Пётр Разумов
ТИХОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО. К анализу поэтики Аллы Горбуновой
В стихах Аллы Горбуновой важна, прежде всего, интонация. Она трудно считывается даже профессиональным читателем, не то что рядовым.
Ирония – самый тонкий инструмент мысли, это высшая степень доверия, возможная для смелого автора, обращённая к читателю, соискателю Истины текста. Ирония – это совсем не юмор, не зубоскальство. Она может быть трактована автором (им прежде, чем реципиентом) как нежность, меланхолия, восторг, медитация.
Алла работает с готовым основанием, всё с теми же «звёздочками», традиционными и для Ломоносова, и для Пушкина, и для Фета, и для Блока, и для Введенского, и – наконец – для Елены Шварц, чья техника письма одновременно и метафизически глубокая (как у символистов), и авангардно вывернутая (как у обэриутов), очень схожа с тем, что делает Горбунова. Но не совсем…
То, что объединяет Аллу и Шварц – это резкость взгляда (и, возможно, оценок), формирующая сложную модернистскую метафору, и – тот гностицизм, философия космической неполноты, которая рождает странные тёмно-светлые образы. Дело не в их мифологичности, иначе это были бы сказки петербургских славян, а в том, что они полярно-смешанны. Здесь возможны сложные оппозиции, включающие интроекты божественного в бренное и даже чёрное. Так же следует обратить внимание и на плотность этого божественного, которая достигается за счёт его (божественного) конкретизации, всегда добавляющей эту самую «нехватку».
То, что разъединяет Аллу Горбунову и Шварц – это отношение к субъекту высказывания. У Елены Андреевны ещё сильны модернистские девичьи паттерны, слишком «много зеркал» (выражение четы Мандельштамов), в которых отражается земное страдающее существо, полное крови и ереси. У Аллы субъективность размыта. Её «я» никогда не поставлено в страдательную позицию, потому что это и не совсем «я», похожее на земного человека. Это «я» природно, оно как плоскость сборки того мира, который готов рассыпаться, едва мы кончим читать текст. Такое «я» сложно материализовать, именно поэтому так много примет традиционного поэтического мира. Это не поэт смотрит на «звёздочку», это окружающие объекты создают то завихрение, которое становится местом письма.
Сложнее определить, чем такая оптика отличается от оптики, скажем, Георга Гейма. Чёрные образы городской и сельской мифологии дают обманчивое впечатление сходства. И то, и то, конечно, – фигуративная живопись. Поэт работает с цельным образом, а не с семантическими единицами («примитивами»), дающими обман ожидания: новая цветовая конструкция, язык как средство производства языка (Никита Сафонов). И, что важно, это не работа с рамкой, когда авторская интенция определяется за границами высказывания (Роман Осминкин). Но, тем не менее, есть некая разница между модернистским живописанием уродливой вселенной, в которой человеку одиноко и страшно (Гейм), и тем миром, который определяет заговор Аллы Горбуновой. Прежде всего, это разъём чувственного. У Гейма чувствилище ещё романтически протестно и конкретно, у Аллы Горбуновой это скорее мир, скольжение, а также распад единства глаза на сеть мелких сцен тихого вмешательства в существующее. «Тихое» оно потому, что это не свадебный поезд, а, скорее, траур по тому, что не может умереть. Семантика обряда, его инициационная суть поняты здесь как беззаветное служение правде мира, правде природы и языка, универсального языка, в который включены многие коды. В этом смысле это не протест, а голос в хоре голосов смирения. Так было не всегда в творчестве Горбуновой – был в середине нулевых период «чёрных» стихов борьбы и самоуправства, но теперь – это скорее морской пейзаж – ропотливый, прихотливый, но «тихий».
Всё это не значит, что эти стихи не агрессивны. Вообще, сейчас надо обладать известной смелостью, чтобы рисовать красками на бумаге или писать на холсте. Траурность современного мира совсем не исключает принципа насилия, положенного жизни всегда, от начала её существования. Творение – насилие над материей, апокалипсис – насилие над творением. Любовь может быть насилием, ненависть может быть слабостью, страхом и направленным на себя разрушением, а также страстью и болью, созидательным началом, мотивацией и энергией. Если всю эту хитрую психологическую механику перевести на язык образов, получится фантасмагория. Именно так работает Алла, сопротивляясь механике порождения письма от письма, т.е. пресловутому литературоцентризму, которым страдают многие «классики».
Эмоция – это не то, чего надо стесняться, поскольку она не формирует характер и систему представления субъективности, а скорее дискредитирует любую целостность и, в конечном счёте, разбивает все зеркала, в которых отражается тело как носитель чувственного. Можно понимать аффект как волну, которая сродни движению, а не концентрации. Это чистая энергия, в том числе энергия мысли, бесконечно вторичной в любом разумном случае её возникновения. Философ свою чувственность выражает через что-то. Это вообще принцип языка, а значит – бессознательного – большей части того, что тревожит. Как слово (или знак) остраняет и подчиняет, насилует и претворяет, так философ и поэт переводят человеческое на всечеловеческое и наоборот. Если искусство, создаваемое поэтом, говорит о самом себе нечто такое, что можно считать открытием человека (человеческого на новом витке), то такое искусство современно с самим собой, а это – главная цель любого художественного целеполагания.