Звательный падеж
Елена Степанян
***
я откровенен с самим собой - приколотый лист не меняет рамку,
в пришитых манжетах не найти запястья,
как на тощей вешалке - собственный позвоночник.
как ни жгуче рукам, куй
путы тоньше, чем следует, и в запорной части
допусти погрешность, читай подстрочник,
если взялся за Оды изначальным вещам
-кораблю в бутылке, третьему дню и числам,
древесине и черепу, луковице, артишоку,
часам среди ночи, маису и меди, шерстяным носкам.
откровенность всегда открывает мыслям
красоту обнаженности, наблюдая сбоку.
готовься к визгу, если стреляешь вепря,
что вонзится глубже, чем пуля в зверя,
в безмолвность леса и в нем сохранится как твой последок.
иначе - ходи к мяснику, избегай отребья
в его харчевне, глаз потупив и им не меря
размах хозяйства, что произвел на свет трудолюбивый предок.
сбор урожая давно окончен,
и сиплый грач, разоряя пустую почву,
не находит себе достатка,
в следах работника, лисицы, гончей
теряется след и его сородичей,
что живут в миру, но едят украдкой.
в октябре лишь янтарь, горчица, охра
приходят в голову, когда говорят о красках,
да киноварные пологи в низинах леса.
впереди земля набирает воздух
глубиной оврага, через который не без опаски
я выбираюсь в город. Маленькая Одесса!
не кручинься, тебя ждет благодарный зритель,
всего уютнее в тишине шедевра
размышлять о полях и чужих угодьях,
и о том, как ковер, серебром расшитый,
изображает фигуру дэва,
спящего на виноградных гроздьях.
***
тень стеклянной люстры дрожит на потолке,
раскачивая комнату, раскачивая дом, ворота, сад,
как низкую каюту на старом корабле
качают волны - вперед, назад.
кирпичная стена, недвижная снаружи,
чернеет гарью, остывшей копотью и пылью,
округлой рамой разбитого окна,
обломком крыши. чернеют крылья
приблудного монаха в стенах монастыря
без кельи, книг и духовенства.
вороний глаз блестящ, что шар зеркальный-
в нем отражение плюща, ползущего к стене
овальной комнаты, скорее, бывшей спальни
с дрожащей люстрой на светлом потолке,
лепнинном своде из розового гипса.
***
я не узнал тебя, Лазарь, когда черные ласточки
садились на ворот моего окна,
подражая зрачку в пустоте глазницы,
и зима на постриг, по монашьи, пастырски,
приближалась к дому, где взмах топора
рассеивал известь по исход границы
возможности легких ее принять.
Лазарь, кто скажет, что смог обозначить картой
эту местность - тот себе соврет,
все здесь - безымянность, предметов спор,
и мастер, что руку набил в жаккарде,
скорее прочих к тому придет-
рельеф, плетение, раппорт, узор
в свойстве земли становиться кровом.
я не узнал тебя, Лазарь, потому что память -
лишь течение мгновений, но не застывший миг,
и пред тобой головы не посмел поднять я,
сиречь глаз в синезвездную заметь.
слепота моя, Лазарь, - мертворожденный крик,
заключенный в свои объятья.
***
визг лебедки был невыносим,
был заспиртован воздух,
и скрежет битого стекла
был тем сильней, чем полновеснее была
на нем стоящая канистра.
быстро!
все в скорости имеет вес,
и он препятствие тем больше, чем ощутимее,
чем глаже форма его предмета.
в мехах ондатры лежал обрез,
вдыхая дулом дым буржуйки,
краснел чугун.
огня и света!
как мертвечину не окрещь,
легчали тросы, под барабанный вал
спускались бочки, и начинался ужин-
на буром пне разделывался лещ,
и серебристый глаз его сверкал
во мглистых сумерках январской стужи.
***
Но я старик, кающийся, свинцовоногий, втемнонизу ночи...
(Улисс)
Ибо Моисей сказал: почитай отца своего и мать свою; и: злословящий отца или мать смертью да умрет.
(Мк, 7:10)
мне снилась большая бутылка ламбруско
и креветочная шелуха,
перламутровый панцирь, сифон моллюска,
соль Адриатики, блестящая чешуя.
я провожал тебя, милая, на чужой корабль,
не видя тебя, не слыша тебя, но помня,
в той стране, где я оказался, архитектурный ансамбль
то же, что шумная колокольня -
ни звука, ни голоса - тишина как убранство,
земля - отражение, супрематизм, портрет,
над которым скудеет полнота пространства
по мере того, как меня в нем нет.
милая, я - безмолвие, сон, бессловесность
провожаю тебя к тому, что мне чуждо,
но исполнит тебя, обнаружит телесность,
воплотится любовью, и от того мне не хуже.
пустота - всегда наличие такой пустоты,
да - суета сует, песня песней, тусклые стекла,
но скорее - то, что называешь ко мне прийти-
в часе дороги и в минуте около.
я загонял свою жизнь, как шар загоняют, в лунку
и мне лучших удалось в этом первенстве превзойти.
солнце садится, небесный перстень - огневой карбункул
в золотой оправе, и ночь торопится сквозь него пройти.
***
ты соль земли, как море - пот земли,
как горьких ягод сдавленная горсть
-земная желчь, ты тот исход, что не предвидеть не могли
им побежденные, ты коммунальных комнат гость,
где нет лица ни у тебя, ни у хозяина.
ты морок слов, что не твердят под солнцем, днем, воочию
перед собой с холодным страхом их осуществления,
начало дней, конец ночей, покорный спутник, худосочию
врученный в дар. пожар беспамятства, портрет горения
руки без имени, души без памяти, даммарным маслом.
***
Что в василиске остается неизменным, так эти убийственное действие
его взгляда и его яда. Глаза горгон обращали живых существ в камень; Лукан
рассказывает нам, что из крови одной из них произошли все змеи Ливии -
аспид, амфисбена, аммодит и василиск.
Хранящийся в Британском музее греческий амулет III века являет нам
образ, прекрасно иллюстрирующий эту бесконечность: змея, кусающая свой
хвост, или, по великолепному выражению Мартинеса Эстрады, "начинающаяся с
конца своего хвоста".
Х. Борхес Книга вымышленных существ
I.
я василиск, обступающий сонм зеркал,
где портрет смотрящего - не всегда овал.
о священном духе толкует речь
древняя книга, и ее стеречь
мне велено. бледный конь, шестая печать,
мне велено быть и существовать,
бескровных чудовищ на возглас «Отче!»
отвечать - я есмъ, разверзая очи.
II.
я зверь, расставивший вкруг силки.
повторяя окружность слепой кишки,
их петля раскрывает пустую пасть
для места, где яблоку нельзя упасть.
для квадрата, куда вписан железный круг,
для круга, в котором безног, безрук,
мой останок глотает зачахший зуб-
ананке, фатум, гораль, мактуб.
***
Homo totie(n)s moritur quotie(n)s amittit suos
Человек умирает столько раз, сколько раз теряет близких.
Публилий Сир, Сентенции, 306.
кто топит печь без дыма, тот спокойно спит,
кто метет без пыли, тот спокойно спит,
сад у них постелен, выбелен, полит,
голова не в жаре, сердце не болит.
вдоль заборов стали, лестниц поперек
шаг высок и строен, долог огонек.
сыновей печали, их угол закруглен,
и ковер натянут и закручен лен.
самородный висмут, драгоценный лом,
магний-амальгама, серебристый бром -
в спрятанной аптечке привычка все хранить,
к древним назореям по праздникам ходить.
***
в лунной скалистости виделась ясеню
чистая, гладкая, что свет, балясина,
давидова статуя - столбам базальта,
визитеру герники - конец гештальта.
в бескрайнее раме глухое зеркало-
ошиблось, свело, исчерпало.
***
Мазуринский летописец
Лета 7089-го государь царь и великий князь Иван Васильевич сына своего большаго,
царевича князя Ивана Ивановича, мудрым смыслом и благодатию сияющаго,
аки несозрелый грезн дебелым воздухом оттресе и от ветви жития отторгну осном своим,
о нем же глаголаху, яко от отца своего ярости приняти ему болезнь, и от болезни же и смерть.
я не спрашиваю, по ком звонит колокол,
потому что я знаю, по ком он звонит:
рассыпается звон по песчаному войлоку,
по болезненной бледности каменных плит.
рассыпается пеплом на северных водах,
застывающей грязью на их берегах,
рассыпается криком - в неожиданных родах,
в сыновнем рожденьи, в кровавых руках.
***
не забегай вперед, стремительная зыбкость
последних дней в Константинополе
двадцать второго года.
морское дно - планктонно-илистая липкость,
даже тогда, когда оно затоплено
не вязкой мутью северного брода,
а голубыми водами Мраморного моря.
и вдоль него, как вдоль других морей
дичают станции дорожных линий,
и вдоль него, дорогам вторя,
дичают дети других людей,
густеют кисти больших глициний.
и вдоль него поденно, еженощно
разносят слуги в стенах гостиниц
белье для сна, и обреченным - морфий.
в барачном доме кричат истошно
худые женщины: "каков зверинец!",
и засыпают утром, допив свой кофе.
и вдоль него ночные кипарисы
глядят на месяц, ломают кроны,
пугают пьяных разночинцев
зловещим хором своей репризы:
"наследник ночи, сын короны,
мы видим принца! мы видим принца"!
***
она шла пустырем, по барханам лета -
на хладные руки, суровые брови твои
опустилась макондовская печаль.
серебристой пыли в рукавах жилета,
туманов и туч накладывались слои
на очертанья солнца, на ледяной хрусталь
его лучей. минувшей ночью над восковым лицом
не засиял один из них - среди иных, им осиянных,
оно не блекнет в бескровной близости своей
к открытой мгле, где без глазниц становится чтецом
грядуший день, и в городах, тобой обетованных,
не знать себя, забыть себя - суть быть с тобой, привыкнув к ней.
***
как звук стремительный в далекой стороне,
мне безразличны слог и твердость слов,
и их поддатливость мне тоже безразлична.
мне говорят - прогнили на зиму оне,
пока в печи вязанка дров,
дымясь смолой, не узнает своего обличья.
откуда мор в конюшнях, селах
дыханием гибели ко мне спешит,
на нищей вотчине злорадствует, колдуя?
мне снятся печь, дрова и Молох,
мой сын без глаз, не мертв, обрит,
фуражный смрад и вражья сбруя.
***
сверкали кроны густых олив, смоковниц, кедров
как крылья врановых - в рубиновом огнище,
но был спокоен и угрюм дурманный сад.
затих ручей под каменной экседрой
и воздух стыл и становился чище,
и притаились звери вдоль оград.
ползущей тварью в чад земной, в сырые недра,
прижался корень к почве нищей:
"я - змей слепорожденный, якорь мертвый
тех кораблей печальных,
что над тобой горели, и нынче спят, и нынче спят..."
***
в едком дыму бессарабской осени
без замков запирают жестяные ставни,
недвижные веки вслепую проросших стен,
незрячему взору дом на подкосине
лишь скрип неровности, зыбкость гравия,
слабость дыхания, аневризма вен.
в пути у горбатого дом не в подкосине,
не в глухом подножье крутой горы,
но объятье с землей, что в кифозном лоне
привычная форма земной коры.
***
это тесной кровати зыбучий плен -
оглядываться назад, в злости сжимая зубы,
путая сновидения с очертаниями тавтологий.
это история о квадрате саманных стен,
страдающем от того, что называют - гнилые трубы,
хозяйки нет, хозяин - и тот безногий.
здесь река и берег - не близость с домом,
но речная полость, что омывает собой паркет,
поскольку одна стен - не плотнее духа.
и слово входящего всяк сюда пресловутым комом
застрянет в горле и обратится в глупость, и пуще,- в бред,
что безразлично там, где живое глухо
ко всему, кроме холодного хода времени,
шествия лет, которым потерян счет.
потому что без счета на преклонном темени
виднеется ветхость, чей конец придет.