Георгий Соколов
4? и 1?
наверное, кто-то когда-то сказал
но это осталось
дождь вытянулся и свился в струну
обратился в миллион тонких (сочетание слов миллион тонких вызывает у меня чувство дежа вю) и тончайше-острых иголок, которые каждого пронзили насквозь, уколов именно ту точку тела, в которой каждый находился (своего; в своей)
туман состоял из нескольких мозаичных фрагментов, одним из которых был он сам; он делал собой декорацию, которая состояла из лязга трамвая и несуществующих искр несуществующего электричества
шаги отпечатываются неотчётливо; являются единственными свидетелями и единственными свидетельствами нахождения (его) тут;
скрежеща в лужах, высвечивается отражением, а потом и целиком появляется трамвай; две цифры на его лбу неотчётливо складываются в семёрку: 5 и 2
там, впереди, где есть всё это, слышен возглас странный и неявственный; курсирующее из стороны в сторону буро-зелёное пятно издаёт его; возглас посвящён сокращению семёрки к пятёрке, потому что она нужна: 4 и 1
сокращения не происходит; поразительное соотношение трамвая приехавшего и трамвая искомого занимает умы и сердца; возглас не сломлен, но перешёл в полуподпольное бормотание, которое кое-кто из стоящих вокруг – обведите вокруг взглядом и руками, увидьте! – мог бы принять за молчание при и принял! определённом напряжении усилий или усилии напряжений воли
споткнулся один
он вдруг понял, что трамвай просто не может ехать по рельсам; а самолёт летать не может – где-то слышал: он ведь огромная железка, а все уверены, что может, им же сказали, да они и сами видели, а какой-то один не поверит, и кранты, падает железка, сминаясь (смеясь)
и нельзя
нельзя лезть внутрь, потому что нет внутренности, потому что единственной реальностью остались электрические брызги электрических искр, одна из которых так мгновенно и замедленно падает на голову, ещё в полёте, ещё не прикоснувшись, сжигает дотла (до лба)
со – рак – пер – вый!
кричит пятно
пятна волнуются, судорожно перегруппировываясь в пространстве-времени
пятна не могут быть пятнами; отсутствие краски превращает любые слова в оксюморон, а непроизнесение их – в преступление
трамвай сумрачен
пятёрка неясна
всё время делится надвое и везде получается 4 и 1
соракпервый! нунаканецта! ух ура приехал наканец а то уже уф э-эх, продолжает непокорённый возглас, прочие в основном слышат на его месте молчание, но потоки воздуха перебрасывают всех к двери другой, чем его
он же неостановимо слоняется и после возникновения трамвая из тумана, поэтому его дверь не угадать; и глухие пятна стадками перегруппировываются, а чтобы заполнить хоть несколько строк, двигаются они очень интенсивно, умудряясь за три-четыре секунды 3 4 раза перебежать трамвай вдоль, хотя он ещё не приехал и ещё не остановился даже
вот приехал: 4 и 1
четвёртый – первый
о чём думает этот странный голос? он для всех только голос, головы застыли, будто основания шей у всех разом окаменели – потому что кошмар повернуть ненароком голову в сторону того странного, который ходит по остановке с глухим, злым бормотанием, переходя на крик; юродивый! – громковато подумал кто-то один; но взгляды окружающих, обращённые в сторону, открывали безжалостно: это пятно предполагаемых для юродивого непременных откровений не содержит
может, он читает древнее старинное ветхое заклинание, в результате исполнения которого всё изменится, весь мир изменится,
открылась дверь; неюродивый конечно оказался именно у той, где сгрудились все глухие пятна; старательно настраиваемая глухота обещала стать частью их организма, а теперь пришлось ещё и убеждать окружной мир в своей слепоте-невнимании
слепые и глухие, будто новорождённые, зашли они внутрь разделённой пятёрки; две цифры, складывавшиеся в число, заместили перед ними скрежещущую железку с электрическим волнением внутри, вернее, в некоторой части нутра; 4 и 1 это путь домой, это жестковатые, но сиденья, это крапчатые (окроплённые) пылью и косыми серёжкими дождевыми каплями, которые и сквозь потолок отмечали в полу железки пойнт, точку отсчёта и невозврата, углубляя её каждым соприкосновением, каждым ударом воды о трамвай изнутри, стремясь пробить отверстие, тонкой водяной иголкой приколоть трамвай к мягкой, словно асфальтовая губка, земле
а один всё стоял – он теперь стал в трамвае, но ни на миг не прервал своего стояния; оцепенение пригвоздило его к мысленной точке, и он теперь не мог сойти с этой точки, сам стремясь к обращению в точку
электричество пробегало по нему мурашечными токами, он постепенно становился частью трамвая, но не 4 и не 1. А трамвай всё ехал, куда-то ехал, ехал по часовой стрелке, по минутной и посекундной, всё меньше останавливаясь и всё больше трогаясь (реже; чаще).
на самом деле, проедено было не больше одной остановки; неюродивый беспокойно мотался по вагону, то и дело застревая: в «гармошке»; повиснув на периле у второй двери; у окна сзади – там он смотрел сквозь одного, и даже почуял ток, отчего мгновенно замёрз и вынужден был отвернуться
странный обратился к кондукторше – жаблобытадого, пащевуеебыло, адниписятторые; та не расслышала – переспросила; близстоящие уже с прохладным интересом мавали бровями, вскидывая их вверх от книги или телефона, таща за бровями иногда и глаза – в этих случаях они ловили взгляды друг друга; те, что поробее, улыбались и даже пытались удержать чужой взгляд как можно дольше; смелые и взрослые (или) сразу отводили взгляд, утыкали его в дальнейшее
кондукторша переспросила, да
тот ей эмоционально рассказал всю историю, как соракпервого долго не было, как долго приходили только писявтоые, как он открыл, что 5 и 2 минус 1 и 1 будет 4 и 1,
Кондукторша молчала. Очень важно было, из каких она: из тех, что орут, или из тех, что гогочут. Но она оказалась сама странная.
Потом остановка. Дверь раскрылась так рассеянно, заспанно, неряшливо, как открывается шов свежезашитой раны от небрежных потягушек, и так неотвратимо. Так же неотвратимо она впустила в себя разные организмы, которые сделали мир, начавшийся для них за этим порогом, совсем иным, неизменяемо иным, невозвращаемо окончательным. Неюродивый и пятна плутали в тумане, чтобы разобраться с дверьми, производили подсчёты, вычитали, разделяли, вырисовывали себя в тумане, перебегали между дверьми, вступая в нерушимое взаимодействие со странным. А для организмов светило солнце, небо яснело, туман намотался кишками на железноэлектрические колёса и умер – или умирал, исходя на стоны, которые издавал трамвай при остановке. Всего при одной.
Организмы зашли, да так, что один был с длинной странной хреновиной, явно для чего-то строительного, такая большая штука, превращавшая вновь зашедший организм в муравья. Она выглядела весьма угрожающе, но на самом деле оказалась безобидной, всякий раз при её приближении к чьему-либо лицу все ожидали удара, такого нелепого стук!, от которого человек вдруг на секунду зажмурится и замигает, держа переносицу пальцами, подцепляя её похватче, чтобы не выскользнула из пальцев. Вынул бы уже эту переносицу, да кинул бы в какую-нибудь алюминиевую миску!..
Да – и всякий раз удара не было, оказывалось, что «палка» слишком коротка, звона не случалось, искр не случалось, но люди иногда всё равно жмурились и мигали тревожными индикаторами. Это они от удовольствия, что по морде не получили.
Организм-муравей всё оборачивался человеком: палку поставил, она перестала угрожать жизням; купил билет у кондукторши. Стал смотреть в окно. Он смотрел в заднее. А если бы кто-то посмотрел в это окно с обратной стороны, то увидел бы бывшего муравья, пятно (голос – его не слышно сквозь окно), одного (по которому бегало электричество). Пятно носилось, двое остальных оставались неподвижны, словно восковые. Они дули на стекло и молились о холоде, ведь воск на тепле тает.
Туман, сквозь который мир был изначально, остался сторожить исходную точку, не пуская. Лучи света объёмными фигурами заполняли трамвай, рвя гармошку на части в весёлом веселье, в азартном азарте, лучи вливались, волной. Лучи разбивали стёкла.
С обратной стороны никто не смотрел. А изнутри трамвая смотрел – тот, вошедший муравьём. Он смотрел на рельсы, как лестница уходящие в туман. Трамвай приближался к полной ясности.
Вдруг примерещился иллюминатор. Иллюминатор в метапозиции, иллюминатор как нечасть борта, какого-нибудь борта, нечасть. Иллюминатор, который между водой и водой, и весь его мир синий, и весь его мир вода, и его мир не успокоить. Иллюминатор как окно внутри воды. Его некому отворить – но ведь обычно иллюминаторы можно открыть? Иллюминаторы открываются?
А потом остановка, двери открылись, и я вышел.
11.05.15