Наталья Разувакина
ЕСЛИ Б Я ЗНАЛА...
Стихотворения 2022 года
(М., Русский Гулливер, 2023)
***
Мы выросли в эпоху молочая
Подножным отражением небес -
Не мешкая, немея, не мельчая,
Но молоком на сломе – по губе,
По вороху восторгов и вопросов.
Не гвозди делать – валенки валять
Из нас, не будет валенкам износу.
Кровь из носу – всё дождики да росы,
Да молоком залитая тетрадь.
***
А в жизни оно ж не в книжке, оно грубей.
Не убей, не убий – да ладно, поди убей.
Или просто поди уже что-нибудь да реши!
Ну а ты ни с места, ты точишь карандаши.
Ничего важнее, как в детстве – «пап, почини!..»
Почини мне белый и белый, как эти дни,
Ни луча, ни блика, ни кряквы, ни снегиря,
Ни еловой темени в поступи января,
Ничего цветного, откуда родится боль,
Я их все догрызла, я смех превратила в соль,
Соле миа – солнце, жёлтый совсем исчез,
Я ж им раньше – дом, и ветер, и сон, и лес,
И ещё зелёным, и рыжим во всю-то дурь...
И ещё - не стыдно, но первой ушла – лазурь.
Соль и снег, два белых, хватит и одного.
Ты смеёшься, а я дышу твоим рукавом,
Молоком - куда там, порохом-табаком,
И мелькают буквы, снежинки, бабочки, в горле ком –
Я нечаянно, пап, зачем, ну оставь себе-то –
Ты забыл, тебе ж ещё ух какое лето
Рисовать во всю ширь небес, в колокольный рост!..
А в ответ – перезвон снегов, переливы звёзд.
Потому что отец – он как Пушкин, как Дед Мороз.
***
Виртуозно в воздух метать ножи,
Имена, названия, этажи,
Ну ещё про лапы-хвосты скажи,
Паспорта и СНИЛСы,
Я же всё спалила, стопой сложив,
Серебристым пёрышком откружив.
Мне важней, чтоб Ромка остался жив –
Вам же и не снилось.
Я бесшумный поезд, который ждут.
Я молочный сон, медицинский жгут,
Я шумелка-мышь и шуршалка-кот,
И ледовый лучик.
Мальчик встанет, сморщится и пойдёт.
Далеко пойдёт, высоко взойдёт –
Говорили маме и в три, и в год –
Он же самый лучший.
За окошком дождик, а может – снег.
Подставляй ладони, лови во сне
Их, которых толком не ждали, не
Пойми как зачали –
Обречённых жить осторожно-зло,
Пережав картинку, в картон – стекло.
В колыбельной девочке повезло –
Брат сестру качает.
***
обрастаем папараццами
чтобы жили не по лжи
на энергии фрустрации
далеко не убежишь
на энергии отчаянья
все шедевры от и до
брякнешь крышечкой от чайника
отзовётся бельмондо
умолкаем понемножечку
неба утренний акрил
я у вити спёрла ложечку
вроде спьяну подарил
ручка длинная кручёная
серебро московский шик
я тебе коту учёному –
для души
***
Вот он приходит к ней со своей весной –
Бедных потомок дней, утонувший Ной,
След от саней, огарочек, перегной –
Если вглядеться.
Я, говорит, Пегас – но смещенье плит,
Я бы в бега, священник и Гераклит,
Вся недолга – долгать бы, но вот болит
Вечное детство.
Ты разгляди, узнала же – улыбнись.
Много ли, мало – яблоком только вниз.
Ты же летала – да из-под звёздных риз
Под одеяло.
Под полотенце голову – что-то на
помнит, когда стою, а за мной – стена.
Выжжена степь, страна, перестон-струна
Отгоревала.
Ты же моя.
Ну как ты могла тогда.
Сани бежали, высились города.
Да – и вперёд, а прочее – ерунда,
Кто чего скажет…
Вот он приходит к ней и копытом бьёт.
И всё ясней, веснее который год –
Даже во сне достанет, и достаёт –
Крыльями машет.
***
Господи, дай мне быть быстрой и лёгкой –
Линией тайною, мышкой-полёвкой,
Вьющейся прядью у злого виска,
Узкой дорожкой – стремглав в облака,
Промельком мысли, дыханьем шмеля,
Лужицей первой среди февраля,
Чтоб под Твоею плескаться пятой,
В книге Твоей – проходной запятой,
Или слезой на щеке старика –
Не отпускай меня, не отпускай!
И в темноте не высвечивай путь,
Дай мне споткнуться, не дай мне уснуть,
Если надломлена – переломи,
Крепко сожми и с собою возьми.
Если курюсь на ветру – угаси,
Сунь меж губами, с собой унеси.
Это же просто – обугленный край…
Хочется раю? Ну вот тебе рай.
***
Людей так много. Все люди разные.
По большей части мы все прекрасные.
И каждый рвётся со дна колодца,
Как Жучка – помнишь? – не расколоться,
Не пасть, не сгинуть, не захлебнуться...
Какие песни над нами вьются!
Какие звёзды со дна смеются!
И люди рвутся, и люди бьются...
Хотелось – звёздочкой. Так знакомо.
Но я же Тёма. Тот самый Тёма.
***
Ну вот и всё: благодари за ветер,
За честное движенье февраля,
За предвоспоминания о лете,
За то, что в рифму просится земля –
Бездомное святилище бездомных,
За музыку седеющих небес,
За недругов и незвуков укромных,
Благую чушь болтающих тебе
По памяти, по злости, в интернете –
Любимые, любимые насквозь
Собезвременники, сорочьи дети –
Навзрыд, навскидку, напрочь, на авось...
***
В этом домике – только болеть,
Под простынкою тихо белеть –
Тлеть.
В том же доме – да только курить,
Говорить, говорить, говорить –
Рыть.
А теперь – ни окна, ни шиша,
Ни обложки и ни шалаша –
Ша.
А теперь – ни кола, ни угла,
Я нагая ногами пришла –
Жгла.
Я же чуяла – ты меня ждёшь
В этой сказке про солнечный дождь.
Ложь,
Растворяясь, уносит сама
Все былые дома-терема –
Тьма.
Я лучинка, и я горяча,
Кровь и кровля, рычаг и очаг –
Наг,
Как же светишься ты в темноте!
Мы давно улета… улете…
Стены-тени-тенеты-молва,
Кружка-ложка, смешки в рукава,
И снежки, и стежками – трава,
Прорасти-прораста, дважды два –
Голова ты моя, голова,
Вся-то жизнь улетела в слова.
Просыпаюсь – и снова жива
я.
***
Завитки у висков, косища, юбчонка в красную клетку,
мордаха – два яблока, и вот же – глаза, брызги, брызги!
Я узнала её мгновенно – нет, не Дашка, не Василиса
и уж тем более не Ксеничка,
рисует олимпийского мишку:
фломастеры на один вечер дала Вика с четвёртого этажа –
у неё дядька моряк, привозит из Владика
японские рисовые чипсы с морской капустой,
жвачку – пахнет запретно, дико, клубнично,
а девочек с фантиков можно копировать на кисть левой руки,
и вот эти волшебные палочки…
Знаешь, Мишку забудут, он и вправду улетит навсегда,
а в остальном ты права: всё будет хорошо, даже отлично:
фломастеры будут в любых "Канцтоварах"
и даже в каждом газетном киоске.
А газеты, представь, читать перестанут, но это неважно,
ведь ты – большая! – заведёшь себе больше одного кота,
хоть двух, хоть трёх, и даже собаку, и большой велосипед,
ты разрешишь себе всё, всё – и станешь
(ветеринаром, геологом, художником-мультипликатором… –
тут приходится врать, потому как – знать бы, знать,
кем я стала, после всего что отрезано,
выплакано, выжжено).
Досада, конечно – разлюбишь мороженое,
хотя его будет ну завались разного,
всегда, представляешь, а не два раза в год,
на 1 мая и 7 ноября из нереального мира – Москвы.
А Москва окажется, в общем, такой же, как на открытке,
но это совсем небольшая потеря,
если фломастеры – вот, сколько хочешь,
и совсем нечего бояться, понимаешь – нечего, даже смерти,
хотя братишка (тише, не разбуди!) – умрёт раньше тебя
и ничего не оставит,
кроме полного пиратского собрания Цоя,
даже квартирники – тебе
(подрастёшь – узнаешь, это богатство,
прости, нельзя, нарушаю правила).
Так вот, потому и брызги, синие брызги –
ты бесстрашна заранее,
«Только войны» - пишешь в анкете, в песеннике.
Тогда весь класс так ответил:
«Чего боишься?» – «Войны»,
только Элька вывела – «Змей»,
она выпендрилась, она любила индийские фильмы,
и ей не поверили, всё равно ж войны.
Всему классу снились чёрно-белые сны
после очередной серии Штирлица.
Так вот – бояться нечего,
Невозможно бояться, нет такого глагола.
Просто рисуй, и слышишь – опять праздник,
опять волны солнца,
такого же круглого, абсолютного,
как твоя юбчонка, когда ты кружишься перед зеркалом,
а из соседского окна – Варвара жарит кур[1],
кур хватит на всех,
Варвара
жарит
кур
***
Великий пост и третья мировая.
В учебниках напишут с "Т" большой.
Кто слёзы, кто чернила проливая
застыл, а кто своё - "не будь лапшой"...
Ни макарон, ни сахара - и хрен с ним.
Вода-водяра в жилах - вот беда.
Так выжми нас, мы Твой огонь и кремний,
и блудных чад ленивые стада.
Даруй свободу горечи и цели
и привкус крови истинной во рту,
чтоб сыновья на торжище не пели
и дочки не рожали в темноту.
***
Ну всё. Ну всё, ну всё. Киным-кино.
Не можешь ты - я не могу тем паче
Смотреть в экран, вовне, в себя, в окно:
Всё то же - мальчик поседелый плачет.
Ты мне сказал: "Ну у тебя и крест!.."
У нас - кресты. У каждого - по мерке.
Люблю смотреть, как мой мужчина ест.
И сумерки люблю, и взгляды-сверки..
Свершается - про нас и больше нас.
Второй петух пропел для всякой твари.
И мальчиком нерукотворный Спас
Глядит, вдыхая общий запах гари.
***
Я была твоими очами, твоею речью,
Я тебе толковала сны, объясняла фильмы,
К самым чистым рекам, морям, что ни есть предтечам
Подводила и – возводила до серафимов.
А теперь – смотри. (У меня же – слеза-чернила.)
Говори, кричи. (Я молчу – времена героев.)
Я тебя пеленала – запеленгует сила,
Что глаза закроет, а может – и вены вскроет.
Ты не можешь помнить: снег, фонари-огарки,
Твой басок в ночи – что сакс на девчачьи хоры…
И смеялась нервно потная санитарка:
Народился один за смену – война не скоро!
По-над снегом, по-над порохом, по-над дымом,
По-над миром, где почти невозможно сбыться –
Колокольным пологом (быть тебе невредимым!)
Расстилаюсь, чтоб летать тебе – не разбиться.
Но – Отцова длань, но – первична Его десница.
Из коробочки-колыбельки берёт упрямо –
То поштучно, а то повзводно.
И будто снится:
«Я солдат идеальный, я… Ты не бойся, мама».
***
Господи, если снег – это правда Ты,
Пусть и в апрель, и в май – навсегда зима.
Милость Твоя – нашествие немоты.
Я не сойду с ума. Не сойду с ума.
Сыплется хлорка в эту весну-грязну.
До замиранья крови – исход небес.
Ты пожалеешь, Господи, мать родну.
Ты пожелаешь – сбудется, будем без
Крова-засова, соли и даже сна.
Наши сыны – Твои, убели-умой.
Снежные прядки русого пацана
Спрячешь в метели с огненной бахромой.
Спят. Невозможно, Господи, – правда спят.
Не на полу в углу головой в бетон –
Нет, Ты укрыл их, Господи, как котят.
Это Твоя работа – шестнадцать тонн
Снега, смертей, внезапного забытья,
Выпавший разом наземь молочный путь.
Сделай снежинкой, Господи, – я Твоя,
Пусть им – не больно, Господи, пусть же, пусть!..
***
Переезжали на Страстной
из захолустья в захолустье,
оставив страхи за спиной,
и столько страсти, столько грусти!
Переезжали на Страстной.
Вороны пятничные врали.
Парное солнце над страной
цвело, как лампочка в подвале.
Из зазеркалья – в беспредел.
Замок дверной зубами клацал.
И в пепел путь земной седел,
А млечный – плакал под матрацем.
К иному небу – новый Ной,
в сумятице, в пыли и в мыле.
А в Воскресенье шли с ночной –
и звёзды были.
Звёзды – были.
***
Внутри сюжета нужно доверять. Тому, кто Автор – пишет ли, снимает… Набросков нет, ружью всегда стрелять, мой глаз его под рампой замечает, внимает – пол покатый неспроста, соседи пьют, вселенская общага, окно – обозначение холста в морозный май и монастырь в полшага от нас, не досмотревших про войну вчера под лаской плюшевого пледа, от родины в тылу или в плену, от на полу уснувшего соседа… Зелёные таблетки в синеве, и пальчиками шевелит берёза, не ветер – но безверье в голове, когда из магазина по морозу, про цены и про сводки из сети, о главном – не ворча и не пророча… А снег как порох, Господи прости, как поздняя заслуженная порча. Никто не угадает, мой герой, кто так поёт и кто тебе стирает, во всей огромной пене под горой, под мастерски растёртыми мирами, под Горицким глухим монастырём, зевающим с покорностью медведя цепного, оцеплённого ворьём… Покатый пол, трусы в тазу моём, по локоть в пене, в гомоне соседей я помню про волшебный водоём небес, куда однажды переедем.
***
Мама, всё нормально, просто будни.
Ты же знаешь – я тебя люблю.
Мне сынок устраивает бури,
То в окопы рвётся, то в петлю.
Не звоню. Так трудно слышать голос.
Но звоню. И сразу – к образам.
Стало мне безветренно и голо,
Снится мне ослепшая гроза
Без дождя, сухая, коридоры,
Толпы, сборы, церковь без креста...
Я вчера в деревьях у собора
Представляешь – видела клеста!
Суп варю, окошко рядом настежь,
Воинская часть – соседний дом.
И снуют Алёнки, Кати, Насти
Цвета хаки – верится с трудом.
И щебечут, поправляя перья,
Нимфы цифрового божества.
Мир давно растерян и потерян.
Но – девчонки, птицы, но – Москва
В холоде черёмуховой пены,
Вырубить – поднимется ль рука?
Будь же ты вовек благословенна,
Мама в ожидании звонка!
Соловьи, и голуби, и чайки,
Жёлтый одуванчиковый склон...
Никакой тебе чрезвычайки,
Но весенних глупостей – вагон.
Белую мелодию про чудо
Соловей доставит на хвосте.
Это я. Но я звонить не буду.
Всё нормально. Нету новостей.
***
Там прорастают синие цветы,
Поэтому туда стремятся взоры.
Поэтам ли бояться немоты
Под кухонные наши разговоры,
Под сводки, сокрушенья и враньё
В смежении жестоких и железных?
Смежение ресниц – всегда твоё.
Смещение границ – всегда над бездной.
И прорастают синие цветы
Над озером, над солнцем предзакатным,
Глядят в тебя безжалостно – а ты
Стоишь, стоишь, стоишь... Идёшь обратно.
***
...А в мире, где так много злости,
Где так привычно слово «смерть»,
Я не умею жить без Кости
И не хочу начать уметь.
Тому была бронёй колючей,
Тому – прохладной сон-травой
В огне, в овраге, по-над кручей...
Но надоело быть живучей,
Хочу – о Господи! – живой!
Мне место у него в кармане
(Под мышкой – честно говоря)
И мир цветней, чем на экране,
И в бухте сонной – соль скитаний,
И все забыты якоря.
***
Ах, эти мальчики впотьмах,
Ах, эти мальчики!
Им слышен мат, им слышен Бах
Под чёрной мантией
Шинели, шитой второпях –
На всех-то поровну –
В крестах, в царапинах, в цепях,
Что в рай, что по воду.
Кровавой ржавчиной цветы
Моей косыночки
Взирают плачем немоты
За сына-сыночку.
Держу нечаянный трофей –
Ромашки-лютики.
Кому Матфей, кому Морфей
Свирельно-лютневый.
Обратной тропкой – мне бы слёз,
Но солнце вот оно,
И в танце медленных берёз
Плывёт полотнами.
А это я или не я –
Но навсегда твоя.
Ах, эта лёгкость бытия
Невероятная.
***
Я вдоль тебя лежу-лечу-пою
И ощущаю худенькость свою,
Тростинковость Тристановой печали.
В начале мы наверное в конце
Предстали мы пред Божие лице
Без запятых, чтоб мы не различали
Где отзвуки июня-соловья,
Где песенка летучая моя,
А где ответ на вечное «моя ли?»
Кошачий шаг неистов-шёлков-крут,
То поперёк, то вдоль, а то вокруг
Скольжений в предрассветном одеяле,
И в мареве касается во сне
Твоя рука, и водит по спине
Его, моей, не разбирая нежно
Покровы, варианты бытия,
И замирает музыка моя,
И я немножко сплю ещё, конечно.
***
Наш лёгкий хлеб, мой милый, лёгкий шаг –
Легко даются, веришь ли? А то же!
Не на конце иглы – карандаша
На кончике нас ангелы тревожат,
Створаживают жизни молоко
До по небу рассыпанной дорожки,
И наяву – легко, легко, легко –
Незримый легион алмазной крошки,
Снежинок безмятежных первых зим
Окутывает нас, оберегает...
Конец иглы, и кот следит за ним
Как за концом игры, и не моргает.
***
Если б я знала, если б я знала тогда, раньше,
Я бы тебе рассказала, что люди любят деньги.
Не себя, не друг друга, не небо, а деньги, так глупо,
Ведь гораздо проще и радостней любить небо.
Расскажи мне сейчас, уже не дошкольник – мужчина,
Но с глазами всё теми же – небо после грозы,
Расскажи хорошее – о том, например,
Как вчера ты опять протирал спиртом спину разбитого деда,
Что живёт через две двери от тебя в общаге,
Которой нет, её сняли со всех балансов,
Вычеркнули из всех списков,
Как и деда, наверное, – он здесь не помнит с какого года,
Он и сам – слюда, как стены и как ступени,
Его боль уходит, мой мальчик, в твои ладони,
Мокрые от настойки, ты сам собирал травы,
Бродил по зелёному кладбищу,
Косил траву, колокольный звон – откуда?
Там только часовня, но звон, – он же был по правде?
Ты обращался по имени, по латыни к каждой травинке.
И ласковым шёпотом обволакивал каждый листик –
Как я когда-то твой каждый хрустальный пальчик,
(А теперь – чуткие пальцы, суставы философа, но махорка,
Махра – 64 рубля за пачку – въелась под ногти,
Когда же научишься правильно чистить трубку?)
Ты срываешь травки, ты точно знаешь, какие –
И земле говоришь – как я говорила небу
Спасибо, спаси… – за траву, за тебя – стебелька.
«Колдун родился!» – сказала певунья Оля,
Но кто ж поверит, если такое небо,
И ты – упавший на землю в мои ладони
Золотой ключик, эльф, не иначе – ключик…
…Ты опять потерял ключи, привычное дело,
Но на этот раз кто-то был – и выпустил кошку,
Может, он заходил к лекарю, может – спросить стольник,
А может – из любопытства,
И выпустил твою чёрную Змейку,
Увечную, глупую, ласковую,
Но утешься, опасны ручные гады,
Особенно ласковые, мурлычащие,
Зачем тебе кошка?
Расскажи лучше, как смеётся старый сосед, когда его боль
Уходит в твои ладони,
Как вчера ночью пахло летом и спиртом,
И как вы смеялись,
Две пары глаз – ржавая слюда и небо после грозы,
Как вы спорили, предсказатели,
Как не сошлись на дате
Последней войны.
Если б я знала раньше, мой мальчик, если б я знала,
Я рассказала б тебе, как люди любят деньги,
Но я ведь сама не могу не хочу в это верить,
Иначе стану как ты – ты всё понял сразу,
И ушёл в травяной шёпот, в дом, которого нет,
В тонкую едва тёплую струйку полуподвальной душевой
(– Сыночка, ты не забываешь мыть голову?
– Я обрит, я такой новобранец, мам, ты меня не узнаешь.)
Ты говоришь влажным ветром, и горький запах
Ощущается явно ещё какое-то время
Вокруг моего чёрного телефона,
Чёрного и опасного, как твоя Змейка,
(Не плачь, найдётся, они живучи.)
Какого народа эта пословица –
О том, что не нужно искать ключ,
Потерянный в кладбищенской траве?
Не ищи – говорю я себе,
Не ищи – даже если ключ из чистого золота,
Радуйся, что он есть, что в траве, что золото чистое-чистое,
Радуйся, радуйся, ты видела это золото,
И слышала голос, и горечь свежего неба после грозы – до сих пор…
Не ищи, не зови её, сына, не надо змей,
И пусть у деда ничего не болит.
И пусть растут волосы, пусть.
Седым тебя в 19 я уже видела.
Знаешь, вы ведь оба ошиблись, пророки,
Не в две тысячи тридцатом она будет, и не в сороковом -
Вы ведь оба пришли с войны, с последней.
С последней.
***
Раньше думали – время рассудит,
А теперь-то и времени нет.
Ходят по небу Божии люди,
Рассыпая монетками свет
На линялых, ленивых, счастливых,
За щекою то мёд, то зола,
В одеялах летучих болтливых –
Осмелевших, была не была...
Небывалое нам время оно:
Лёд забвения, липовый лёт,
Блики-блинчики вдоль небосклона,
На скамеечке – солнечный кот,
Свет июля – гуляй, люли-люли,
Деревянной лошадкой скачи...
Старый кот под рукой у бабули
Молодецкие песни мурчит.
***
Серёжа-сантехник, старьёвщик, сапожник Серёжа...
Ты, мать, в телефон-то «Сапог» запиши аль «Баян»...
Ремёсла разнятся, а так что ни рожа – Сирожа,
Да руки... ага, золотые, с землёй по краям,
По ногтю с каймою – метро, говоришь, сексуалы,
Ну да, за сто первым не видели сроду метра,
Берите, сударыня, сносу не будет – нет, налом,
Наличкой, да ланно, не пьян, ну чуток со вчера.
Усмешка, амбре. Шаг назад, дорогие москвички.
У нас за сто первым км что ни Серый – то волк.
Ухватит – так за сердце... Тьфу ты, сказал же – наличкой,
Наличники, кстати, киоты - вы знаете толк?
На днях откопал, из деревни привёз чудов-юдов,
Держите, да правда задаром, отмоешь сама,
На чашке-то скол, не возьмёшь – обижаться не буду,
У нас всё одно впереди – то тюрьма, то зима,
Завьюжная тишь или ядерной ярость жар-птицы,
Она же на всех – успевай надышаться травой,
Чайку на дорожку? А глазом-то синим струится,
Он Сергий, он лес, ничегошеньки он не боится,
Он колокол грозный, он волчий полуночный вой.
***
А я свечку зажгу голубую,
Пусть горит голубая свеча.
Чечевицу тебе наколдую,
У вечерней плиты хлопоча.
Режу лук, и весёлые слёзы
Застилают очки изнутри.
А в окошке танцуют берёзы –
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…
Это сумерки, это сумей-ка
Уложиться в мои полчаса.
На столе огневидная змейка,
Голубая под ней полоса.
Это ужас нетленного лета,
Это ужин, которому стыть,
И молитвенный сон Филарета,
Обретённый нестрах и нестыд.
Чечевицу-то можно без хлеба,
Можно – слово твоё обо мне.
Я люблю тебя, ибо нелепо,
Как берёзы танцуют в окне.
***
Разноцветные облака надвигаются гарнизоном связистов,
Плывут сквозь меня, я контур, не замечают,
Я сама только что проплывала с такой же ленью
Неумолимой мимо берёз – желтеют! – сюда, на гору.
Озеро бирюзовой полоской, внизу, еле видно,
Сегодня оно – изолента.
Вот так и поверишь, что лето всё-таки было.
Жара напоследок, один день, смотаю в катушку.
Я вилась вокруг языка вон того колокола –
Прибрежного, нашего, ты знаешь,
Ты тоже звонил – много раз, с работы.
Сутки врозь – привычные ломки.
Но надо плавно. И надо сильно.
Я была тетивой и луком.
И лук для плова превращала сначала в стекло, а потом в золото.
Я шла, и правая рука – тяжко, пакет пятёрочный -
Не знала о длинной нити чёток в руке левой.
Я оставила букву в этой траве,
Букву «Я» – пусть желтеет листочком, одним из,
Не замечу, пройдя здесь снова…
Мне говорили – девушка,
Мне говорили – матушка,
Мне говорили – женщина, вы выходите?
Мне говорили – Снегурочка (сосед, почему-то)
И ещё – деточка (старая монахиня, облачные ватки вместо глаз),
И ещё – мама, мама, мам, ну мама, мам, мам…
И вот облако. Нет, не из тех, – ночное,
Подушка – раскинь уши, лиса, вытяни лапы,
Забудь всё, колокол спит, и кузнечики скоро смолкнут.
Но звони же – думаю, засыпая,
Ну звони же – если не спишь в своей будке охранника,
Звони!..
– Спи, лисичка. (Сквозь дождь за окном.)
– Спи, лисичка. (Кузнечики смолкли.)
– Спи, лисичка. (Ты-то знаешь.)
Едва успеваю ответить «Целую тоже…»
И накрывает август
Душным хвостом.
***
Мы неслись – не вниз, не вкось и не по спирали,
Мы сгорали ввысь – ты жаждал, чтоб понимали
Нас – а я смеялась: вообще о чём ты?
Я такая была звезда и опять девчонка.
А теперь война, как детство, пришла и пляшет.
И уже не важно, как звёзды встанут, как карта ляжет.
Мы уже полегли, как надо, на чёрном пляже.
Посмотри, мы оба в какой-то саже, в какой-то саже.
Так идут поезда – на север, а север сзади.
Так лисица холкой чует врага в засаде.
Так в ладонь целуют - и холод ладони страшен.
Так во сне приходит мама с тарелкой каши.
Не бывает на минном поле хорошей мины
При любой игре – ни дома, ни домовины.
Угольками влёт – я ветрена, ты горячий.
Ну скажи – пройдёт, и я наконец заплачу.
Солнце августа густое, как покрывало.
Всё что быть могло – со мною уже бывало.
Не прошу о прошлом, я неба прошу у неба.
Ты такой хороший, как прежде никто и не был,
Как выходит враг из засады внезапным другом,
Как лучистый вождь трубу подаёт по кругу,
Учкудук в пустыне, маяк в полуночи, Хэм в Париже
И ещё волшебный зонтик из детских книжек.
Но хорош, не жги, сгорев – экономь движенья.
А вокруг ни зги, ни рая, ни пораженья.
Я уже, я вста, встаю, подымайся тоже.
Плоть и кровь, трава и небо, слова и кожа.
***
А в городе кошек собаки живут,
Весёлые Божие дети.
Они мимо окон идут и идут,
И кошки мои на рассвете
Взирают сквозь тюль на собачью беду,
На радость бездомного лета,
И я мимо окон иду и иду
Той жёлтой дворнягой и этой.
Я переживаю межрёберных страх,
И, лапами перебирая,
Обычное ав в запредельное ах
Бессовестно переминаю.
Я не выбираю – присниться кому,
Я медленно землю читаю,
И замерли кошки в дремучем дому.
И движется ангелов стая.
***
Я спать иду, и кофе не допит,
А вы тут без меня не озверейте,
Учёный отрок, пламенный пиит,
Чините примус, пейте, брадобрейте,
Сбивайте Мессершмитты на лету
И царственных валькирий настигайте,
Блаженную откройте немоту –
И полчаса её не закрывайте.
Два гения, очки-вихры-усы,
Два по небу полночных пешехода...
И муж, и сын - невиданной красы.
А я посплю. В семье не без урода.
***
Живи, пожалуйста, посредственно.
На средства, стало быть, живи.
Ищи причину для последствия,
Когда ладошка вся в крови.
О край платформы кожа содрана
На правой, на дающей, на
Прочь, будто и не соткана
Из этих песенок страна –
Про поезда про горемычные,
Мытарства жизни кольцевой.
Мы так и знали, мы привычные:
Не спи, не жалуйся, не вой.
Москва, хватай меня под мышками
И хорошенечко встряхни,
Чтоб не валялась вровень с книжками,
Чтоб и подумать-то – ни-ни
Неметь вот так в кровище собственной,
На рельсы скашивая глаз.
Залей брильянтовым, особенным,
Дай белый пластырь про запас,
Весну-зелёнку, будто в азбуке,
И ангельских одежд снега –
На взлёт, на память и за пазуху,
На друга-недруга-врага.
Какая чушь читать Каренину,
Какая прелесть и беда.
И как живой в стихотворении
Лежать не буду никогда.
Сшибай меня указом бедственным,
Фантомом-поездом дави –
Я буду жить всегда посредственно –
Посредством воли и любви,
Влекома самым нерассказанным,
Что ощущается едва,
Как запах музыки под вязами,
Вчерашней музыки под вязами,
Где струны-рельсы петь обязаны,
Где мы отвязаны, повязаны,
И гитарист забыл слова.
***
Ксюше Наумовой
Ты видела и радугу, и снег,
А между ними – что там между ними?
Се человек, пойдёт рубаху снимет
И прочерком окажется во сне.
А то в рубахе – шевелиться лень,
Невмоготу выныривать из кожи,
Из пепла восставать с довольной рожей
И рисовать картинку на стекле.
А за стеклом – то радуга, то снег,
То снег – прикинь! – то радуга в полнеба,
А между ними был ты или не был,
Скакал во сне на розовом коне –
Не столь и ва… И вАлит, и валИт,
И предначала кипенная скатерть
Запеленает поперёк кровати –
Не бойся, ничего и не болит.
Ты лодочка, иголочка, стрела
От радуги до снежного обета
Нечаянный пролёт – в иное лето
До радуги, до радости, дотла.
***
До снега, до маленькой смерти, до новой луны – сидела в углу в монастырских глубоких потёмках, смотрю – человек челноком от стены до стены, монахиня в чёрном – и кошку ведёт на тесёмке. Вернее, весёлая тварь выступает вперёд, белеет бочком, золотыми играет глазами - и тенью за нею вечерняя птица плывёт, монахиня в чёрном, ей хочется к Богу и к маме, так долго, так сладко, что всё это стало одно, и вроде случилось, и тихо-тихонько молчится - а кошка на тоненьком лучике, что за кино – в Введенском-то храме, где плакать, прощать и молиться, а кошка шагает – от правой до левой стены, ей ладно и ладанно, и любопытно-летуче, и ластиком рыжим стирает лукавые сны, и чует мышей, и сама превращается в ключик от Царства, от сказки, от самой волшебной двери, где славят Отца соловьи и ручьи не по нотам, а я замираю, «умри» превращая в «смотри» – смотри же, смотри, как вершится святая суббота, как в этой тиши – запиши, задыши, заживи! – на тёплых крылах и на лапах кошаческих вместе – неназванным гостем является отзвук любви – и ловит монахиня нежный букетик невестин.
***
Ты являешься вдовам, как дух.
Вдовам тех, кто крыла развернули,
Кто по горло в родимом аду
Или, может быть, в Божьем июле
С жаворонковой жути небес
Наблюдают, как снова по пьяни
Мелким бесом висишь на трубе,
Завывая то к Юле, то к Тане,
То ко мне, ко своей невдове,
Битый час - отчего, отчего же
Не убит, солидарно братве,
Братству птичьему не соитожен...
Руко-ного- и горлоположен,
И крылат, и псалтырь в рукаве.
***
С ума – как в сумку (звук приметил Пушкин),
С ума – в суму, в подбрюшье кенгуру,
Какое «вся – не вся» – на раскладушке,
Под пулей, под забором – не умру
Вообще, ну не дано, ладонь – что клевер,
Пропеллер на измученном на снегу,
На терриконы зёрнышек и плевел
Взираю сквозь глаза палящий пепел,
И хочется ослепнуть – не могу.
***
Да здравствует лыжная база!
Да здравствует горный приют!
Зачем нам Снегурочка в стразах
И даже шампанское Брют?
Мы как заработаем денег!
День-нощно пиша и пиша!..
Мы будем ни с теми, ни с теми,
Но в жизни, что так хороша!
Мы купим волшебные лыжи
И, может быть, бросим курить!
И с солнцем отчаянно рыжим
Мы будем весь день говорить!
Нам будет молчаться у печки
В традициях ретро-бардья...
Такие сидим человечки.
Экран+экран, ты да я.
***
О верности – да мне ли говорить?
О верности – мне, ветреной по сути?!.
Но верность ветру – солнечная нить,
Обертона прозрачные до жути,
До леденящей кожу высоты,
Где снег рождён сегодняшний отвесный,
Как пресный хлеб в разинутые рты -
В расхристанные души повсеместно,
По всей земле – по ветрености бед,
По всей зиме – для крокусов лиловых,
Проталин мокрых – северу, тебе,
Безбашенным двоим, большеголовым
Нам, замершим у белого окна,
Галчатам, замерзающим на взлёте –
Моя смешная ветреность верна –
И точка.
Точка взлёта.
Всё вы врёте.
***
Летишь в единственный приют,
И на морозе горло сохнет.
Там Богу твоему поют –
Но кто ж тебе диктует: «Сдохни!»,
Кто залепляет снегом рот,
Ресницы – туей-иностранкой,
Вдох подрезает у ворот,
В хвосте гремит консервной банкой?..
Веснянка, песенка, краса
Подснежной нежностью томима
У алтаря на полчаса
Замрёт, как в люльке – пилигримы,
Владельцы острого пути
По краю взорванной вселенной.
Ни скоморохам не пройти,
Ни злым техничкам тётям Ленам
(Живую кошку – да в сугроб,
Не гадила в подъезде чтоб).
Ползёшь – и шаг твой обморожен,
И боль забыла, как болеть
И всюду скрежет скомороший,
И чуешь ночь, как чуешь плеть.
Обратно – ели, ели, ели,
Еловый праздник снеговой,
Чтоб нищий спал в своей постели,
Чтоб кошки все досыта ели,
Чтоб люди чуяли апрели
И не страдали головой.
[1] По созвучию с хитом Bony M «Daddy Cool».