Дарья Лебедева
Её звали Мухой
* * *
Ветер врывается в тихое утро,
как скорый поезд, который проследует без остановок.
Несется, как огромное перекати-поле,
сбивает и опрокидывает бабочек,
разбрасывает мелких птах,
сминает ветки, цветы и кусты,
заставляет деревья гнуть тонкие шеи.
С громоподобным стуком катит воздушные камни,
задевая крыши домов, столбы, заборы, свалки.
Как кошек, гоняет по небесному двору облака —
они то проливаются дождем, то разбегаются, приоткрыв окошко голубого неба.
Ветер катится по долинам и холмам, гикая и стеная,
громыхая, вздыхая, шурша, стуча, хохоча.
Как порожний товарняк, пущенный под откос, грохочет пустыми вагонами.
Здесь должна быть какая-то мысль, мол, каждый из нас
бывает резок, как порыв ветра скоростью двадцать пять метров в секунду,
хрупок, как бабочка, безмятежен, как облако, гибок, как дерево, устойчив, как дом.
Может быть, необходимо даже сказать, что стихия не властна над нами, и всё наладится.
Но ветер мчит мимо — невидимый, безжалостный, безразличный,
срывая с белого штакетника листок с объявлением о продаже
чьей-то, казалось, почти безупречной жизни.
Муха
Ее звали Мухой — за маленький рост и легкую руку:
Аккуратно ставила шприц и колола, и пела тихонько под нос.
Было некогда думать, минутки не оставалось для слез,
А глаза будто вовсе не видели ран, смертей и телесной муки.
Иногда ей снился Таврический сад, каток и радостные огни —
Смутно, словно туман далекой забытой сказки.
Кто-то смял и выкинул в мусор те светлые дни.
Но она — молодая, смешливая, полная сил, и любви, и ласки —
Наклоняясь над раненым, шептала ему «держись»
И старалась помочь зацепиться за жизнь.
Три бесконечных года: ледяная вода Шексны, бараки, обрезки людей в ведре.
Кто-то выживет и уедет, кто-то в тыл, кто-то снова на фронт.
А кому-то не жить, и он тянется взглядом к малюсенькой медсестре:
«Спой мне, Муха, поговори, поцелуй мой пропащий рот».
И Муха целует, Муха поет, читает стихи из школьной программы,
А потом засыпает в углу, ей снится сестра и ее смешная пижама.
Ей снятся цветы, деревья, голуби и дворы.
Просыпаясь, она вспоминает, что давно нет вестей от сестры.
Там блокада, и бомбы падают прямо на улицы, а она ничего не знает.
Мысленно обнимает сестру, хочет немного поплакать о ней, но опять засыпает.
Эвакогоспиталь тринадцать двадцать семь перебрасывают в Каунас.
Ходят слухи: победа близка, и недолго уже осталось.
Муха на передовой, но совсем ничего не боится, у вагона заигрывает с хирургом.
Блокада снята, сестра жива, и быстрее мелькает маленькая фигурка.
Наступает девятое мая сорок пятого, всюду песни и смех, потерпи еще самую малость!
Скоро можно будет домой, в Ленинград, на коньках кататься в саду.
Муха шепчет: Анечка, милая, я скоро приеду, приду!
Эвакогоспиталь тринадцать двадцать семь перебрасывают в Хабаровск.
Муха месяц трясется в вагоне, испытывая непривычную тихую ярость.
Лечит японцев, лечит русских, ставит уколы легкой своей рукой,
Но думает лишь о родном Ленинграде, плачет, и слезы льются.
Однажды является он: в плече клинок, в глазах сталь, и плевать, что куцый —
Муха еще меньше ростом, ухаживает за ним и песни поет день-деньской.
Свадьбу справляют в сорок шестом в Хабаровске, Муха носит ребенка.
Зимой наконец возвращаются в истерзанный Ленинград.
Спустя пять с половиной лет она обнимает сестру, и губы ее дрожат.
Ребенок рождается слабым, она поет ему голосом тонким.
Война и юность закончились, впереди вся жизнь, Муха устало набрасывает халат
И откуда-то знает, что вряд ли пойдет кататься в Таврический сад.
* * *
Ты думаешь: весь мир опутан нитями прошлого.
Вот, например, шерстяная,
высвободившаяся из строгих петель
старой любимой шапки:
все время попадается на глаза,
липнет к рукаву в метро,
ярко алеет на снегу.
Шапка давно потерялась,
но красная нить проходит через воспоминания,
вьется, не давая забыть,
как по-доброму смеялись над тобой друзья,
а ты говорил, мол, это та самая дурацкая шапочка,
о которой поет Земфира.
Как надевал ее, убегая в весеннюю ночь,
и смотрел в холодное небо, полное звезд.
Как осенью собирал букеты из листьев в парке,
как целовал свою первую, и она тоже смеялась.
И вот эти нитки из прошлого преследуют,
согревая, иногда раздражая,
как волосок с головы, щекочущий кожу.
А мне кажется иначе.
Это вовсе не нитки — провода.
Они ведут к минам и бомбам:
стоит случайно задеть тонкую проволочку,
наступить не туда, коснуться рукой — и бах! —
все взорвется к чертям.
Вот почему ты с прошлым
так беспечен,
а я
так осторожна.
* * *
Почти закончился кофе — не хватит даже на чашку.
Закончился картридж — из текста исчезли целые строки.
Осталась горбушка хлеба и попка от колбасы,
От зарплаты — копейка и медный грошик.
Батарейка садится, и солнце садится,
И я устало сажусь — нет больше сил сражаться с бытом.
* * *
ключи от дома,
упавшие в шахту лифта,
оставшиеся в чужой квартире,
запертые внутри своей,
забытые, потерянные,
пропавшие без вести.
сотовые телефоны,
выпавшие с шестого этажа,
из кармана на мраморный пол,
в кастрюлю с кипящей водой,
украденные из сумки в автобусе,
оставленные на дачах друзей,
забытые, сломанные,
пропавшие без вести.
рассыпавшиеся бусы,
порванные колготки,
сломанные каблуки.
письма без ответа,
брошенные отношения,
длинные гудки,
короткие гудки.
потерянные
время,
сон,
аппетит,
улыбка.
вещи,
мгновения,
чувства,
пропавшие без вести.
* * *
она говорит:
не хочу быть как все
хочу быть особенной
мама ждет
что я вырасту нормальным человеком
буду работать, растить детей, выплачивать ипотеку
а я не хочу быть такой — как все —
и поэтому
ухожу из дома на три дня
бухаю и потом не помню что было
просыпаюсь неизвестно с кем в незнакомых квартирах
получаю двойки прогуливаю школу
я даже написала об этом стихи
в мамином мире писать стихи — самый страшный грех
я отвечаю:
а кто ведет себя иначе
в твоем возрасте?