Дарья Суздалова
Деспотович
Маляры
Из-за Деспотовича мне пришлось нанять двух маляров. Толку от них немного: пока они, сбиваясь с ног, затушевывают одну линию, Деспотович успевает наделать десять новых —
десять ужасных смоляных линий, запрещенных в классическом пространстве;
что я могу противопоставить этой провокации? Увы, только маляров-неумех; впрочем, дрянные маляры — все же лучше, чем ничего; на войне, как говорится, все средства хороши;
иногда мне кажется, что маляры — это лишь предлог, уловка ума, который больше всего боится остаться в одиночестве среди декораций Деспотовича;
глупая возня — вот что помогает не спятить, удержаться на зыбкой поверхности; и когда день, истраченный на созерцание неравной борьбы, подходит к концу, я чувствую, кроме досады, еще и облегчение, жалкую радость, что все закончилось не так плохо, как могло бы.
После того, как в звенящей вечерней тишине я выдаю малярам жалованье, всегда, конечно, урезанное — они и сами знают, что больше им не полагается, — мы садимся ужинать;
молча ютятся маляры за столом, не смея поднять глаз, даже своим мелким умишком понимая, что еще одна битва проиграна, еще один день потрачен впустую, и терпеливо ждут, пока я разливаю по тарелкам — так медленно, как только умею, — едва теплый суп. Едят они жадно, как собаки, ловя на лету хлебные корки, которые я бросаю им, — после чего встают и на цыпочках удаляются в будки, те, что я построил для них во дворе из щепок, земли и прошлогодних листьев.
Плачек
Каждую ночь, в промежутке между вторым и третьим часом, повторяется одно и то же: господин Плачек покидает свой чердак и при полном параде отправляется в путь;
вниз по подъездной лестнице — быть может, малость узкой, но в целом типичной: в семь утра на ней возится с половой тряпкой уборщица, в десять топает, шумно вздыхая, почтальон, а после полудня дочери булочника с третьего этажа, похожие на маленьких бесцветных старушек, играют в куклы;
но сейчас здесь заправляет Плачек; мягко, но упорно, как капля воды по желобу, движется он по лестнице; крик-крак, крик-крак — поскрипывают ветхие деревянные ступени;
этот дом, где пахнет плесенью и воском, где за неимением балконов белье развешивают на ветках чахлого дворового дуба, давно пора снести; неудивительно, что здесь живут сплошь ипохондрики и сомнамбулы, и первый среди них, господин Плачек, в дневное время — пенсионер, ветеран войны, получающий пособие в три тысячи от государства, сейчас, посреди тоскливой зимней ночи, движется вниз с роковой неумолимостью;
как остановить его? Я слышу жалобный стон: это певица, моя соседка сверху; завтра все жильцы дома, включая меня, узнают, какой ей приснился кошмар из-за Плачека;
всего один короткий стон — значит, он уже у ее двери; значит, скоро придет и мой черед;
что ж, неужели мы и вправду так беспомощны? Разве это так сложно: обратиться в соответствующие инстанции, написать пару-тройку писем, прибегнуть к увещеванию, взысканию, а если понадобится — то и выселению? Откровенно говоря, кто из нас не мечтал, терзаясь бессонницей, что именно он обуздает Плачека, освободит целый дом от его назойливых ночных вылазок? Увы, при свете дня наша решимость улетучивается: мы избегаем любых мыслей о Плачеке, как будто он — что-то вроде привидения или плохого сна, о котором неловко рассказывать и хочется поскорее забыть;
а случись кому-нибудь из нас встретиться с ним на лестнице днем (слава богу, это случается крайне редко, ведь Плачек нелюдим), как мы тушуемся, вжимаемся в стену, уступая ему дорогу, потому что понимаем: нам нечего сказать дневному Плачеку, пенсионеру и ветерану с пособием в три тысячи от государства;
время течет медленно, я не слышу шагов, ибо Плачек, совершая свой крестный путь, подстраивается под сердцебиение, под нервное постукивание окна, которое я забыл закрыть;
в одну из этих вязких неразличимых минут Плачек добирается до первого этажа; он останавливается у моей двери, вытягивается по стойке смирно и салютует, что означает: майор Плачек прибыл и готов рапортовать;
мой гражданский долг — играя на опережение, как можно быстрее добраться до коридора, распахнуть входную дверь и обратиться к темноте, где обретается мой непрошеный гость, со словами:
то, что вы делаете, господин Плачек, — это террор, каприз и мистификация. Война давно окончена. Прошу вас по-соседски и от имени всех жильцов этого дома: возьмите себя в руки и немедленно ступайте на чердак;
или хотя бы так:
имейте совесть, господин Плачек; я уже не молодой человек, у меня хронический панкреатит и шумы в сердце, вот, полюбуйтесь — после чего, распахнув махровый халат, изумить ветерана бледностью и узловатостью своего тела;
но вместо этого я вытягиваюсь в кровати, как Христос на кресте, безропотно, и позволяю старому подонку рапортовать.
Лица
Там, куда добирается Деспотович, пространство вязко и тошнотворно, органические формы плохо обоснованы; объекты теряют свою притягательность и, вместо того чтобы упрочивать связи наблюдателя с миром, ослабляют их. Что касается меня, то я научился терпеть любые выходки, включая завихрения и поглощения, и одному богу известно, какую цену мне пришлось заплатить за эту учебу. И все-таки есть кое-что, к чему я, наверное, никогда не привыкну: это — ужасная игра Деспотовича с человеческими лицами.
Лица — моя слабость, ахиллесова пята, и он, зная это, нарочно обряжает их: сжатие, уплощение, затемнение и выщелачивание — его излюбленные приемы. Если, например, к тебе подступает, представившись почтальоном, старик, лицо которого черно и перепахано, как поле, — значит, Деспотович рядом; значит, снова настали трудные времена.
Хуже всего то, что теперь он взялся обряжать и святая святых — детские личики, превращая их милые округлости в мутноватые круговороты. В последний раз я нашел обряженным мальчика в переулке недалеко от рыбного рынка, по его лицу будто прошелся каток, не пощадив ни невинных голубых глазенок, ни щек, ни носа, — и после этой зловещей эскапады я не придумал ничего лучше, чем вернуться на рынок и там совершить импульсивную и злую покупку: уцененных, по десять гривен за штуку, карасей.
Лачужка
И если когда-нибудь на старости лет ты купишь лачужку в долине и по привычке примешься упорядочивать пространство — конечно, это будет сад камней, а не огород или куриная ферма, — убедись, что рядом нет Деспотовича;
ибо если ты любишь камни, то Деспотович окружит тебя водой; по сути, это уже произошло: в собственном саду, по колено в воде, с маленькими граблями в руках, ты обездвижен, потому что вода прибывает с шумом и отовсюду, и лачужка, и без того хлипкая, уже трещит по швам и, наверное, скоро рухнет, — и нет на такие случаи никакого высочайшего правосудия, никакого метафизического утешения.
Илллюстрации Марьяны Клочко