Николай Мех
Новые Таймс
Фотография в старой комнате
О, пыльный пилигрим!
Ты голоден и мил,
я - гол на блюде,
бел под пёстрым пледом:
ты - пустынен,
я - безлюден.
Ты полон молока,
ты лёгок,
и постель твоя легка;
я - липкий, словно леденец,
и липок
на руках моих младенец,
липок мой венец.
Ты видишь сквозь стекло мои глаза,
и волны на бумаге - будто шрамы
Потертость - словно седина власа,
меня хранят в разбухшей раме,
во мне одна
сухая белена...
О, пылкий!
Ты прекрасен,
я - многолик,
я пропил грим,
и потому тебе не ясен
мой язык -
мы говорим,
а ты в смятенье
отводишь взгляд от нашего стекла.
Опилки улеглись.
Спустилась тень.
Ты в комнате один;
она по-прежнему не смотрит в объектив;
я - раб своей жестикуля-
ции,
мой господин
бездвижно спит,
на век тебя опередив.
Дневной сон на завалинке
Проснулся дед.
Распахнуто окно.
Снаружи - стружка,
крошки хлеба,
рваное сукно;
внутри - калоши, сапоги
и твердые постели. За дверью - небо,
я уже одет,
старушка,
полетели!
Мать вяжет шарф,
за печью - внук,
он чуток к суете,
но гомон на крыльце
не ранит слух
и тени пляшут на его лице;
Отважная душа!
Он ловит мух
искусными движениями рук,
при этом сам рискуя полететь.
***
Раздевать ненавидящим взглядом
Горевать раздувающим пламя
и детей усыпляющим горем,
что по ветке крадется к стволу
и цепляет его, цепляет
и царапает, и ломает
пополам и корежит щепки,
и кору ловит,
и жидкую
смолу - это
просто, как бросить
камнем в калеку,
отогнуть уголок
коленкора и броситься
глубоко-глубоко
с палубы линкора.
Можно течь, как янтарь,
застывать, будто ком
в горле
застревать глотком
холодной воды
из Антар-
ктики
глубоко-глубоко,
где часы уже тихи
а киты
делают
тик-тик -
только там ты один на один
с океаном, и одну
лишь лелеешь мечту -
и ее б донести - доползти, догрести
и, устав, прикоснуться ко дну.
1.
Тумана исполненное поле
Дали приподнимаю край
И непослушной тушью ржи
Пишу свои шаги
2.
Потух писклявый мотылёк
осела пыль у керосинки
пылает потолок
пылает Херосима
3.
Ласковые косы и склоны
Скалы мои и косогоры
Голоса моего слуги и клоуны
Колосите весть мою скорую!
4. Скульптурное утро
С мизинца лунного скатился
заусенец-месяц
на месте звезд - предутренний замес
Рассветный мед намазав,
Растянулись облака -
как славно: не надел
всевышний судия
сегодня парика.
5. Между шестью и семью
Рушится дом
Падают
стены отец
мать сын
стены отец
мать сын
постель постель
постель
постель пуста
к брату уста
обратила сестра
сливаясь со страхом
толпы усталой
8. Августовская канитель
Клочок послеобеденного счастия упущен
Сосет березовую кость осенний ветер
Голы рощи гложет
Плюет лузгу листвы на тротуар
Полощет в луже фетр
Ловкий ветр-задира
Сдирает штукатурку с бела света
И в шкатулку мира прячет
головешки веры
Для весны грядущей
расставляет вешки.
9. Преимущества ночных автобусов
Город кривляется: на голове - крыша
с голубиным пером,
Голова - крохотная, рыжая,
лоб облупился, треснул поперек.
Подъезд. Мокроты.
В дома набиваются прохожие
с запахами кожи и огорода
У города нос заложен.
В окошке под крышей
Появился, пропал силуэт
На балкон вывалилась грыжа:
Половицы, ругань, плэнэр, сигареты
На улицу свернула ночь:
Простой человек ищет монетку
Один-одинешенек, последний звоночек
Остановился - неужели позвонить неоткуда?
Дома заморгали часто,
отпрянули чуть - пропустить ночь
Вдруг человек подпрыгнул от счастья:
на мостовой - грязный маленький кружочек!
Улица втянула живот, огладила пуп,
оплетая перекрестками тьму
Стиснула фонари, впилась в клубмы
Охровые лужи баламутя
В спутавшихся изгородях переулков
За звоном монетки в водостоке
Гудком в неповешенной трубке
поплыл ее сдержанный стон.
Голую мостовую одевал сор.
Мир, который сотворил дворник
колебался: колыбельная, вальс?
Просыпались воры. Хлопали фортки.
Город чихал, прочищал глотку
холодноватой праздностью в носовой платок
с лихой росписью переходов и остановок -
и прохожие вновь оказывались на околотках:
каждый попадал в свой поток.
И каждый старался, держась за брелок
Завернуть за угол непохоже, иначе,
чем выходит из телефонной берлоги
неминучий прохожий
Ночь.
10. Эхо
Я Переславль чуть пересолила,
говорит Москва, поправляя фартук.
Он молчит: настраивает радио.
К брезгливым волнам Н**ского залива,
морем и сушей
приговорённого к помойкам,
принес мой старый
хлеб насущный
и молока ежевечернюю кварту.
Стар, страден.
Ветер рвет у него из рук строки
переворачивает, волочит тетради.
Прислонился к камушку, снял ботинки
Поддел ногой консервную банку
Схватил гальку. Хотел бросить.
Шикарный закат не перевесит возраста
Не просеет проседь.
...Днепропетровск не провисает,
не провисает Днепропетровск!
Вдох;
По рации:
архангелогородцы!..
будьте бдительны...
В трубку:
целы?
как?
дети как?
давай...
из окна плеваться?
нет! сидите дома!
ну, пора, целую!
По рации:
цепляй, братцы!
Реки Сибири не перемещены.
Города остались.
По улицам шастают оборванцы
Снег растаял.
Груды листьев.
Вдох;
Встает, карабкается, держась за траву.
Вот он стоит, отряхивается на дорожке
И вот он перед окнами, на фоне островов
Звонок. Эхом звонка в голосе дрожь.
Я, прости, чуть пересолила -
говорит
со злобой
поправляя фартук.
На утро оставила
молока...
Зевает, вынимает из ушей вату.
Закрыта дверь.
За дверью - корыто
и гулкие вздохи
чужих людей
Он верит, что сдохнет,
не уверен, жив ли,
но знает, каким сокровищем
он владеет -
неужели день?
неужели день?