Наталья Хмелева
RELEGERE
ЧТО Я ВИЖУ?
Сила абстрактной мысли - это представить рядом с собой далекое существо.
Сквозь занавески, рамки открытых ставен - не видать никого.
Ссохлись герои книг и остались буквы, как в гербариях плоским бывает лист.
Боже-боже, названный кем-то богом…Появись!
Друг из прошлого, прадед и мама матери, родовое целостное звено,
эй, воскресните, не пора вам встать ли, мы – одно!
С глаз - долой, из остальных отделов тела, не тоскующего по ком-то,
вон исходят милые братья в белом, и теряются где-то за горизонтом.
Это, брат мой, больше не евхаристия. Все, вперед, нам пора домой.
Зарываться носом в сухие листья, проводить жестокий, большой ремонт.
И, рыдая от новизны и счастья, чистоты и запаха голых стен,
просыпаться, милый мой, просыпаться - в каждом месте - новым и свежим, с тем,
чтоб оставить запах уютной спальни, посох взять, отправиться в путешествие.
Не друзья, не предки - но вы предстаньте, стены, ожидающие пришествия
моего - как новое открывателя ждет, томится где-то в незнамом месте
псом, которого взяли - и не погладили в непостроенном некрепостным поместье.
Эй, явись, недьявол, явись, небоже, и небрат явись, и явись немать.
Что я вижу, кроме пахучей кожи, сонный зверь, рожденный, чтоб есть и спать,
и работать в поте лица для хлеба, что я вижу, кроме пустого неба?
Что я вижу, кроме зеркальных комнат? Ледяных просторов немых сознаний?
Полно прятаться, брат, ты явись мне полным: выше потолков и бетонных зданий,
веток, где голодные снегири спят, текстуальных зданий и разных знаний
Выше. Явись мне вот здесь, внутри, между мной и миром разрушив грани.
Полно прятаться: я открываюсь, отче. Мы стучим друг другу в пустую келью.
Вечера тихи, и бегут, как клочья неба, мысли (виданные никем) и
встанет солнце, и заблестит на травах влага испарений пустой земли.
…В тюрьмах, кельях монастырей, конклавах -
сонно, молча братья мои легли.
ДОВЕДИ ДО АБСУРДА
Доведи до абсурда любое желание "со"-
И построишь конклавы, темницы. В стенах их стократно
нарастают слова. Приближается чье-то лицо.
О, ничто мне так близко не стоит разглядывать, брат мой.
Что за мошка на белой стене? Не убить, не обидеть,
Поздравлять ее с каждым наставшим пронзительным днем!
Я смотрю в точку выше твоей головы, чтобы видеть
расстояние от рыжей макушки твоей - до нее.
Как стремительно, страстно оно исчезает, уходит,
Ты растешь к доброй воле слепой и беспечной сестры.
К этой маленькой мушке, присевшей на стенке при входе,
Никогда не узнавшей забавной и хитрой игры:
Что-то в куполе неба вытягивает растения,
будто ждет их к себе, но в пути они буйно цветут.
...Я не вижу в тебе: сладострастия, праздности, лени!
Отрицаю в тебе: немоту, суету, темноту!
И, не видя (слепая), я верю, что вовсе не поздно
Оторваться в полете от жадной и теплой земли..
Там, где мушка сидела, ты стал уже метр девяносто,
Человеком высокого роста, мой брат- исполин!
РВАНАЯ ПАМЯТЬ
Жизни томительной,
старой, как небо,
я предпочла бы одно дыхание
в теле пяти мотыльков- однодневок.
Влажные травы. Рваную память.
Первый в судьбе новорожденный день
(свежий, как свет в человеческой коже)
я бы встречала в крещенской воде..
- Ложь!- ..Там встречаются
с собственной дрожью:
что-то такое внизу, в глубине
нежно отнимет любое пред-знание,
И оттого почему-то сильней
Давит асфальт на безумные здания.
И оттого почему-то острее
чувство о том, что иное, нездешнее
травкой пробилось в привычном дворе,
Фокус вдыхая в привычные вещи:
В шляпу соседа- ужимки кота,
В ложку у края стола - равновесие,
Это иное,
иное, когда
фрукт утепляется шубой из плесени.
…Рвется большое, иное сознание,
Бьется на древе лентами жизнюшек
Влажные травы, рваная память:
Небо плечами иначе - не выдержать.
БОЛЬШЕ СОЛНЦА
В этом городе воздух горяч, как сухарь, и стар.
А захочешь ветра- неплохо бы знать места.
Здесь все Ленины твердо знают свой пьедестал,
Смотрят ввысь, заклинают дождь.
Может где-то рядом, на глубине могил,
Где уже ни скифов, ни тайных сил,
Есть земля. Но асфальт иногда красив,
Как Даждьбог, как шаман, как вождь.
Меня здесь зачали и привели домой,
Из меня прорастал человек, человеку свой,
Только он погостит и оставить меня ( -Постой!,-
- О, смирись: ведь кто-то из нас был до!)
Он прощает меня за каждый неловкий взлет,
Но когда-нибудь я останусь, а он уйдет
Мой любимый гость однажды помчит вперед,
Тело бросив пустым, как дом.
Он то в степи, то в лес, и все ему здесь не то,
Все одно и то же: клетка ли, дом ли, гроб:
Так невыпитым светом прольется дурной озноб
Сквозь закатное
решето.
Мой бездомный, временный житель материков,
Ничего для тебя не копила, лети легко,
Ни к чему не привязан, покинешь свой милый кров,
Уплывешь за мечтой.
А я выброшу книги, устрою большой пожар,
И не верь, что здесь осталась твоя душа:
Твоего здесь нет. Ты больше, чем этот шар
Золотой.
ДВОЕ
За окном - другое окно, за стеклом - другое стекло,
заострились веток сухие пальцы.
И по средам дедушка носит домой улов
Рыбки, утром пойманной у китайца на бумажный крючок.
Над клетушкой, где обитает кот и его хозяин,
высятся этажи.
И под шум приемника русской больной тоской
и ухой
эти двое отметят жизнь.
УЛИТКА
Брошенным чудом в песчаном хаосе белом
вменяет улитка себя рассматривать после дождя.
Смотри, отец, как легка ее ноша, но медленно тело,
как ее с миром связывает рецептор,
(нежный, трусливый) как ее брюшко цепко,
как изъеденный ею лист, шелестя,
сбрасывает обузу на дно ладони -
а она бежит в свой утробный домик,
и под врожденной крышей, смешной и тонкой,
превращаясь вдруг в твоего ребенка,
слушает, как над ней
небеса летят.
Лик человекообразный моим несчастьем
станет в тот день, отец, когда оборвешь
со - бытие, -умирание и со - участие
между землей и тобой, превратившимся в дождь.
Ведь с этих пор мы, немые и дикие к слову,
станем молиться Сварожичу – Дый - Коляде,
детям, хозяйствам, телам - но не первооснове
палок, плугов, стариков и детей, лошадей,
всяких сластей, и людей, и еще не людей.
Здравствуй в неведомых землях, на диких просторах,
в горьких плодах недоступных червишкам садов,
в вечном влечении, скорых и радостных спорах
дивных растений, симфониях животов,
музыке нутряного и дикого танца,
в акте которого каждый рождается в мир,
В той между нами -
оплаканной нами - дистанции,
Из-за которой
мы стали людьми.
СТРОИТЕЛЬСТВО
Все сохраняется…
Даже каштаны в твоей ладошке,
двадцать лет назад упавшие с крон.
И, когда чернеют фамильные вилки, ложки,
и расступится морем иная утварь - люди ищут порталы в замки,
где ничем нельзя обладать, кроме консервной банки,
из которой дети делают телефон.
Желудь с шапкой, грецкий орех и солнце
в пыльном просвете крыши, как мед, коричневой.
Самое нужное, знать, нам остается
для обустройства дома: впервые - личного.
Радость бездомным! Вечный покой бесприютным!
Тлеют, как торф, потолки, размывая предел.
Но почему я боюсь не пространств безлюдных,
а человека, чью жертву никто не презрел?
Более всех
приволий пустых и белых -
тех собратьев, чья жертва не догорела,
я устрашилась, брат, и дары в корзине
превратились в дым уходящий синий.
Но хранится в пригоршни цвет акаций,
Жизнь назад добытый с весенних крон.
Думала, что истлели, что только снятся,
прихожу в тот дом, куда чад поднялся-
а сады цветут..
…по- прежнему широко.
ОКО
Выходят дети из дому- за пиццей,
За молоком, затем, что стало тесно
В родном гнезде, среди знакомых песен,
Но им уже назад не возвратиться.
А в старом мире станет меньше дел, и
где-то им дадут иной язык-
Инструментарий брошенного тела,
Добавочный, как усики лозы.
Ведь так, убив отцов, нашли тотемы,
Корова, вол, лиса - в период зим
Не заменив богов, украсят стены
Прачеловека, грезящего Им,
Чей неподвижен рот- я для него
Играю гранью древнего кристалла,
Но тихо умирает существо,
Которое за мною наблюдало.
***
Есть ребенок, хранящий портреты случайных прохожих
В том углу, о котором не знает отец: в самом дальнем углу
есть ребенок не спящий, играющий, позже
В своей спальне читающий вслух.
Через зрелость и старость, когда мостовая устанет,
А отец не придет, и потянутся медленней дни,
В неподвижных, как рты их бумажных хозяев,
кварталах,
уже ждет существо, наблюдающее за ним.
САД
Этой весной одна молодая слива
Вышла замуж за нескольких воробьев.
Петрушка качала стеблем неодобрительно,
И видно было без театральных биноклей,
Как на кустах малины плоды засохли,
Но слива была проста и совсем не мнительна,
А значит, никто не смог бы смутить ее.
Но все древесное общество зашумело,
Бросая тень на перья троих мужей.
Какие нынче нравы, ах что за девы!
Чем дальше в сад, тем меньше все о душе.
Но птицам было солнечно, было вкусно,
О сердцееды, что, же вы, на беду,
Так любите трепетно, искренне и искусно
Матриархат, хтоническое искусство,
Антропологию, парковое искусство,
И утром, сидя в кроне, трещать о чувствах,
Пока не кончатся сливы во всем саду?!
КОГДА МЫ БЕЖАЛИ
От городских туманов – в эдем окраин
тянется дар-судьба неизбывной нитью.
В тридевятом царстве нас повенчают тайно,
и одарят тем, чего никогда не видел.
И когда оскудеет слово, как все скудеет,
как нищает мир, слепой к удалому злу -
Не истлеет скарб заветный, когда истлеют
полотенца, скатерти, доски в твоем полу.
Выйдешь вон из прелой избы, а степи
проклянут тебя, последнего в их роду.
Здесь когда-то жили люди, рождались дети.
Я иду к тебе, мой милый, уже иду.
Из ребра колОсса, кОлоса, гумуса,
логоса
твоего я плоть, родящая вещи плоть.
Как сто лет назад волы оставляли полосы,
так тебе - внутри меня удалось всполоть.
Где посеют – дождь стекал по ноге на место,
не избывшее, нет, не смывшее ту вину
принесенным нам в жертву девством,
и змий не дремлет, и я яблоко
протяну.
И счастливый, что к тебе обратили голос,
Ты укусишь, тихий, преданный, как ребенок,
Человек с серпом, отец (рядом вечный полоз)
Человек без молота, чей-то слепой теленок.
Мы пойдем куда-то, мы соберемся силами,
Наш ребенок вскроет недра и даст нам стали.
Что за дивный дом был уготован милому!..
…Я в саду потеряла ключ, когда мы бежали.
ОБНОВЛЕНИЕ
О, как законно, женщины, мы нищаем
Телом, и видим слабо, и ходим медленно.
Старение кокона бодро оповещает
О новой памяти, данной девчонке ветреной
В одном из будущих страшных больших времен
Где, как младенец, больше не помня прошлого,
Она взлетит, и в крыльях случится звон,
И рухнет кокон на пол глупейшей ношею.
Полны ничьих невидимых безделушек
Музеи мира: вышивки, вазы, ткани…
Взлетай, сестра, возьми и меня, старушку
Туда, где мы становимся мотыльками.
В КОНЦЕ ПУТЕЙ
На бессильном дне покоится, спит вода.
А над ней клубятся дивные города.
Их бросают люди, чтобы уплыть туда,
где свершится таинство.
И однажды аист, в клюве неся Христа,
Распахнет окно, и в нем загорит звезда:
Незнакомый свет, в котором-
нет, неспроста-
Поневоле плавятся..
Но каких племен уходят, бредут отцы
В эти земли новые, в этот иной язык?..
..О, Иосиф, брат, в конце своих злых путей
Жди от здешних птиц…
чуть-чуть не своих детей.
О НОВОМ ЯЗЫКЕ
Исповедимо ли,
когда такое здесь живет молчание,
что мир оставленный стареет (никнет, тает)
кому
творят молитву по ночам?
Кого
в себе пустынном обретают
как каждый стебель, каждый корень ценного?
Роняя в теплый чернозем грудины целого
Мира,
О, кто польет их вдруг живым вином?
Но сестры- молча (ночь) крадутся мимо,
И всходит неизбывный
свет в лице их:
Схороненное
зримое
зерно.
В тени, под куполами древних башен,
где дух ночных дорог, ведущих в сон,
Живой водой глубоких темных скважин
умоет неподвижное лицо,
Где брат ловил сачком Непостижимое,
И тает снегом в теплом кулаке
Любой из символов,
и речь – исконно лжива,
Там молятся
о н о в о м языке.
2
- Если бежать от обрывков речей, речей
Нечаянно- суетных, как от града и города..
- Да!
Ртом в твой рот - священная пустота!
Тише молчания, но с абсолютным слухом,
Жадным к слову любому,
К первой случившейся речи,
К любым отрепьям,
Птичьим, звериным знакам и человечьим-
О, веди не в храмы, держа за плечи,
Но дари живой
изумленный трепет!
И, отражаясь в диком слепом лице,
Я говорила с ней об ее Отце.
.. В черную пропасть
летели слова- снегири:
Так обретает форму, и цвет, и цель
Все, что спало
там,
за стеной,
внутри.
3
В чернильной тьме (под куполом век и черепа ль?)
Слоны, как сны, купаются в теплом море.
Но первый луч сжигает, сжигает берег, вдоль
Которого мерно двигалось все живое.
А можно вжиться? Проникнуть в исходный код,
В дремучий хаос, источник дневных историй,
Пока ты спишь? Но утро твое грядет,
Тебя ведет. С тобой, еще сонным, спорит,
И строит дом, за ним разбивает сад.
Здесь будет жить, как лучший из всех портретов,
Твой брат – двойник, пустой и усталый брат.
Будить своих пустых и усталых деток.
Он тень твоя: неполный, нагой, зловещий,
Твой свет утратив, душит тебя, как змей.
Так зависть воздуха к форме какой-то вещи
Вменяет ей исчезнуть в слепой зиме,
Следя за тем, как день обнажает тайны,
Но в ярком свете – тает их смольный дым:
Живет лишь то, лишь то, о чем умолчали, но
Все, что выразишь – станет пустым,
пустым..
4
А если б не страшно было на пленку снимать твои сны?
Писать их гуашью, маслом, фотографировать…
Проситься в тебя, стать воздушной, безгрешной, эфирной,
Ах если можно было бы вместе смотреть твои сны!
Влиться, узнать, из какого нездешнего мира ты,
Втечь, просочиться, как в прииски, в самое тонкое?
Это искусство мне близко, распахнуто, дорого.
Так ближе к ночи в подвалы стекаются сироты,
Ближе к рассвету
так бьют в свой единственный колокол.
ЗАБРОШЕННАЯ УСАДЬБА
Через много лет после смерти хозяев,
В солнечный день
(Словно осени отгоревали уже, отплакали)
Все кувшины стоят на месте том самом, где
От уюта скатерть вдруг - расцветает маками.
Как спокойны и как же вечны порою вещи!
Все, что мной дышало, завтра утратит знак
Моего присутствия, будто другим завещан
Сад, и иная их, неведома их весна.
Так саднит измена страстью тоскливо- ранней:
Сводит вместе шепот «жизнь» и глагол «потребовать»
Погляди, как дом обретает свое дыхание:
Он шагает в зелень, будто потерь и не было.
Уникальный код, прогнивший в пустой глазнице,
Призывает вёсны. Но повторим ли Взгляд
Существа, всегда готового появиться
Из любой любви, которой пора назад?
Но однажды (Твой завет!) так случится, возле
Себя соберешь фракталы в одном строю.
Только если мир иным продолжится п о с л е,
Тогда что есть точка, где я сейчас стою?..
ВЗГЛЯД
Мы живем на одном космическом корабле,
Мой изначальный друг. Отложные
воротнички за бортом поплывут в музеи.
И когда закончится мысль и простынет след
Существа как огрызка времени, где-то в зелени,
(солнце в самом зените), в землях
Неведомых прежде, - нет, не прервется свет,
не прекратится свет Твой в остатке племени.
Чувство из прошлой жизни- почти не помню-
Спящий евнух, немощный, как вина-
Будто вся Вселенная мне видна,-
Но- ничего о ней
не могу исполнить...
Данный мне до рожденья
многоголосый
Древний мой, дикий мой, вечный мой, мутный мой Взгляд!
Тайной страшнее немого кружения весен
Стала утроба твоя..
САРТР И КАЦ
Как-то жил в отеле юный бездомный Сартр.
Он снимал там номер с окнами в зимний сад,
где паркетный пол собой отражал закат,
и был тих закат.
А снаружи жизнь, творимая пиар- стендом,
молоточком шпилек
злила слепой асфальт,
и столичные штучки в шляпах из секонд-хенда
пробегали мимо, шли в "Антиквариат".
Нелюдим и тих, не знал он, куда идти,
но зимой на месте не постоишь, и просто
по фракталам звезд скрипучих
он шел один,
как и все из стран,
где сны продают в киосках.
Как-то жил в отеле
юный бездомный Сартр,
а его соседом был грузный и домный Кац.
Они пили кофе в холле, ходили в бар -
поглядеть на танцы.
Обнаженные женщины пели и пили грог,
и ржавело Сартром брошенное перо,
по колено море, друг, поджимает срок,
нам пора прощаться.
Мы живем в отелях,
в шишках, в кустах рябин,
однодневки – мушки. Думаю, бог расстроен
Ведь матрац твой, Кац, а ты – на него копил -
Пережил тебя,
Товарищ мой, где-то вдвое.
***
Пой мне!
На новом ложе мне снились старые сны
О диких зверях, арабских странах, ларцах резных,
О том, как в ветках сирени твой дух живет,
Ягненок сонный неспелое небо пьет,
О странном танце колких, холодных вод
Над каждым бездомно- вольным.
В живом диалоге со всеми и всем вокруг
Услышать в сердце еловой шишки стук
И строить дом в ней - счастье или недуг?
Пой мне.
То скрипом дверным, то упрямым ночным сверчком
Меня мне напомнишь, свет мой, и так легко!
И можно воздух нежно ласкать рукой..
Пой мне.
И мы исчезнем, тихо уйдем на дно -
Искать родные лица в обрывках снов,
В рисунках камня, неба, в узорах нот,
В прохожих! В окнах! В девять утра в кино,
Но где живет свобода- там никого.
Пой мне.
6
Цветные вагончики мчатся по кругу,
И воздух пульсирует в душных маршрутках.
Здесь учат свыкаться с морокой и скукой,
И даже любить в их пустых промежутках.
И кажется, музыка будет все та же,
И завтра корицей запахнет опять.
Но – фокус!- брести без привычной поклажи:
Не спорить, не помнить, не думать, не знать…
И вечные истины, в неге и лени,
Отбросить, как старый изношенный хлам,
И плыть среди белой, как пена, сирени,
К закатно- душистым своим облакам..
Пусть кто-то поверит! Пусть кто-то уронит
На пыльной площадке свой старый чехол,
И книги, и зонтик, и все же догонит
Вагончик, который недавно ушел..
Цветные вагончики мчатся по кругу.
Куда?
СОБИРАНИЕ
Я прадед твой. Узнаешь черты?
Я жил и верил: пора придет,
Я стану целым. И я, как ты,
Молился на ночь, постился год.
- Я –мать, ты – почка моей лозы,
Тоской отравленной. Пусть цветет!
Тоска – то свет. Хоть и я, мой сын,
Молилась на ночь, постилась год.
- Я – брань твоих несожженных книг!
- Я – спор твоих неродных начал!
- Я – тысяч предков единый лик,
Качание
корабля, причал
с толпою,
усталый берег,
безбрежный берег.
Чья, о чья
Тогда тревога глазами зверя
Глядит сквозь дни, поедает время?
Ты - рознь!
Война! Там, внутри, не слито
Ничто, под куполом всех названий-
Твой храм, разодранный динамитом
В степи, сожравшей святые камни.
Ты дух покинутых сел и дач,
Где точно так и ты, не зная
Куда, ведет неумытый мальчик
Босого деда, царя окраин.
Целует молча больную руку
И видит сон: молодой, как гений,
Его отец, но ведет по кругу
Сквозь лица, время, во тьму
Рождений.
3
Когда падала осень, как небо тяжелая,
На ладони моих нестареющих рук,
Меня снова не стало. И так обнаженная,
Содрала я с себя свое тело- кору.
Как чинара, свое..(нет уж, данное!) тело
Презирала я больше, чем старый наряд.
Но смешно мне и странно: за все, что Он сделал,
На Земле мою ветошь благодарят.
В этом городе, в этом октябрьском пожаре
Мое Время, мой Сон, ты- кора этих дней!
В женском теле, в мужском ли- узнай: я – Чинара.
Слейся, слейся со мною в своем полусне!
ОФОРМЛЕННЫЕ МИРЫ
Грянет время обозначать отличия: тюль и май- это не поп с облаткой.
Как же много, много есть необычного, и как мало- родственных отпечатков.
Вылетают шторы из окон рваться. (Трепет- лицедейки!- почти священный!)
Дай, Всевышняя, сыну налюбоваться на гибриды созданных им вещей, но
испугавшись, как это все нескладно, как наивно это (и, в общем, тленно)
сын захочет к теплой утробе, к маме. Но она, как липкая клейковина,
проросла пшенично и безвозвратно: умирая, стала своим же сыном,
стала – тихо -тихо- его руками. А ему -в мистическом с ней единстве-
льдины в слово складывать, землю рыть!
..Злое, элегантное материнство- покидать оформленные миры.
Я СОВСЕМ НЕ ЗАМЕТИЛА
Я совсем не заметила, как постарела зима.
Каждый немощный вздох ударяется в спину окна,
И седеет без снега, и плачет без боли, как мать,
Опустившая голову на руки теплого сна.
Как Вам снится декабрь, моя вечная тихая девушка?
Вы б оделись почище, да юность купить уже не на что.
Вспоминаете часто ли счастья свой крест да венец, и
Далеко ли, надолго сыны улетели погреться?
..Слишком много в Вас жизни. Чуть больше, чем жадного тления:
Пока сон! Пока ночь! Пока память жива - всеми силами
В Ваших кузницах льдом прочно- прочь консервируют время.
Только Вы не проснетесь.. И старше не станете, милая.
2
Что она может сказать мне?
Седая земля, истощенный живот
с памятью о нигде.
И я обнимаю мать,
продолжаю петь
О хрупкой надежде в ладонях (как первый росток)
О нежном, как праздник, коротком мгновении со-
бытия, о страшной, прекрасной ее темноте, темноте!
Холодной, как умерший, ночью,
грядет рождество:
Бессильного, ветхого лона упрямые дочери,
Доверчиво вёсны всходят
На неживом.