Любовь Макаревская
Письмо без номера
Это как вена, убегающая под кожей, когда ее ищет игла,
Это как пламя, такое красивое, что его не хочется погасить, лучше сгореть дотла.
Задубевшая кожа, местами почти что синяя,
Но это похоже на бодрящий холодный душ — момент, когда игла впрыскивает свой яд.
Мы уходим в ночь, наши руки слегка дрожат, но наши пальцы ищут друг друга, и наши глаза горят.
Мишель Уэльбэк "Смысл борьбы"
Письмо без номера
Я чувствую как внутри меня что-то разворачивается. И мне хочется, что бы это смело меня не оставило следа. Это похоже на ночной океан бесконечное, черное, гладкое. Глубже дальше: синяя, красное, страшное. Темное, седое пепел между ребер черное, горькое невыносимое оседает на губах как микстура, как детская болезнь как слово Освенцим. Никель, порошок, хлорка. Общественной туалет поликлиника люди. И снова пепел пепел пепел: горькое. Уксус. И потом черное ледяное наконец сладкое океан. Нет ничего только потолок и я внутри тела. И вот я представляю себе комнату: темную может это чулан в таком пространстве все предметы существуют скорее на уровни осязания по другому они не доступны тьма абсолютна как голод. Предметы теплые выпуклые страшные как воображаемые существа лягушки и мыши под кроватью в детстве. Думаю я бы хотела держать кого нибудь за руку. Нет, взять тебя за руку узнать по запаху. Успокоится как больные от уколов когда через три минуты кровь усваивает вещество. Усваивает присваивает себе на несколько часов. Но разве не все открытия совершаются в одиночку. Возможно если бы я могла рассказать тебе о своем ужасе или о том как сморят дети ослы и собаки мне стало бы легче. Знаешь любимых никогда не помнят у них нет реального голоса, кожи, глаз. Сознание настолько изнемогает в попытках запомнить желаемое , что в конце концов превращается в ластик.
И тогда стоя в темноте начинаешь говорить повторять как молитву это я, это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это я это это я это я я я я я я я я я я я я
Ты говоришь это тому кому теперь безразличен или безразлична ты смотришь на свое лицо в зеркало и все становится бессмысленным вся твоя дальнейшая жизнь кожа веки все, что покроют морщины. Знаешь есть такая грань когда чувствительность к боли просто исчезает, а затем и вкус к жизни все становится равноценным тягучим похожим на линолеум в учреждениях.
И наступает день сначала робко бледно только розовый серый потом солнце высвечивает стекла и мир все ярче и из него все также нету выхода. в сознание продолжает существовать комната где все предметы это всего лишь мы сами, всего лишь я сама. Я еду в метро вагон полупустой, майский идеальный - значит ложный. Напротив меня сидит парень тоже идеальный с идеальными губами правильной канонической формы цвета кармина полная противоположность губам которые я всегда любила бледным искривленным розовым губам курильщика. Он изучает мое лицо как витрину магазина. И вот я представляю себе как он погружает, к черту погружает засовывает язык в мой рот и невыносимая нечеловеческая тоска словно съедает меня. Но я выхожу исчезаю, иду по городу без оглядки. Часто когда закрываешь глаза с тобой не остается ничего кроме прошлого и я вижу глянцевую, безупречную поверхность школьной парты и себя как со стороны в одиннадцатом классе ко мне поворачивается моя школьная подруга Маша у нее белая кожа, но я ее не вижу потому что ее глаза и есть ее настоящее лицо они настолько огромные, что лицо как бы таят в их тени. Черные без прожилок любого другого цвета. Она смотрит в мои глаза и смеется, она говорит: -Я влюбилась, влюбилась он целовал меня здесь, она касается своей шей -и здесь, и она касается своих плеч. И за время перемены я успеваю посмотреть на мир ее глазами, которые и есть ее лицо, я успеваю стать ей. Увидеть, что все цвета для нее теперь похожи на радугу увидеть как она лежит на двуспальной кровати в белой комнате и смотрит в белой солнечной потолок широко распахнув свои черные глаза как она видит мир. Как счастья сменяет жар когда он не звонит и как она чувствует, что ей больше не хочется ощущать в себе каждого на основание противоположности, как он становится для нее единственным смыслом чем то на много большим чем религия. Я вижу как она выходит замуж в платье в тошнотворных рюшках, не за него, как уезжает в другой город, как растворяется. Как я стою и плачу обнимаю и целую ее, больше не вижу ее. В конце концов прошлое однажды полностью уравнивается с бессознательным глубже проникает в кровяную систему и навсегда исчезает. Но желание запомнить как двигаются глаза, как дрожит нерв за веками остается мучительном как любое желание. Долгое время я воспринимала саму себя как поверхность, как нечто, в зеркале. Поверхность в поверхности. Говорят у каждого человека есть свой ангел хранитель он должен охранять от бед защищать, но не один ангел с его прозрачными крыльями из пыльцы не защит от чувств и вполне возможно, что крыльев нет. Тем более, из пыльцы. И ночью когда смотришь на лицо в зеркале на свои руки и ищешь на них раны Христа вслед за Чарльзом Буковски вслед за тысячей людей до этого не видишь ничего кроме невыносимо гладкой кожи чужой, своей. Бежишь от себя или встречаешься с собой все способы хороши против жизни. Я давно заметила, что цветы на фарфоровых чашках похожи на вены, только кажется будто кровь в них должна быть голубой прохладной как любимые виски которые снятся посреди ночи в комнате без окон, без дверей. И стены голые как кожа без пижамы как кожа без кожы без тела. И любой поиск заранее лишен смысла. Теперь я уже месяц живу на дачи у подруги в комнате без окон, без дверей. И пею по утрам кофе из фарфоровых чашек увитых цветочными венами скатерть на столе словно собрана из солнца по участку бегают ее дети: мальчик и девочка. И иногда мне кажется, что они пахнут не только вишневым компотом молоком и жвачкой, а еще смертью, потому что я никогда их не пойму и они будут дольше меня. Останутся только эти теплые внимательные ресницы эта слюнявая, мятная жвачка за белой скатертью этот громкий смех, а больше ничего и не может быть.