Наталия Черных
РОМАНСЕРО Вадима Месяца
Светло-терракотовый квадрат книги с небольшой фактурой, на ощупь незметной, с двумя прямоугольниками сепии. На квадрат брошена детская фотография из сказочных времён. Таких лиц у людей сейчас нет. Это спокойный, хотя и несколько тяжеловатый овал, что-то безмятежное в переносице и крепкая шея. Случайно ли здесь это фото - крохотной большеглазой красавицы с кувшином, положившей палец в рот почти неприличным жестом (в кувшине, возможно, молоко). Или это знак - из тех, что возникают на важнейших отрезках жизни - как гроза или радуга. Поза девочки напоминает о картине Гойи, но в чёрно-белом варианте. Капричос. Сон разума рождает чудовищ? Нет, такое фото случайно на обложке книги стихов оказаться не может. Так что за книга?
Новая книга Вадима Месяца - "Имперский романсеро" - как если бы стихи издал персонаж романов Диккенса. И не просто романов, а "Посмертных записок Пиквикского клуба". Канва событий и путешествий, в которой как искра мелькнёт нечто очень, до крови, личное. И вдруг - вставка, рассказ, ветвистый и внезапно трогательный, прерываемый не то стуком колёс не то пьяным гоготом, от которого в праздничные дни никуда не деться. Да, эти стихи почти виртуозны. Месяц как хороший пианист знает, что - с чем (сочетается и рифмуется). И - чтобы не было очень броско: "Отец и Сын - из... глубин". Он может позволить себе и так: "гравием в небесах" - "затянутый на глазах" ("Жмурки в поезде"). Но это умение - сопутствующее любому умению движение - вдруг застывает. Тогда внутри иногда забавной, иногда чуть грустной мелодии возникает долгая-долгая пауза. Я бы сказала, что книга вся построена на паузах. Внутри каждого стихотворения возникает пауза, так что к концу первого раздела - "Гладиолусы" настраиваешься на поиск: а где она теперь возникнет? Это не то забытьё, не от какие двери открылись, из которых вдруг к тебе выйдет... Чингачгук.
Вот "Рыбацкая считалка". Ну что за считалка без ускоряющегося ритма и повторений? Здесь они есть. Считалка идёт в два захода. Кто не вышел в первом, может выйти во втором... Готика какая-то, как сказал бы иной молодой читатель... И вдруг на самом элементарном - "затеряться средь пустыни мировой" - стихотворение складывается пополам, как от боли хватаются за живот. Яблоня-народ-пустыня. Сколько можно - про эти вещи? Но у Месяца так просто, будто и в самом деле вся история человечества - считалка, встают и выходят люди - его люди и его пустыня. Да нет же - это люди и пустыня каждого, кто вчитался в эти стихи.
...причащеньем стала солнечная пыль...
Говорят, от могилы Иоанна Богослова раз в год, в день его памяти - поднимается золотисто-розовый прах - пыль. Солнечная пыль - как солнечный ветер: движение сфер, пыль на стопах планет (богов?).
Долго думала о названии. Какое странное! Ведь романсеро - жанр народной песни, почти ритуальной песни, с определёнными героями, сюжетами и концовками. С жёстким ритмом, на русском воспроизводят восьмисложником. А где тут восьмисложник? Смотрю в разделе, по которому и названа книга: "Имперский романсеро". Отнюдь не все стихотворения написаны восьмисложником! Вот "Смерть героя". Ещё - "Пан Кудревич", "Марфуша" (по ритму напоминает известное романсеро "Из ворот дворцовой башни,/ шаловлива и лукава..."), "Чернила". Но другие стихотворения по ритму никак нельзя назвать романсеро. Ну, придумал бы - ахалтекинский. Конский. Вполне. Так нет: имперский. Тут - "игра в короля", который может получить все три смерти: от огня, воды и верёвки. Имперский!
Истинное искуство, самые величественные его произведения, рождаются именно в имперском строе. Но этот самый имперский строй - умирает. И вот когда он умирает, начинается игра на его трупе. Отвергающее его искусство питается его трупными соками, растёт и занимает пространства. Потом начинается передел этих пространств. Но в этом трупе империи - как странно! - идёт тихая бесконечная жизнь. Бликами, моментами. Месяцу удалось их поймать - стихами. Бессмертные блики - или блики бессмертия. Играющая на солнце пламенной чешуёй христианская рыба. Буддийский лев, заглядывающий в палатку охотника, как хозяин заглядывает к гостю, спросить - доволен ли он ночлегом. Игровое начало в "Имперском романсеро" настолько несовременное, а восходящее к обрядам и ритуалам (для меня преимущественно - Европы), что это раздражает и может вызвать отвращение у читателя с современным понятием об игре (постмодернизм). Месяц, следуя древнему игровому началу, вступает в заведомо неравный бой и терпит поражение. Убили. Пусть в игре. Но осталась песня. Глупо. Надуманно. Но не боле, чем вера в самостоятельность печатного знака.
Присягнувшие морскому янтарю,
одолевшие молитву по слогам,
я сегодня только с вами говорю,
как рыбак твержу унылым рыбакам.
Трепец пальцев обжигает тело рыб,
мы для гадов - сгустки жаркого огня.
Если я в открытом море не погиб,
в чистом поле не оплакивай меня.
Месяц развивает темы русской поэзии (например, серебряного века), как и полагается в романсеро. "Белоснежный ребёнок", который "плакал на колокольне" вызывает в памяти строчки Блока - "причастный тайнам, плакал ребёнок". "За генералом одноглазым" несомненно вызовет к жизни "за Паганини длиннопалым". Примеры не заставят себя ждать. Поэту не нужно расставлять новые ценники на старых именах. Но он может сыграть и спеть смешно то, что было очень серьёзно, и это не порок, а глоток воздуха. Мандельштам, Мандельштам. Да вот он, ваш Мандельштам. Месяц пишет почти без промаха и суховато, как играют на бильярде, цинично - но зато трезво.
В окружающем - почти безвоздушном - пространстве чувства и мысли обострены до извращения. Строительство нового храма вызывает припадок истерии - как же попы надоели. Речь президента или кого там - аналогично: всё врёт. Даже если говорятся благородные слова, за которыми стоят благородные намерения. Вообразим такой диалог: "Я тебя люблю!" - "Может, вы и хороший человек, но говорящих о любви гораздо больше, чем любящих". Реально? Да. Абсурдно? Ещё бы нет! И мы в этом абсурде живём. Месяц как поэт - прекрасно, лучше, чем кто-либо, кого я читала, чувствует и - больше - умеет выразить этот наш ежедневный абсурд, бесконечный сон, в который проваливается всё - яркое величественное и вместе уродливое прошлое; настоящее, в котором не осталось ничего кроме голода на то, чтобы просто быть, люди, имена, города, ландшафты и явления природы. Можно добавить кошек и собак, это для горожан. Чувства обострены и извращены. Так что простое проявление симпатии можно принять как проявление изысканной агрессии. Вы мне о религии? Это для тупиц. А ведь нет ничего сложнее религии. Вы мне об истории? Это для дураков. А что болезненнее и интимнее истории родной страны? Месяц очень чувствует и видит (в стихах это почти кино, по кадрам) это хождение на головах.
Мерзким клубком катаясь
по снеговому насту,
чурка, цыган, китаец:
кто бы ты ни был - здравствуй.
Певец-рассказчик свободен от наваждения злобы. Он не агрессивен. Он иронизирует, грубо и тяжело, как матрос, но эта ирония никому не причинит вреда. В книге есть это: не осуждение, а приглашение. Нет ненависти: они, те-то и те-то - делают плохо. А есть простое: идите к нам. Побудьте с нами. Певец-рассказчик, как мистер Пиквик, зовёт странных персонажей из разных времён и стран, собирает их за свой стол и потом вместе с ними начинает путешествие. Ему могут нарисовать на спине мелом: ха-ха. Могут подсунуть безумную лошадку. Но путешествие уже состоялось. Записки клуба ведутся, дилижанс прибыл на ночлег, и вот, уже звучит новая, и, конечно, очень и очень печальная и трогательная история. Как назвать её? Песня? Но песен много. Слово показалось пресным, а хочется вкусного. Романс? За романс можно выдать хоть пьяный бред отставного лётчика, тем более - за городской. Романсеро! Круг замыкается. Ложь истончается настолько, что сквозь неё проступают черты не-лживого, а сама приобретает лёгкость и невинность театрального газового полотна.
Часики тикают гулко,
время не вяжется с грузом.
По городскому проулку
бежит монашка с арбузом.
В "Рыбацкой молитве" есть веская нота "Безумного рыбака". Эта книга - "Безумный рыбак" - возникает в "Имперском романсеро". Тенью, как огромная рыба под водой. Этот новый сборник безусловно важен и для самого автора - это и возвращение, и новый метод, какого ещё у Месяца не было. Даже привкус искусственных цветов, который неизбежно возникнет у читателя ("Гладиолусы"!), механистичная ловкость стиха - работают на эту книгу. Так - резким запахом человеческого творения - пахнет новый летательный аппарат, построенный безвестным чудаком. Или новый дилижанс мистера Пиквика. Что же, мы будем ждать ваших посланий, командор.
У полыньи, будто вокруг костра,
готовы в нужный час взойти на дыбу,
сидят монахи с самого утра
и, как медведи, хищно ловят рыбу.
В Сибири много рыбы...