Николай Мех
Жук с трубой
Конец
Жилище поразила тишина, зеркало проказила трещина. Что осталось? Сухая горошина меж половиц, закладка в книжке, складки покрывала, наспех брошенного на раскладушку. В пустом доме будет по временам раздаваться скрип половиц, стон дверных петель, хрип ветра в тонких занавесках, да тихий перезвон дешевых ложек в ящичке со столовыми приборами: кто-то ушел.
На улице холодно, пронзительно вопит ветер, вьются улицы в шершавой пурге, мотается вечный поворот кольцевой дороги, будто оборванный шарф. Постылый туристу город прячет подбородок и дышит в теплую вязь подземки. Сидим на скамейке. За деревьями – замерзший пруд, вдоль берега в метельных завитках расположились пенсионеры, с наклоном вправо, по ветру, сгрудились в словечки, пунктуально бросили авоськи на прежние места, костылями, палками отгородились от чужих, незнакомых фраз. Метель, сезонный автор непогоды, вдруг сорвала шляпу с седой головы, понесла ее по разлинованным сиденьям – точка, точка, точка…
Война
Нам пора. Мы поднимаемся со скамейки, собираем газеты, идем домой. По дороге можно завернуть во двор, и на пару минут отпустить сынишку к горке. Я успею выкурить сигарету (нипочем метель), жена поднимется в квартиру и зажжет свет. В тот момент, когда малыш, подстелив себе картонку, с визгом поедет по ледяной дорожке и затеряется меж незнакомой детворы, я увижу наши окна, узнаю за занавеской ее силуэт, угадаю наготу.
Малыш взобрался на горку, не такую уж и высокую, с толстой бетонной трубой, торчащей из вершины. Холм был пустой внутри – по преданию старожилов, раньше там хранились продукты, целая гора провианта на случай войны. Люди, которым взбрело в голову устроить склад посреди двора, давным-давно умерли, война закончилась, мы ее выиграли, хоть сначала пришлось тяжко.
Пока я лежал в колыбельке, бомбардировщики кружили над двором и крушили все подряд, не щадя ни усатых продавщиц в гастрономе, ни школьных бугаев на теннисном корте, ни воспитательниц в детском саду. Бассейн, бильярдную, кулинарию, а также все соседние дома, кроме тех, где жили мамины с папой друзья, враги изрешетили из пулеметов до такой степени, что от комнат остались жалкие бетонные скелеты без окон и дверей. К тому времени, как я пошел в садик, скелеты поросли густым кустарником и стали такими хрупкими, что могли обрушиться от одного выстрела. Папа был в курсе всех разрушений, потому что сам каждое утро уходил на войну, и каждый вечер возвращался живым, с пригоршней помятых пуль и полными карманами гильз.
Сосед, воевавший с ним бок о бок, пенным шепотом рассказывал мне в лифте разные фронтовые истории, в которых папе чаще всего отводилась комическая роль. На нашем этаже он замолкал и подносил палец к губам – это означало, что все услышанное я должен сохранить в тайне. Через пару дней он вновь втискивался вслед за мной в кабинку и сообщал об очередной папиной выходке. Начиналось все обычно с истории о неуязвимости.
– Как война, нормально? – интересовался я, нажимая на кнопку со стрелочками.
– Нормально-то нормально, но твой батя – Ахиллес! – шептал сосед.
– Чего? – спрашивал я его.
– Да Ахиллес, дубина, это тот, которого враги никак убить не могли.
– А, понятно, – отвечал я, догадываясь, что речь идет о герое какой-то книжки, и на садиковский манер подхватывал тему:
– И что это ему дает?
– Полный кайф! Пули ему никакого вреда не причиняют, просто расплющиваются, вот как если бы тебе твою жвачку на лоб налепить.
Пули расплющивались об папу, не причиняя ему никакого вреда, но сами снайперы оказывались всегда проворнее, и успевали скрыться в зарослях прежде, чем Ахиллес соображал, откуда стреляли.
– Папанька твой, надо сказать, соображаловкой всегда отличался, – задумчиво говорил сосед.
В такие мгновения папа выглядел очень смешно: приклад в плечо, палец на курке, к потному лбу прилипла пуля. Снайперы смотрели на него в подзорную трубу из своего укрытия и покатывались со смеху. Зная, что убить папу невозможно из-за его пуленепробиваемости, они порой устраивали засады просто ради потехи. Неповоротливость делала их жертву совершенно безопасной и, вдобавок, безумно смешной. Атаковали они, как правило, с нескольких сторон, заставляя папу беспорядочно палить в ответ. Пока он палил куда ни попадя, снайперы на деревьях надрывались от хохота. Во время пальбы гильзы из папиного автомата сыпались рядышком на землю, и всякий раз, прежде чем отправиться восвояси, он подбирал парочку, как это делали другие – на память об убитых врагах. Враги, живые-здоровые, дождавшись, когда папа уйдет, сползали по стволам и долго катались по полянке, вспоминая перестрелку. В разгар веселья кто-нибудь из них обязательно напарывался на гильзу и всем портил настроение. Кстати, гильзы попадались разные.
– Ты что же, думаешь, твои железки что-нибудь стоят? – насмехался сосед. – Ха! У бомб, которыми они пять лет назад продырявили наш дворик, знаешь какие огромные были гильзы…
– Какие?
– Да как я тебе покажу, дубина ахиллесовая? По крайней мере, если захочешь домой притащить, в дверь не пройдет.
Соседской информацией я делился только с сестрой – до тех пор, пока она случайно не проболталась папе.
Кроме того, что бомбардировщики кружили над двором с утра до вечера и крушили все подряд, кроме того, что от комнат остались жалкие бетонные скелеты без окон и дверей, война меня ничем меня не удивила, и если бы папа не рассказал о скелетах, я мог бы подумать, что это обыкновенные заброшенные стройки, как считали дети врагов, после победы поселившихся у нас в подъезде. Их было трое, все носили одинаковые спортивные костюмы и в лифте враждебно прижимали меня к стенке. Папа говорил, что взял их в плен, и может расстрелять, когда ему вздумается. Я полагал, что лучше взорвать их одной бомбой, но не рисковал делиться своими соображениями с папой, чтобы не напоминать ему об огромных гильзах и заодно не выдать соседа, подобно сестре.
Вживе взрывов я, конечно, не видел, поскольку рос в период «холодной войны», когда о былых сражениях напоминали только заросшие руины во дворе, а враги, израсходовав все бомбы, изредка обстреливали наших своими слабыми пулями. «Горячую войну» с авианалетами и пулеметными очередями я застал годовалым карапузом, и разглядеть толком ничего не смог по той причине, что не еще умел открывать глаза, а когда же, наконец, научился, стал с непривычки часто-часто моргать от вспышек. Это, как позже выяснилось, и были взрывы. «Все проморгал!» – шутил иногда папа, жонглируя гильзами.
После того, как вылазки врагов прекратились, чудом уцелевшие друзья захотели немедленно встретиться с нами, чтобы поделиться впечатлениями от разрушенных бассейна, бильярдной, кулинарии, а также всех соседних домов, кроме их и нашего, но, так как снаружи было по-прежнему небезопасно из-за партизанских боев, первое время они болтали с моими родителями по телефону – благо, бабки на телефонной станции проявили мужество и не разбежались кто куда. Тут я уже немножко подрос и перестал носить колготки.
Партизанские бои, во время которых недобитые враги все так же расплющивали об нашего папу свои пули, продолжались еще пару лет, и я хорошо их запомнил. Если во дворе шло сражение, гулять было нельзя, и мама, чтобы как-то меня развлечь, устраивала в детской маленький домик наподобие иглу эскимосов. Для этого она сажала меня под письменный стол, приносила огурцов с солью на блюдце и теплого чаю, давала фонарик, а потом завешивала мой уютный уголок от выстрелов пледом.
Когда я пошел в первый класс, война неожиданно закончилась, и папа потерял работу, потому что фронт, где совсем недавно над ним потешались вражеские снайперы, закрыли за ненадобностью. Есть стало нечего, тут-то и пришел черед горки во дворе.
Горка
В каждой квартире есть секретный ход, замаскированный под мусоропровод, к нему имеет доступ только папа, и, в исключительных случаях, мама. Для человека он слишком мал, но человеку там и делать нечего, ход предназначен для посылок. Почти как на почте: папа открывает дверцу, перед ним зияет темная дыра, но, если приглядеться, видно, что это труба, и ведет она в хранилище продуктов, где объедки и тряпье обменивают на еду и одежду.
Из соседних квартир тянутся такие же трубы, и все они сходятся в одном месте – под горкой. Папа осторожно опускает в темноту пакет, содержащий, кроме моих фантиков, дырявых сестриных колготок, осколков маминой чашки и сломанного робота-воина, конверт с перечнем всех отбросов. Сейчас пакет скользнет в глубь мусоропровода, и горка возьмется за работу.
Наш папа аккуратный, в отличие от соседа, который, не церемонясь, вытряхивает в секретный ход заварку из чайника вслед окуркам и клочкам бумаги с каракулями своего трехлетнего сына. Кроха родился после войны, и расплющенным пулям предпочитает бумажные катышки. Сосед собирает обрывки альбомов для рисования, аппликаций и картонок по всей квартире, комкает их и швыряет в секретный ход, окропив заваркой из чайника. Сынишке еще три, а он, гляди, весь в поделках, врет мне в лифте соседская жена. Она не подносит палец к губам и не говорит: «Тсс!», и я с чистой совестью передаю эту новость папе. Да ну, ничего интересного, отвечает он, выслушав меня, разве можно быть таким хомяком.
Обмен объедков и тряпья на еду и одежду мы с сестрой наблюдаем каждый вечер, стоя за папиной спиной. Я даже придумал для этого занятия специальное слово – «мусоропроводы». Мусор провожают так: 1). Папа открывает дверцу. 2). Осторожно опускает в пакет в темную дыру, которая на самом деле является трубой, начинающейся в пункте первом и ведущей в пункт 4) с двумя небольшими изгибами в пункте третьем. 3). Пакет погружается, ползет вниз маленьким белым пятнышком, колотится в подпунктах 3.1) и 3.2), покуда не пропадет из виду. 4) Еще минуту слышно далекое уханье с едва заметными тонами склянок и жестянок, но вскоре оно затихает, предоставляя тишину лязгу ковша, предусмотренному в пункте пятом. 5). Ковш лязгает, и папа грозит нам пальцем, словно предостерегая: «До следующего вечера никто не посмеет его тронуть!». Утром он сбегает во двор, и, когда мы проснемся, на столе уже будет красоваться новая кружка для мамы, я получу нового воина, а сестра напялит колготки без единой дырочки. Папа аккуратно сложит белый пакет, из которого все это появилось, и скажет: «Слава богу!»*)
Я часто подумываю заказать у горки какой-нибудь подарок, например бинокль, потому что мне очень хочется посмотреть, чем занимаются люди во дворе, и в соседних домах, и на ветвистых развалинах гастронома, но в последний момент вспоминаю, что подарки – дело волшебников, а горка – всего лишь склад, где волшебством и не пахло. Приходится ждать до дня рождения. Единственное, чем горка может обрадовать – это сладости. Если незаметно подкинуть в мусор несколько фантиков, назавтра обязательно получишь порцию конфет. Правда, фантиков не должно быть слишком много – а то горка решит, что ты обжора и в наказание пришлет молока. Просьбы родителей, даже самые мелкие, она выполняет неукоснительно и не тянет с ответом, разве в те дни, когда вместо папы «мусоропроводами» занимается мама. Мама не любила горку, та отвечала ей взаимностью.
Письмо
Малыш неумолимо всполз на вершину, неуклюже плюхнулся на лед, и соскользнул вниз. Я отвернулся и снова глянул на окна.
А что если мы с сестрой сами напишем горке письмо, втайне от родителей? Мы знаем, где находится дверца, когда мама с папой лягут спать, мы проберемся на кухню и сунем конвертик в секретный ход. Конечно, по-хорошему, нужно положить письмо в один из тех пакетов, что папа прячет под раковиной, и присыпать его каким-нибудь мусором, но, с другой стороны, сосед, наш неряшливый сосед вовсе не пользуется пакетами, не говоря уж о том, что сует в секретный ход все подряд, – а ведь он тоже получает посылки и, наверно, частенько радует своего сына-хомяка подарками. Все-таки без пакета не обойтись. Вдруг горка привыкла к папиной аккуратности, и сразу вычислит нас? Вдруг она, не увидев привычного белого свертка, догадается, что это мы без спроса воспользовались секретным ходом и обо всем расскажет папе, когда тот спустится во двор забирать очередную посылку? Или позвонит ему? Решено: возьмем пакет. Похитим его ночью! Если маме вдруг взбредет в голову пойти попить воды, мы притворимся, будто он нужен нам для аппликаций, потом что бумага надоела, а в комнате ничего подходящего якобы не нашлось. Я мастер аппликаций, и сестра мне подыграет. Ничего страшного не случится, если папа один раз назовет меня хомяком (ср.: соседский сын).
Мы долго думали, что попросить у горки. Сестра сказала: я хочу братика. Дура, ответил я, и мы посмеялись. Неужели ты не понимаешь, спросил я, посерьезнев, чтобы получить какую-нибудь вещь, ты сначала должна ее выбросить? Тогда я выкину тебя, злобно ответила сестра. Да нет же, не просто выкинуть, а испортить ее, сломать, разбить, в общем, сделать так, чтобы она превратилась в мусор.
– Я отломаю тебе нос, и ты будешь, как та чашка, помнишь, мама здорово отлупила тебя за нее?
– Хочешь поиздеваться? Иди к черту!
– Сейчас выкатишься из моей комнаты вместе со своими чертями!
В конце концов, мы решили, что напишем обыкновенное письмо, но просить ни о чем не будем, разве что подпустим между прочим пару намеков. Давай расскажем горке, какой папа скряга, предложила сестра, но я, недолго думая, назвал ее идею идиотской. Она надулась и сказала, что когда-нибудь напишет горке сама, и в письме попросит прислать мне яду. Не забудь наплевать в конвертик, сострил я, натачивая карандаш. Дорогая горка, начал я и остановился. Сестра, впилась мне в плечо и зашипела на ухо, что, наверное, у меня уже иссякла фантазия, большего-де она от меня не ожидала, и пусть я отдам ей карандаш, она, мол, знает, как пишутся такие послания. Я был так озадачен, что пропустил мимо ушей ее обидные слова. Но ведь письма Деду Морозу давались мне намного легче, удивился я, помнишь, мы приклеивали их на пластилин к окошку с внешней стороны – еще в ноябре, когда было не так холодно высовывать руку на улицу – а потом по утрам бегали на кухню проверять, забрал их волшебник или нет. Спустя много лет мы догадались, почему мама просила оставлять письма именно на кухонном окне. Ночью, за день до Нового года, она вставала, чтобы попить, гремела чайником, нарочито громко хлопала дверцей холодильника, а потом невзначай открывала окно, чтобы отлепить наши письма. Кухня была ее алиби. Мы покатывались со смеху, представляя себе, как мама кралась бы на цыпочках по детской в одной ночной рубашке, и холодела при мысли, что мы сейчас проснемся и застукаем ее. «Чертов Новый год, – думает мама. – С моими-то нервами, это последняя вылазка». Тик-так. Сестра поставила жирную точку и торжественно зачитала мне письмо. Твоя беда в том, что ты привык к липовым волшебникам вроде Деда Мороза, а горка – настоящая, сказала она, пытаясь меня утешить и в то же время поиздеваться надо мной. Я схватил ее за волосы.
Глупости
Сигарета властно задымила над низенькой горкой, малыши разбежались в моем облаке, словно мошка. Я запустил руку в глубокий карман пальто и обнаружил две спички. Малыш, уже порядком уставший, поднимался для последнего заезда. Его картонка разорвалась напополам, затем еще, еще, и теперь от нее остался жалкий клочок. Какой-то ребенок толкнул его в спину. Я сломал одну спичку.
Когда сестра закрыла потайную дверцу*)) и повернулась ко мне с заговорщицкой улыбкой, я понял, что мы натворили глупостей.
– А что, если горка вздумает ответить нам? – спросил я так громко, что она вздрогнула и прижала палец к губам.
– Дурак, замолчи, – зашипела она и ударила меня коленом в живот. Я согнулся и засопел.
– Мы ведь ничего у нее не попросили. Я, в отличие от тебя, прекрасно разбираюсь в намеках.
Она сложила руки за спиной и прислонилась к стене. Посмотрела на меня так, будто собиралась обвинить в том, что я подсматриваю за ней в ванной с помощью системы зеркал.
– Ты – дурашка, – сказала она уже мягче. Горка это просто выдумка строителей, она посылает нам съестное и всякие мелочи, но – кто знает – может, у этих строителей найдется бинокль для тебя. Хочешь бинокль?
Я сделал вид, что не заметил ее укола, пожал плечами и отправился в свою комнату. Разумеется, я видел идиотский сон о том, как отец преследовал меня по коридору, а я прятался от него в ванной комнате и выкручивал краны до упора, чтобы не слышать прерывистого охотничьего дыхания под дверью…
Разоблачение
Будильник ровно тикает на полке, прямо у меня над ухом, по коридору бродят отголоски уличного шума. Еще рано. Я встаю с кровати, прислушиваюсь, ищу тапок, ветер тем временем разминает половицы перед моим воскресным выходом. На цыпочках крадусь к двери, подбираюсь к самому краю ковра, и, перед тем, как ступить на скрипучий паркет, еще раз прислушиваюсь к хрипу коридора – никого нет, точно никого нет – в два прыжка я у берегов ванной комнаты, но вдруг с кухни до меня доносится тик-так, кто-то смахивает крошки со стола, и в ту же секунду – вернее, уже в следующую, потому что все, что было дальше, случилось после тик-така – из-за угла появляется папа. Он держит в руках большой белый пакет (см. «мусоропроводы»), и я понимаю, что застал его сразу после контакта с горкой.
По папиному взгляду я догадался, что увидел нечто запретное*))), и теперь не знал, куда мне деваться. Вот-вот, тик-так должен был прогреметь взрыв.
В чем дело, что тебе примерещилось? Я неотрывно смотрел на бугристый пакет в папиных руках, среди бананов и яблок угадывая контуры бинокля, обещанного мне на день рождения. Погоди, погоди, успокаивал я себя, но ведь папа – это Дед Мороз, так? Он просто положил бинокль к горкиным яблокам и бананам, не тащить же его в руке, когда есть пакет. Горка посылает нам продукты, конфеты и молоко, но подарки – дело волшебников, бинокль ей не по силам. Все просто! Но что-то мешало мне повернуться и спокойно зайти в ванную. Я по-прежнему переминался с ноги на ногу, уставившись на папу и пакет: надо же, прямо из горки. Горка – это что? У-у, что-то необъятное, необъяснимое и нелепое, как гигантский жук с трубой, которая начинается на кухне, теряется под землей, а во дворе снова выходит на поверхность. Жук глотает мусор и возвращает еду. Он скупится на подарки. Мы благодарим его, потому что так хочет Дед Мороз. Дед Мороз – это кто? Папа. Где он берет подарки? Ясное дело, на складе подарков. Стоп*)))).
Нет, не может быть, прочь, прочь! – я пытался разогнать стыдные догадки. Папа – посредник, папа – мусоропровод, горка – настоящая волшебница, думал я, отступая на мраморный пол ванной, папа – жрец горки! – и изо всех сих захлопнул дверь, задвинул щеколду, пустил воду.
Когда я решился выйти, жрец уже расставил продукты по полочкам в холодильнике и намазывал бутерброд маслом. Мама сидела за столом, сестра забралась на подоконник. «Слава богу, вышел», – зычно объявил папа. Я занял свое место и только потом отозвался: «Привет!», показывая, как бессильны его заклинания.
Сестра что-то промямлила и вгрызлась в яблоко. Я терпеть не мог яблоки, но мне постоянно пытались их впихнуть под видом лакомства, иногда это выглядело столь убедительно, что я соглашался, и ел, но уже через несколько минут меня начинало тошнить. Организм разоблачал обманщиков – аппетитные ломтики, густо посыпанные сахаром, на самом деле были яблоками без кожуры, и теперь, вместе со всем съеденным мною прежде, они поднимались к горлу. Приходилось часто-часто глотать, и думать о школе, или о девочках, которые учились в одном классе со мной, чтобы не произошло самое страшное.
С каждым укусом яблоко становилось все меньше, но я знал, что оно не исчезнет совсем – огрызок сестра положит на тумбочку рядом с холодильником, а мама во время уборки смахнет его в мусорное ведро. Вечером папа вытрясет содержимое ведра в белый пакет для горки и позовет нас к священнодействию. Огрызок, не укрывшийся от папиного перечня, полетит вместе с остальными отбросами в тартарары, а на следующее утро сестра получит целехонькое яблоко, такое же сочное, как вчерашнее, мы воздадим славу горке, и отправимся в школу. И так до бесконечности, пока мир не окрепнет настолько, что сможет выращивать яблоки своими силами, не прибегая к волшебству.
– Хочешь почитать мой журнал? – ехидно спросила сестра. Она держала на коленях глянцевый, блестящий еженедельник для девочек, и листала его, поддевая каждую страницу ногтем. Страницы были такие толстые, столь сочно переваливались, что мне показалось, будто они сплошь липкие, и сестра переворачивает их так не потому, что хочет показаться женственной, а потому что боится приклеиться.
– Не хочу, – просто ответил я. Я знал, что она пытается меня уличить в страсти к девочкам. Если бы я ответил «да, хочу», она бы рассмеялась и сказала, что мне еще рано такое читать, или, того хуже, поинтересовалась, нравятся ли мне одноклассницы. Сестра была ненамного старше меня, но всегда изображала мамочку, особенно в школе. Мой класс, как назло, находился в том коридоре, где она дежурила, и все перемены я проводил у подоконника, окруженный заботой: «Подожди, дай я поправлю воротник!», «У тебя пуговица расстегнулась, стой!». Одергивая напоследок мою форму, так, что я чуть не валился на пол, она встряхивала головой и криво улыбалась. В художественной литературе это называется «ухмыляться».
Вот и сейчас она ухмыльнулась, но у меня не было времени размышлять о том, что значила ее ухмылка, я думал о всемогущей горке.
Командировка
После того, как папа-волшебник отступил на второй план, оставив меня один на один со своим божеством, в доме стало скучно. Утренние пакеты больше не радовали нас, разве только сладостями, обряд благодарения горки стал противен и потерял всякий смысл. Прикасаясь к ковшу мусоропровода, я чувствовал, что жрец позволяет себе лишнее, может быть, божество не просило его устраивать такой цирк из-за обыкновенных отбросов. Сестре я решил до поры ничего не говорить, она же, казалось, вовсе потеряла интерес к чудесам. Наше письмо кануло в безвестность, и ответ, которого мы так боялись, не пришел ни на следующий день, ни через неделю. Однажды я для проверки предложил сестре бросить в мусоропровод раздавленного жучка, чтобы тот вновь ожил, но она осмеяла меня, словно я сказал несусветную глупость.
Осенью папа уехал в командировку на целую неделю, потом задержался там еще на месяц, но не вернулся и тогда, когда этот месяц прошел, потому что командировка растянулась на весь год, время совершило круг и спуталось у нас с сестрой в головах, теперь мы не могли сказать, когда уехал папа, в этом сентябре, или в том, что был год назад, а если в том, то в какой из четырех понедельников – в прошлый, в позапрошлый, позапозапрошлый или позапозапозапрошлый? Это окончательно сбило нас с толку, и, чтобы положить конец путанице, мы решили, что папа всегда был в командировке, и лишь однажды приехал ненадолго домой – может быть, думали мы, командировка вообще была его домом, а наш дом – командировкой. Поскольку такие размышления нагоняли тоску, мы забыли о папе вовсе.
Жук с трубой
Малыш стоял на вершине горки и махал мне рукой. Я сорвал шапку и помахал в ответ – никто, кроме меня, не догадается махать шапкой, и поэтому малыш точно не спутает меня с одним из этих отцов, что оцепили склон и зовут, зовут домой своих карликов. «Привет!» – прокричал я что есть мочи, не надеясь, что сынишка меня услышит. Он повернулся спиной и вмиг провалился в горку. Я знал, что это оптический обман, и на самом деле малыш просто съехал по ледяной дорожке, поэтому не побежал его спасать.
Когда выпал первый снег, я приплелся к сестре с намерением все рассказать. Она испытующе посмотрела на меня с кровати, а затем спросила:
– Что надо?
– Ты написала уже письмо? – ляпнул я, не выдумав лучшего начала.
– Какое письмо? Это, Деду Морозу что ли? Дедушка Мороз, принеси мне поесть! – сестра скорчила жалобную рожицу. – А кто теперь Дед Мороз? Папа же в командировке, дурашка. Папа приносил нам подарки. Хочешь сказать, для тебя это новость? Нет, я не написала ничего. – Она была снова не в духе.
– Понятно… – промямлил я, не зная, как вернуть разговор к горке и волшебству. – А ты знаешь, что Дедом Морозом на самом деле был не папа, а горка во дворе? И что папа просто ее слуга? Я видел его утром с пакетом. А еще этот ритуал, когда мы трогаем ковш – папина выдумка, о которой горка ничего не знает. Если бы узнала, давно бы проучила папу.
Сестра вскочила на ноги и влепила мне затрещину.
– Прекрати истерику, идиот! Сейчас же прекрати! Что ты несешь? Храм целый в мусорке выстроил… Горка – это просто горка, бомбоубежище, склад, земля и больше ничего. Только такие карлики как ты способны принять ее за живое существо. Дедушка Мороз, зачем тебе такая труба? Я не Дедушка Мороз, я страшный Бог, жук с трубой, сейчас как полечу! – кривлялась сестра, изображая мой разговор с горкой.
– Да подожди, я серьезно… – запротестовал я, держась за ухо.
– Ах, он еще серьезно, ну-ка катись отсюда, серьезный, только приди еще с такой белибердой, вышибу сразу вот этой плошкой. – И она указала на клюшку, стоявшую в углу комнаты.
– Это клюшка, дура, – сказал я и сразу бросился бежать.
Дед Мороз
Ноябрьский призрак Деда Мороза манил нас на кухню с пластилином и конвертиками, в которых были запечатаны бесконечные списки подарков, обязательных, желательных, рекомендуемых. Волшебник поступал так, как считал нужным, и нельзя сказать, чтобы он придерживался наших рекомендаций, но все же каждый год дарил что-нибудь такое, чего не было в перечне, но в чем разом исполнялись все до последнего наши желания.
Долгое время я, подобно сестре, считал, что Дед Мороз – это папа, но с тех пор, как он попался с пакетом, все стало иначе. Моя вера не исчезла, но папа потерял над ней власть. Он был жрец, а не волшебник, и мог лишь передавать Дед Морозу наши просьбы. Дед Мороз, как и все остальные чудодеи, находился внутри горки. До них там было темно и пусто – так пусто, что ни одна живая душа не вынесла бы этой пустоты.
Волшебники, святые и боги наполнили горку доверху и через тонкую трубу на вершине проистекали в мир. Собственно, бог вместе со своими бесчисленными двойниками, которых люди привыкли изображать добрыми старичками, существовал лишь в виде прозрачной жидкости под землей у меня во дворе, из-за чего горка была похожа на волдырь, который вот-вот лопнет. Когда это все-таки произойдет, волшебство вырвется на свободу и заполнит все вокруг, омоет дома и обрушит балконы, мы же один за другим посигаем в его воды. А пока без жрецов не обойтись.
Именно поэтому, когда наш папочка канул в командировку, связь с божеством сразу оборвалась. Вдобавок ко всему папа не оставил учеников, способных занять место у мусоропровода, а мама не подходила, поскольку была неверующей, так что чудо потихоньку впиталось в землю и утекло обратно под своды горки, далекие, недостижимые. Чувствуя, что в этот Новый год подарков не дождешься, мы с сестрой забеспокоились. Чем ближе был праздник, тем невыносимей становилось наше беспокойство, и, в конце концов, мы так расстроились, что решили во что бы то ни стало найти папу.
Его не было ни в спальне, ни в туалете, он не стоял за дверью и не прятался под лестницей в подъезде, чтобы пугать нас по дороге в школу. Мы обыскали все комнаты, и не нашли ни единого следа папы, ни одежды, ни крема для бритья, ни бумаг, и тогда я вспомнил, что перед самым отъездом он читал на кухне толстую книжку и ел зеленый горошек прямо из банки. Книжка нашлась в спальне, на последнем этаже маминого шкафа, я тотчас схватил ее и побежал показывать сестре, но каково же было мое разочарование, когда сестра сунула мне под нос засохшую горошину, которую она выковыряла из щели в кухонном полу!
– У меня появилась идея, – сказала она очень серьезным голосом. – Если ты не будешь глупить и пообещаешь выслушать меня до конца без идиотских комментариев, я тебе все расскажу.
– Хорошо, – согласился я, – но если ты вздумаешь издеваться надо мной, я порву тебе колготки, – и вцепился в черную змеистую массу на батарее, на мгновение опередив сестру.
– Получишь, – коротко заметила она. – Будет хоть одна царапина, не знаю, что с тобой сделаю. Короче, слушай. Помнишь, ты говорил мне, почему яблоки не исчезают даже после того, как мы их съедаем? И еще нес какую-то чушь про то, что горка меняет сломанные вещи на новые?
– Ну да, – протянул я неуверенно, – и что?
– А то, что теперь это не кажется мне такой уж чушью.
– Да? – обрадовался я и уже собрался добавить что-нибудь обидное, но вовремя вспомнил, что мы договаривались не издеваться друг над другом.
– Да. Мне кажется, мама выдумывает про папу, мол, он уехал в командировку. Ты ведь помнишь, как он уехал?
– Не очень, – сознался я. – А куда он уехал, если не в командировку?
– Он… в общем, его все равно что выбросили, – произнесла сестра незнакомым шепотом.
– Ну да, – подхватил я тему, в которой чувствовал себя знатоком. – Но, подожди, ведь он был не в пакете, и потом, письмо… Глупости, кто бы написал к папе письмо, если письма может писать только он сам?
– Какое еще письмо, придурок?
– Ну, перечень…
– О Господи, ты все свое! Да это не важно, пускай это будет его шеф – смотри, все сходится, начальство решило отправить папу в командировку и снабдило его рекомендательным письмом… Ты знаешь, что значит «снабжать рекомендательным письмом»?
– Нет, – ответил я честно. – Но я знаю, что так пишут в классической литературе.
– Очень умный. Это значит, что ему дали в дорогу перечень, где был всего один пункт: «папа». Понял? Папа поехал в тартарары, и где-то там осел. Слышишь? Бух! Вот он ухнул. Не слышишь? Гремит… Ну, не суть. Он испортился, плохо стал работать, как твой робот, не может поднять руку, не может повернуть голову, не может то, не может се, кому такой нужен? Вот его и выбросили. Ну, дошло?
– Дошло.
Я почувствовал зависть к сестре. Я завидовал тому, как легко она сделала из моей догадки целую теорию. Она превратила ее во что-то серьезное и настоящее – но в ее словах, казалось, витала какая-то неуловимая тень. Дошло. Это была ложь.
– Выходит, мама нам врет? – спросил я и потянул колготки на себя, потому что сестра явно собиралась меня передразнить.
– Не трогай колготки! – завопила она, и сразу осеклась: Если порвешь, не буду дальше рассказывать, плюс – ты получишь.
Убедившись, что я ослабил хватку, она продолжила:
– Я не знаю. По-моему, мама тут ни при чем. Давай лучше про тартарары. Вот смотри, если папу выбросили, то он, по твоей теории, не исчез, и должен обязательно вернуться, так?
– Так. Если с ним были письмо и пакет.
– Надоел уже с пакетом. Покажи лучше книжку.
Я достал из-за пазухи потрепанный том и протянул сестре.
– Короткорукая! – не сдержался я, когда книжка выскользнула из ее рук и обрушилась на пол, распростерши ветхий свой переплет. Сестра даже не посмотрела на меня, из чего я сделал вывод, что мое меткое словцо было предпоследним шагом к молчанию.
– Ладно, длиннорукая. Рассказывай дальше, – поправился я.
– Я могу вообще ни слова не говорить, – процитировала она учительницу истории, и вернулась к теме:
– Если наш папочка сломался, то вот его детали – твоя книжка, моя горошина. Когда они случайно отвалились, оказалось, что он без них не может работать, как человек без рук и головы, как чашка без ручки. Или как ты без носа.
Не дав мне возмутиться, она продолжила:
– Так вот, теперь представь себе, что на самом деле все наоборот – не папа сломался, а вот эта книжечка, и вот эта горошина. Они были основой всей штуковины, они – главный механизм, а папочка – центральная деталь, без которой механизм сразу превращается в мусор. Понял?
Я слушал, стараясь не забыть подготовленное оскорбление за «как ты без носа».
– Теперь они валяются без папочки, не тикают, не такают, видишь, горох он недоел, тут дочитал до середины и заложил календариком? Кто будет читать дальше? Никто. Ты читал? Нет, конечно, потому что ты еще маленький для таких книжек, – не думай, что я издеваюсь, я тоже не читала. Но если я захочу прочесть, то начну с первой страницы. А папочка пропал на полдороги, и никто, кроме него, не знает, на каком слове, на какой букве. Как часы – когда у них кончается завод, никто ведь не может сказать, на чем они остановились – на «тик» или на «так».
Моя зависть разрослась до неимоверных размеров, и запылала так ярко, что все обиды и оскорбления, что я подготовил для сестры, вылетели из головы и забылись. Я знал, что последнее слово она оставила мне, и набрал полные легкие воздуху.
– Все я понял. Пойдем с тобой выбросим эти горошину и книгу, только сначала положим в пакет, а завтра у горки поищем новенького папу.
Сестра просияла. Мне все еще было завидно, что это придумала она, но теперь я чувствовал себя почетным обладателем кучи «Оскаров», которому выпала честь вскрыть конверт с именем очередного малыша-лауреата.
– Давай. Иди за пакетом, а я сейчас переоденусь.
Папа
Жена уже, наверное, приготовила ужин, и я решил, что пора вести сына домой. «Малыш!» – вполголоса позвал я, чтобы соседние отцы не приняли меня за чужого, и двинулся к горке. Ледяная дорожка заканчивалась коварным трамплином, с которого запросто можно было вылететь прямо на шоссе. Многие дети специально брали большой разбег, чтобы потом под беспомощные ахи и охи родителей прошмыгнуть перед фарами и скатиться в канаву на другой стороне дороги. Машины визжали, скрипели, мужчины опускали стекла и поливали детей настоявшимся за день матом, заставляя жен и дочерей на задних сиденьях содрогаться от ужаса. Тик-так. Малыш уткнулся в закоченелую куртку другого малыша у самого подножия – он не смог преодолеть трамплин, и лежал, уткнувшись носом в снежный вал.
– Пойдем, – сказал я, потянув его за ногу. – Мама ждет.
– А? Что? – отозвалась сестра, и мне сразу стало ясно, что она ничего не помнит.
– Помнишь, вчера мы послали сломанного папу горке? – спросил я и нетерпеливо дернул одеяло. – Ну, вставай скорее, нам пора идти во двор, может, он там сейчас нас ждет.
– Кто ждет?… – пробурчала сестра в подушку.
– Новый папа! Которого нам должна вернуть горка в обмен на закладку и горошину! Ну, не притворяйся, – отчаявшись разбудить ее, я решился на лесть. – Это же твоя идея!
– Черт, и ты приперся ко мне с этой чепухой в такую рань? – еле разборчиво произнесла она, не открывая глаз, и тут же, словно спохватившись, добавила:
– Ладно, иди, я сейчас оденусь.
Я побежал на кухню и по дороге вспомнил, что вчера вечером, когда мы решили выбросить папины обломки, она сказала почти то же самое: «Иди я, сейчас переоденусь». Моя память вновь и вновь вызвала эти упоительные картины: у меня в руке пакет с папиной головой и рукой – с закладкой из книжки и засохшей горошиной из банки, я стою перед мусоропроводом, положив руку на ковш, жду сестру. Вот она появляется, и я, не медля больше ни секунды, тяну ковш на себя, под лязг петель поднимаю пакет высоко-высоко над зияющим отверстием секретного хода, а затем разжимаю пальцы. Сестра зажмуривается и утирает нос. «Все?» – «Все». Сопровождаемый тихим шелестом, папа отправился в плавание по водам Деда Мороза.
– Ну, пошли, – она уже стояла рядом и позвякивала ключами. Шапка, пальто, ботинки.
– Шарф! Если папа увидит тебя без шарфа, мне влетит.
– Так он же будет новый, ему до этого какое дело. Он и нас-то не узнает.
Тик-так.
– Что? Ты псих? Откуда в твоей карликовой башке столько всяких глупых идей? – удивилась сестра, и я в отместку нажал на кнопку со стрелочками, чтобы ее зажало дверьми лифта.
Тик-так.
Мы спустились по лестнице, вышли из подъезда и обогнули дом. Горка была перед нами, обтянутая льдом, который, словно колготки, местами прохудился и уже начал расползаться.
Вокруг – ни души. Пустота. Труба на вершине напустила во двор утро, и потихоньку разбавляет его суетой – вот сосед, тот самый, неаккуратный, показался из-за угла с собакой, на балкон вышла, отстранив мокрое белье, мама, шоссе простерло рукава перед сонными домами, раскрыв объятья переулкам.
– Эй! – закричал я вдруг. – Эй! Вот он!
– Где? – насторожилась сестра.
– Да вон же, – я указал на малыша, незаметно взобравшегося на вершину горки, и теперь собиравшегося съехать по потертому склону.
– Папа?
– Новый папа, – поправил я, глядя, как малыш плюхается на картонку и мчится вниз, чтобы взмыть с трамплина и упасть прямо к моим ногам. – Куча-мала!
Примечания
*) Вслед за этим мы с сестрой должны будем подойти к мусоропроводу и по очереди коснуться замусоленной ручки
*)) Здесь: ковш мусоропровода
*))) Очевидно, я проснулся раньше обычного, когда новая чашка еще не заняла свое место на столе, новые колготки для сестры еще не были распакованы, а мой новый робот покоился в картонной коробке
*)))) В этот момент все перевернулось кверху ногами.
Апрель 2006