Борис Херсонский
ВАРИАЦИИ НА ТЕМЫ ПАУЛЯ ЦЕЛАНА
***
где черное солнце осипа мандельштама там
черное млеко рассвета целана оно целебно для всех
черное солнце вращаясь восходит у врат
горнего иерусалима на радость кротам
в упор не видящим собственных любовных утех
их рыльца розовы под стать нашим мечтам
мечты занимают первое место в списке трат и утрат
у кротов передние лапки-лопатки
в глубине их нор под образами горят лампадки
кротки кроты на подземную святость падки
слова невесомее бумажных денег на них
можно купить только черное млеко рассвета путем
всея земли планеты и почвы как хочешь так понимай
сам собою слагается сплетаясь корнями стих
черное солнце и черное млеко вдвоем
порождают черный ветер вот он настиг
если не вольному воля то спасенному рай
да будем помянуты там где отсутствуют память и разум
где вселенная накрывается начищенным медным тазом
где плоть и дух навсегда исчезают разом
***
твой ключ меняется меняется твое слово,
давая нести себя вместе с хлопьями снега или
овсяными хлопьями детства на молоке
называлось по-моему геркулес и что в этом плохого
двенадцать подвигов и вот враги отступили
и ты идешь налегке
послушен ветру тебя теснящему за пределы ума
снег облепляет слово комом
вокруг сгущается чернильная тьма
ты стоишь перед запертым вечным домом
твой ключ твое слово меняется в дрожащей руке.
***
Рыбы —
устремились ли рыбы за ним? Почему бы и нет
им, позвоночным, чешуйчатым, оснащенным спинным плавником,
не привыкшим заботиться ни о ком,
не способным выпутаться из тенет,
хладнокраснокровным, прекрасносеребряным, отражающим свет
не устремиться за ним, прямоходящим, ухмыляющимся тайком?
Почему бы и нет?
Кто должен был здесь лежать, не лежит нигде.
Но весь мир лежит возле него, подоткнув под бок
старый клетчатый плед, не думая о вреде,
который он нанес прогрессивному человечеству. Бог
знает, как внутренний мир глубок,
внутренний мир на все согласен, на все готов.
Мир, открывший глаза
разнообразью цветов.
Мир расширил зрачки и подобрал очки,
мир увидел - по белой стене ползают паучки,
сетка трещин напоминает очертания рек,
пятна на потолке - судьбы, что Бог миру предрек.
Пилат выводит Христа к толпе, говорит: Се человек!
Се человек, претерпевший обиды,
согнувшийся, как от удара в дых.
Сам Пилат, однако, видавший виды,
был из числа слепых.
***
Никто уже больше не станет лепить нас из праха земного из этой
осклизлой рыжей глины воспетой
вращеньем гончарного круга а казалось такой пустяк
налепить эти сгустки на железный каркас костяк
надышать отогреть откормить получился толстяк
растопырены пальцы ложатся на отечные складки
брюшные подобные фартуку голова не в порядке
но никто уже больше не будет никто никогда и никак
песнь лепестка над шипами розы песнь
остави долги но помни о должниках
я есмь все еще есмь
***
Вцепившись зубами в губку, мы пили жадными ртами:
это было желчью на вкус, смешанной с уксусом, то есть,
наркотиком перед казнью. Боль отрицают там и
смерть не должна быть болезненна, кабы не совесть.
Так всегда - вкушаешь горечь, а говоришь о сласти,
ставишь на чет, а выпадает - нечет.
Язык лепечет о жизни даже у смерти в пасти:
смерть лепечет о жизни , все так же лепечет, лепечет.
***
Из подкорковых ядер мозга, как из чечевицы,
прорастают былинки ночи, и, не в силах остановиться,
цепляясь за щели в жизни, как между камнями ограды,
тянутся ввысь, ожидая какой-то награды.
И мы онемели. Мы слова сказать не сумели,
верней, не посмели. Мы не имеем цели
вне тела, вне мира, вне рыбьего жира в десертной ложке,
вне блюдечка молока на завтрак домашней кошке.
Наши взоры ждут милостыни от природы
вопреки Мичурину. В наши- то годы,
мы все еще тянемся ввысь, за любую трещинку или зацепку.
Двумерной живописи мы предпочитаем лепку.
Потому что ни дом, ни мир не мыслимы вне объема.
если способен чувствовать - чувствуй себя, как дома.
Стенки сосуда растут из гончарного круга.
Стенки сердца растут из прощенья, не зная друг друга.
Стены дома, стенки сердца и стенки сосуда
оседают в землю, в ожидании чуда,
в ожидании вечной отрады или иной награды,
не мыслимой вне восхождения по грубым камням ограды.
***
И поныне виселица мнит себя цветущей магнолией,
которой была когда-то - до удушья и боли ей
нет никакого дела она не чувствует веса тела
не отличает его от цветка жизнь казнимого коротка
душа летела
подобно бабочке раскручивающей спираль хоботка
смерть есть погружение тьмы в собственные глубины
свет тут неуместен он не изменит общей картины
внешнего мира тут не помогут труба и лира
сладостный звук не прервет течения мук
смертного пира
и не развяжет за спиною стянутых рук
***
Это гуцульская баба полощет скатерть в реке
времен, согнувшись, воздев широчайший круп
к небесам лишенным святости. Закат, как проба Пирке
- туберкулезный надрез, насечка. Заскорузлые руки трут
пятна крови блекнут, и это - награда за труд.
Ветер полнит сосуды, река выносит еду:
глаз ослепший , оглохшее ухо, вместо рыбы - змею,
вместо хлеба камень, вместо счастья - беду,
вместо моей - чужую, вместо чужой - мою,
и побивая своих, чтобы бояться - чужим,
на плоту плывет кудрявый мужеложец-режим.
Баба полощет скатерть во времени, чаще - в ночи,
надо мной проплывают флаги народов, мелькают, вращаясь мечи,
И плывут поэты в гробах, заняв свои места,
и среди них тот, кто бросился головою в Сену с моста.
***
Не устанет ходить к пустому колодцу разбитый кувшин.
Поговорить о временах, когда не иссякла вода
в глубине, а кувшин был цел. И с горных вершин
глядели в долину укрепленные города.
А в долине цвели сады. И копошились в траве
шестиногие и восьминогие, подрагивал солнечный блик.
И женщина в черном шла от колодца с полным кувшином на голове,
и в глубине колодца отражался Небесный Лик.