Дмитрий Филатов
Последний крестовый поход
Последование
Я достигаю действительности
или гонюсь за причастием
тела и времени?
Как не могу я
выстроить преемственности,
из ниоткуда взявшийся субъект,
так есть ли
вообще
кто-либо до меня?
Я первый назорей
не по воле своей.
Яко по суху путешествовав,
тако же и на небесех
воззвах приобщитися
ко святых моих таин.
Я нажимал на
пространство
и сдавливал его до
самого себя,
а когда я был формализован,
когда я выродился,
когда я осознал себя
внутри себя самого и вас —
так и родились остальные мифы.
Цезура прощения,
спотыкаюсь на ней,
насаживаю тела других на нее.
Цезурная пытка —
изобретение мое,
как и язык с оборотами типа
камень преткновения.
Дураки!
Когда наловчился я,
когда стопы мои стали стопами,
когда сочинил я Бхагавад-гиту и
когда устроил я научный прогресс,
перестали вы думать о том, кто же я.
Я расширяюсь до самого себя,
я первый, кто говорит вам спасибо.
Для самого умного и наиумнейшего умника или для самой умной и наиумнейшей умницы
Я-сознание
дрожит в твоем восприятии,
перемешивается с
твоим-сознанием.
Я поручаю работу нам обоим.
Запомни уже наконец, что время мое пришло.
Глупость какая —
ты все испортил!
Ла.
Ла-ла-ла.
Ну и как теперь мне заставить тебя думать
не о втором пришествии
и что я не он?
Кажется, я тебе поддаюсь.
Не могу понять, как
чужое сознание изменяет мой текст
и вытворяет с ним — это.
Глядите!
Но это наш совместный труд.
Как говорится, кто на что учился.
Лась.
Лась-лась-лась.
И это ты уже понимаешь.
Когда я только вышел в конструируемый самим собой мир,
вышел в люди,
пошел по рукам,
пошел по головам,
встал поперек горла,
тогда почему-то я начал сводиться
к телесности.
Когда же я пишу —
это —
хватит только молчания.
Я бы им разрезал свой текст.
Ты не молчи хотя бы раз.
Если тебя нет,
я не вынесу, не могу без тебя.
Но я тебя так и не узнаю.
Да не о тебе я,
разве что проницательный читатель сможет понять меня.
Ха.
Читательница!
Притча без при(т)чин
Лебедь и снег никогда не встретятся.
Их противоположности обессмыслены
моими ботинками и невозможностью взлететь.
Но там, где все же они встретятся,
уплотняется тишина
и в ней
резонируют крылья.
Массивная мускулатура лебедя слышна
только
в приближении его к самому себе,
а когда он сделает мах навстречу тебе —
переворачивается мир
от собственной обнаженности.
Тогда я снова начинаю быть
самим собой,
а снег бьет в лицо
и будто бы издевается.
На самом деле он о том же самом.
Невыразимый снег и его выразительность
выдавливают слезу,
которая никогда не кристаллизуется.
Тогда уже и ходить мне не нужно,
чтобы ощутить собственный слом под ногами.
Когда лебедь и снег расходятся,
начинается новый день.
Под ботинками хрустят мышцы того,
кто вчера прислонялся к течению времени.
О названом
Я никогда не узнал,
где начинается Нил.
Я бы не узнал,
потому что не добежал бы до горизонта
и не сделал выбор,
обратно ли
или дальше.
Расподобление вовлеченного
в завершение синтаксиса.
Завершенность предложения
становится выбором
вне желания сказать.
Я завалил камнями
дверь моей хижины
от медвежьего слова,
оно сильнее моего, когда не обретает форму.
Я переставал и молиться,
потому что бог не понимает слов, он как титло —
выражение сокрытого.
И я шел тем не менее и начинал видеть горизонт,
отделяющий условность от грядущего.
Когда бы еще я узнал, что не двигаюсь вовсе,
а сам движим горизонтом,
в который не могу сказать,
чтобы слово мое зашло за него и появилось на небе еще одно солнце.
Меня сдвигает слово, потому что и я выражение.
Следы на траве
Когда я не мог обновить себя через внетелесное,
я гулял по траве.
Каждый раз, когда трава давила влажную землю
сквозь мои пальцы,
я находился между
смертью и успением.
Я ковырял раны земли босыми стопами —
трава же не лечила мои.
Она глубоко впивалась в воспоминания,
которые никогда не должны быть выражены.
Я посягал на Уитмена,
но оказалось, что он уже завершен.
На месте вдавленных следов оставалась вспаханная земля,
но разве на ней что-нибудь выросло?
Когда же я гулял в последний раз,
мои следы наполнялись дождем,
который обновлял себя через мои воспоминания.
Я всегда ходил
в заданной последовательности,
но это был единственный раз,
когда последовательность
следила за мной.
То, что у каждого за плечом
Почему от меня устали?
Я есмь
царь царей,
мои слова суть
песнь песней.
Я давал апостолам больше,
чтобы Леонид Андреев не мог упрекнуть Евангелие в своих произведениях.
Царю Небесный, они хотят не меня, они не хотят никого!
Утешителю, вразуми меня,
даждь мне слезы умыть землю своим покаянием.
О Тебе можно, если Ты диктум,
и потому обращаюсь через народ, который Тебя славит.
Защити меня, и уста моя возвестят хвалу Твою!
Мне уже не тридцать три,
но я все тот же, которого славят и чье имя подразумевают в Книге.
Я просто пытался растить свой сад
и не портить прекрасный вид —
Твои слова,
я же не дал Тебе сгинуть,
так что и Ты не сочкуй.
Меня не распнут,
поэтому возноситься я не могу, пока сад не будет давать стабильный урожай.
Может, имелось в виду тридцать три года проповеди,
а не жизни?
Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!
Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!
Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!
Цепочка
Под софитами неумытыми
варикозные деревья,
они направлены к тому,
что их так разделяет.
Электрические провода натягивают небо,
держат его,
а оно обмякло на столбах и преломляется
в фонаре.
Мне надоело
каждый раз
вскидывать голову,
чтобы ощутить диалог,
в котором,
как в случае с деревьями и воздухом и их погружении друг в друга,
ничего не сможет быть добыто.
Вены запутываются в черные узлы
и прорастают из моих ног,
когда я вскидываю голову,
чтобы ощутить
приближение грядущего.
Всякий раз становилось холодно,
когда мама читала мне сказку
про Курочку Рябу
и там появлялась мышь,
ведь она что-то означала.
Я научился убивать мышей
при помощи тапка,
но что-то до сих пор заставляет меня задумываться
о хтонический природе корней.
И стал я жить-поживать на окраинах пространств.
Маленькая смерть
Она дышала в такт приближению.
За ней запахом не простонал шлейф,
он исчез, как моя любовь,
соизмеримая в
двадцать шагов,
когда я шел ей навстречу.
Я жертвую себя дважды, когда люблю,
проявляя в любви тавтологию.
Обнажается чувство стыда, когда я этим убиваю референцию,
и унижается слово,
соизмеримое в
двадцать шагов и в то,
что измеряется нежностью прикосновений.
Мне никогда не хватало работы ума,
чтобы выразиться наиболее точно,
как не хватало языка,
чтобы начать выхватывать мельчайшее телесное в ускользающей алетейе.
Я начинал курить слово,
хотя до этого не имел вредных привычек,
и так одинаковых слов становилось во мне все больше.
Я привык к слову «я»,
но после того, как выкурю,
цыркаю слюной и по часу проветриваюсь на качелях.
Классе в девятом мне удалось быть влюбленным,
но тогда и слова такого не было,
соизмеримого и неизмеримого.
Одноактное произведение
Это действие похоже на удар в колокол,
его суть приблизительно та же.
Звонарь убивает звук, проживая инверсию
насильственных телодвижений.
Это слово похоже на веревку,
привязанную за язык колокола,
убиенного невозможностью
говорить.
Музыка объяснена
через износ инструмента,
через повторяющиеся удары,
через дыхание низом живота,
она лежит, а нам остается сожалеть о несказанном.
Мне всегда было интересно заставить колокол повторить мою похоть,
я знал наверняка, как он податлив.
Мне не хватило сил его выразить,
мою руку обвила бичева и становилась струной.
Я наполнялся звуком,
я кричал
и не мог больше сопротивляться.
Отец моего друга идет на работу мимо храма
и всякий раз, когда слышит перезвон,
задумывается,
растягивается кривоватой улыбкой
и шагает в такт музыке.
Последний крестовый поход
Мы были так близки к бессмертию,
как почти тысячу лет назад.
Сегодня я стал последним защитником Иерусалима.
Меня поддерживал папа Урбанус, и говорил он:
«А знаете ли вы, что на Востоке происходят страшные ужасы,
о которых вы, добрые люди, и не слышали?»
И я плыл в наши палестины,
в нашу Палестину.
Я плыл через море ловить рыбу в реке.
Я выловил рыбу, и она мне сказала такое,
отчего с тех пор вся рыба в реке немая.
Христос утопил свое тело в благой вести, которая называется
феноменологией распятия.
Я мог убить людей вокруг себя,
ведь я знал, что мне уготовано Царствие Небесное,
и я шел славить Воскресение Христово.
Так совершены небо и земля и все воинство их,
и рождением Христа я был Митре благодарен.
Я плевал в лицо
немощным,
я рубил мечом
благовещения людские языки,
я приближал заветные
дни,
я задыхался в блаженстве
и ублажал весь мир.
Я вошел в разоренный храм Гроба Господня,
мне снизошел огонь,
но я ни с кем не мог им поделиться.