто б мог зарядить повреждённую плёнку обратно.
Ода на обретение мною у папы 45 ненужных ему более галстуков
В американских фильмах пятидесятых годов,
в американских фильмах о пятидесятых годах
роли порядочных послевоенных вдов
играли актрисы с глазами послевоенных птах.
Лучшая — Лана Тёрнер, прочие тоже вполне
хорошо понимали в невинных и тайных знаках.
Песенки об орхидеях, песенки о луне,
песенки о бриллиантах и никаких биг-маков.
В американских фильмах о пятидесятых годах
девушки радовались покупке большой машины,
и даже стиральной машины в трогательных проводах;
не поправляли причёсок при виде мужчины,
ещё мечтали о детях, не думали о деньгах,
если на то не случалось слишком особой причины.
Теперь у меня два полосатых костюма,
четыре десятка галстуков, изъятых у папы,
но все восемь девушек, похожих на грёзы Джона Профьюмо,
ходят по-прежнему мимо, смотрят угрюмо.
Видимо, мне не хватает мягкой, обильной шляпы.
Гостиница Уфа
- Что с Вами? - Так, нога болит.
- Сквозная рана? - Нет, подагра.
По телевизору молчит
кино про зимний вечер в Гаграх.
- Ну, по одной? - Да, по одной
- А может, пива? – Может, пива.
- Такое пил, кажись, весной.
- Гавно? – Нет, Клинское Аррива.
- Позвать? - Пожалуй, позови.
- Алинка — это просто песня.
- За деньги или по любви?
За деньги, право, интересней.
- А ты из этих? – Я из тех.
- По чью-то душу? - Нет, за телом.
- Четвёртый тост за смертный грех?
Сидят, такие. Пахнут мелом.
Кино не помню, мопед Рига
Сильно помятый, но благородный герой
спасает девицу в очень коротком плаще.
Всё интересное случается не с тобой,
а самое интересное не случается вообще.
Конечно, что надо сбывается, даже слишком:
вот захотел мопед — случился хороший мопед.
В гору вползает сияющий муравьишка,
на пару секунд оставляя вполне фиолетовый след.
А ещё прилагается книжка, источник знания,
теперь с мужиками можно беседовать, как со своими.
Страница двенадцать: «двигатель внутреннего сгорания» —
это ведь надо придумать такое красивое имя.
***
Вроде ещё разбег,
а вроде уже ползём:
вот это ещё человек,
а это уже чернозём.
А это опять человек
только совсем другой.
Вроде закончился век,
вроде продолжился бой.
Вроде такая дрянь,
что вообще никуда.
А вроде цветёт герань
и в лужу летит звезда.
***
- А с этими чего бывает?
- Обыкновенно умирают.
Ну, в смысле, так обыкновенно,
как на стекло садится пена,
как пёс садится на песок,
как ты умрёшь, как я не смог.
- Зачем тогда живут? - Не знаю.
В боязни сна, в надежде рая
есть что-то, тёплое; такое,
что нам, спокойным, не понять.
Давай. Не думай. Дай обнять.
Пока. До вечного покоя.
Закусочная Аист
- Я бы не стал.
- А я и не стал.
- В смысле, вот так вот реально не встал?
Ты полечись, старичок.
-Нет, не «не встал»,
А реально не стал.
И на свиданье ещё опоздал.
- Ну, ты ваще дурачок.
Лампа качается,
Водка кончается
Тётка сказала, что бар закрывается.
С нитки течёт паучок.
Плацкартное
Говоришь, не бывает? Вот и я говорю: не бывает.
Облако проплывает и превращается в тень.
Белый вокзал проплывает, медленно уплывает
невероятно короткий, но убывающий день.
Мальчик на боковушке, только заснув, проснётся,
станет похожим на девочку и на воздушный шар.
Девочка засмеется, кто-то ещё засмеётся,
Розовый мячик покатится через плацкартный жар.
Правда ведь не бывает. Дело не в расстоянии.
Скажем, по карте-двухвёрстке — один оборот колеса.
Общее нестроение, зимнее солнцестояние.
Смотрит с багажной полки игрушечная лиса.
***
Н.Л.
Ребята орут на того, кто подыграл рукой,
только уже не ругают его марадоной.
Жизнь после нашей жизни стала чуть-чуть другой,
город остался прежним — необходимо сонным.
Кепки играют в шахматы до окончания дня,
играют давно, всякий раз объявляя гардэ.
Каждый из кепок знает о людях меньше меня,
а я знаю о людях меньше, чем капитан МВД.
Кепки играют в шахматы, в нарды играют панамки,
фигурки закатываются под коричневатый хлам.
Прыгает через клетки некто идущий в дамки,
мимо идущие дамы не улыбаются нам.
Мимо идущие дамы, тёплые, точно пули,
в чёрном июле движутся через мосты.
Те, кто их видят, умерли или уснули,
те, кто их видят — я и немного ты.
***
И всё-таки: что случится в самом конце?
Даже, не в самом, а, скажем так, в самом-самом?
После сияющих капельниц, после сестры с маскою на лице,
после прощанья с детьми и после встречи с мамой?
После банек с этим ихними пауками,
после кучи космических или обычных лет,
После ста миллиардов закатов на Каме
После ста миллиардов прогулок на «Каме»
(в детстве я продал бы брата за этот велосипед).
Вот по окончании вечности, перед началом другой,
когда будет по настоящему любопытно и жутко?
Пока не рассказывай. Просто коснись рукой.
Милая моя девочка, плюшевый мой мишутка.
***
Оборотная сторона городка,
развернутого к невеликой реке.
Тёплая, маленькая рука
в тёплой, казалось, большой руке.
- Представляешь, классный журнал украли.
Ещё какая-то ерунда.
В марте на Среднем Урале
воздух почти вода.
Закатывается по спирали
правильная звезда.
Тем, что потом случилось,
Тем, чего не случилось,
И тем, что оказалось неважно
Ты за этот март расплатилась,
А мне вот всё ещё страшно.
Лягушачье
Планета летит и кружится,
и, можно сказать, вращается,
а в нашей уютной лужице
всегда ничего не случается.
Время бывает разное,
у нас оно неподвижное.
Кони гуляют красные,
смерти плывут неслышные.
***
Гаснут фонари, летают мыши.
Нелетучие, но всё-таки летают.
Утро начинается в Париже —
ну, чего в Париже не бывает?
Что тебе за дело до Парижу?
Утро там или, к примеру, лето?
Лучше скушай апельсинчик рыжий,
Посмотри на гнусности рассвета.
Загадай желанье. – Отоспаться:
давит нехорошая усталость.
Сколько там осталось — десять, двадцать?
Нифига, по ходу, не осталось.
Просыпаясь
Потолок/окошко/кровать
белая тёплая вата.
Так, наверное, умирать —
интересно, но чуть страшновато.
Так, наверное, наоборот:
А как правда — никто не знает.
А врачи называют «плод».
А оно вот себе моргает.
Август
Свет качался, Ирина плакала,
птицы пели про ерунду.
Отражённое солнце плавало
в поражённом ряской пруду.
Успокоится всё, рассудится —
смертным смертное, небу небово.
Всё, что было обещано, сбудется.
Ничего обещано не было.
***
Белое-белое чертит и чертит
то паука, то звезду.
Белые-белые снежные черви
вьются по ровному льду
Может, приснилось: на каменной груде
над перемёрзшей рекой
долго стояли хорошие люди,
но проигравшие бой.
И уходили по трое, по двое
через дымящийся лёд …
Страшное-страшное, только другое
чёрное время плывёт.
Узкоколейка
Подымаются из-за небольшого болота,
тают и снова тают на зеленоватой реке
тонкая, нечистая нота и другая тонкая, звенящая нота:
тепловозы болтают на тепловозьем своём языке.
Обычная средняя полоса, ничего слишком:
немного сырости, белой травы и холода.
Такие картинки встречаются в детских книжках:
после слов: «Путешественники вышли из города».
А эти всё также гудят, звенят, звенят и гудят,
точно две сломанных, старообразных рации.
Ловишь рассеянным взглядом глупенький птичий взгляд,
вдруг понимаешь, что не научился прощаться.
Письмо
Долго не виделись. Здравствуй, сестрица
в самый короткий из дней.
Телик сказал, что у нас минус тридцать,
но будет еще холодней.
Толстый, гуляю сквозь колкий и странный
снег из чудесного сна.
Светят фонарь и фонарик карманный
и даже немного луна.
Стало быть, тени тоже двойные –
врут про чего-то своё.
Вон вы идёте, такие смешные,
Ты и… ты знаешь её.
Так вот, нелепые, праведно судим
по отраженьям во мгле:
взрослые и одинокие люди
на неподвижной Земле.
Просто ошибся. Чего не бывает.
В такой беспросветный сезон.
Маленькой лампой звезда уплывает
за надувной горизонт.
***
В нашем детском садике воспитка
приходила на занятия с гитарой,
обижала Никонову Ритку
и казалась очень-очень старой.
А потом мой брат, большой и главный,
В выходной, наверное, в субботу
рассказал, что Вера Николавна
младше мамы на четыре года.
Я, понятно, знал: так не бывает,
Лёшка – это всем известный врушка.
Мама очень-очень молодая,
Вера – настоящая старушка.
Тут иду по улице недавно,
с младшей дочкой покупали книжки,
а навстречу – Вера Николавна
мелкая и серая, как мышка.
С нехоккейной, а ходильной клюшкой,
В серых-серых, некрасивых валенках.
Точно - настоящая старушка.
Значит, я был прав, когда был маленьким.
Детское
Надевая рюкзачок,
Я такой себе качок
А совсем без рюкзачка
Не похож я на качка.
Так меня любой обидит
Не забудет, не простит.
Ангел, сука, правду видит,
А помочь мне не хотит.
***
Разрывная память совпадает в своем значении
со свечой, прогоревшей до тщательного огарка.
Байдарка идёт поперёк небольшого течения.
Поперёк никакого почти течения
аккуратно идёт байдарка.
Конечно, не помню, что это за река,
может, Ветлуга,
но зачем с такими высокими берегами?
байдарка в центре большого круга
ловит свет, приходящий издалека
и возвращает его маленькими совсем кругами.
А что за река, кто по ней и откуда плывет,
вспомнится даже не у последней темени,
и даже не там, где Стикс превращается в лёд,
Но Когда пройдет еще половина времени.
Так написано в старой, поваренной, кажется книге.
Сердце
Поболит и перестанет,
или боль роднее станет.
Помнишь, в детстве был простужен?
Нынче то же, только хуже.
Нынче хуже, только тоже
мураши бегут по коже.
Свет порхает мотыльком,
роза с долгим стебельком
поперек всего стола.
По-дурацки жизнь прошла.
Закатное
Воздух — золотые, мягкие рыбки,
брошенные на золотой песок.
Река похожа на тоненькую улыбку.
На траве чёрный хлеб и томатный сок.
Красный сок, коричневый хлеб,
никакое, но тёплое небо.
Облака как Борис и Глеб —
это город в честь Бориса и Глеба.
Этот мир просто так, но вообще — тебе.
Тот, на иконе, увидев тебя, вдруг передумал:
играет, печальный, теперь на своей трубе,
играет короткий дождь сквозь разноцветный купол.
***
Это — вроде огненного змия,
эти — вроде лапок паука,
жёлтая собака и другие
тоже золотые облака
утекают в каменную реку
за дырявый, розоватый снег
до того чужие человеку,
точно невозможен человек.
Точно над перегоревшей свалкой
теплоходов и другого зла
расцвела аптечная фиалка
тонкая такая расцвела.
***
Собака бежит по глубокому снегу точно плывет
синица скользит по обильному снегу, точно летит.
Маленький ножик, матовый как гололёд
Вдруг попадает на свет и неаккуратно блестит.
Ещё сигаретки блестят, а ещё не блестит ничего,
Здесь вообще несветло, но довольно громко:
Серега поет про чудесную водку на одного.
Слышится «фотка на одного». Или, скорее, «фомка».
Маленький нож никогда никого не убьет,
(а я там стою и пока ничего не знаю).
И про синицу не знаю, а пес добежит-доплывет,
Сидит теперь, светлый, и с облака тихо лает.
***
В городе как-нибудь выживешь:
Обидят – на площадь выбежишь.
Чего-то погромче крикнешь,
К кому посильней прилипнешь.
А у нас в лесу только спать,
Только зайцев по кругу гнать.
Только кашку жевать пустую.
Ну, пойдешь, так я тебя расколдую.
***
Куда не глянь — Москва, Москва, Москва
Ещё Москва и много дальше — люди
Как будто бы большая голова
На золотистом безнадзорном блюде.
Как будто бы такая голова,
Что вовсе не бывает головее.
А люди говорят слова, слова…
К чему слова? Спалить и прах развеять.
Снежинки
Такие большие летели,
Что воздух был как молоко.
Летели, как будто хотели
сказать, что всё будет легко.
Как будто из белого смеха
росли золотые слова.
Как будто Олег не уехал,
как будто Наташка жива.