Сорин Брут
Колыбельная музыке
Мелок
Здравствуй, человек-мелóк.
Нарисуешь, что захочешь.
Время точит детский почерк
об асфальт своих дорог.
Мéлок человек-мелóк.
Мéлок, слаб. Сидят потише
по коробкам и не пишут
все мелки. Не повезло,
знаю, человек-мелок.
В этом городе усталом
вечный дождь, и очень мало
можем мы.
И все же мог бы ты мне порисовать,
чтобы мы не отвыкали
от души?
Пускай едва ли
сохранит следы асфальт.
Лес
Грустно сегодня, а как хорошо
было в лесу, пока дождь не пошел.
Думал с собой. Говорил сам себе.
Ели тянулись почти до небес.
Я бы остался в лесу навсегда.
Строил из шишек свои города.
Стал бы на мир я из чащи глядеть,
милый барсук мой, мой верный медведь.
И никогда не совался б туда,
где за полями гремят поезда,
где мы, плутая, идем и идем
и где глаза заливает дождем.
Не успел
Как прекрасно в мире
по утрам,
в четыре,
в мире
никого.
Ни людей,
ни криков,
ни машин,
ни бликов,
ни моих шагов.
Но крадется день, и
надо первым делом
на работу всем.
Вжиться и всмотреться
снова не успел я.
Нету мира в семь.
Опаздываю
Этим утром нет ничего страшнее
звонка Алексея.
Я опаздываю на работу.
Телефон на шее,
как удавка.
В метро давка.
А мир – вот он,
скользит мимо,
навсегда успокаиваясь
в потерянном прошлом.
Бычок
Твой бычок качается
на доске асфальта.
Песенка кончается.
Вот он сделал сальто.
Шлепнулся на шейку.
Искорка. Затих.
Вот и все движение
взаперти.
Трубач (Будь, как будит)
Смерть лишь мера мерить жизнь.
Не смиряйся, хоть замена
будет. Будь и ты. Из плена
к тлену не спеши.
Будь, как будит тот с трубою
до восхода в темный час,
тот с гобоем,
смертным боем
что сражается за нас,
поднимая из постели
души, замкнутые в теле,
души, скованные в теле,
души, скомканные в теле,
чтобы бились,
чтобы бились,
чтобы бились и потели,
чтобы пели и свистели,
и во тьме летели в пляс.
Пляс, как лес шумит ветвистый.
Пляс небес. Не бесов пляс.
Он свистит и звонким свистом
прогоняет сон из глаз,
прогоняет смерть из нас.
А трубач глядит на это,
и глаза его горят
ярким светом,
страшным светом
(в них галактики, планеты
и искрится звездопад),
потому что всходит диск,
не спешит из плена к тлену.
Значит, завтра непременно
город нужно разбудить.
Нужно снова ворожить,
чтобы музыка сквозь стены,
через кожу, через вены
возвращала людям жизнь.
Вот тебе труба, держи!
Тихая песня
Маленький, маленький дурачок,
маленький, маленький друг.
Сердце заныло, как старый сверчок.
Что это за недуг?
Горько и нежно нота звучит
много недель подряд.
Слышишь? – все кончено, сломанный щит.
Все, что вперед, – назад.
Все, что на запад, – уже на восток.
Север теперь, где юг.
Аленький, аленький тлеет цветок,
маленький, маленький друг.
***
Тихо…
Тихо…
Тихо…
Тихо…
Шаг…
Шаг,
шаг…
Шаг,
шаг…
Тихо…
Тихо…
Тихо…
Тихо…
Прямо через мрак,
через лужи,
через стужи,
кап…
кап,
кап…
кап,
кап…
Будет лучше
там, где глуше.
Слышишь, музыкант,
утекает,
уплывает
музыка
навек?
Баю-баю,
баю-баю,
по ночной Москве.
Люди в комнатах играют
в прятки
до утра.
…баю-баю,
баю-баю…
Музыкант, пора!
Но трубы нора пустует.
Шаг…
Шаг,
шаг…
Шаг,
шаг…
Дует…
Дует…
Дует…
Дует…
воздух убежал.
***
Горько немножко.
Горько чуть-чуть.
Вот же дорожка.
Вот же он, путь.
Пусть никудышный,
Пусть, в никуда.
Тише, ты слышишь?
Бьется звезда.
Шепчет тебе из
твоей глубины:
«Это лишь бездна,
а мы ей сыны,
сестры и братья.
Мы ей родня.
Нужно отдать ей
тебя и меня.
Нужно отдать и,
пока отдаешь,
это и счастье,
это и дрожь.
Это и стройка.
Я раб, ты прораб.
Это из строчек
летящий корабль.
Нужно наполнить
ее, ведь она
только для воли
тебе и дана
не навсегда.
Это мзда. Мы должны» –
шепчет звезда
из твоей глубины…
Ты отвечаешь
ей. Тишина.
Горько вначале,
в конце глубина
и неизвестность,
и чернота.
Слышишь? Из бездны
шепчет звезда.
Снег
Лежит унылый серый мир,
за окнами лежит.
Лежит унылый серый вид.
Молчишь, и он молчит.
А знаешь, как уныло жить
там в окнах за окном?
Подъезды, стены, этажи.
Вот – дом. И дом. И дом.
И человечки,
как снежки –
бросок, разбился, стих,
потом зажил.
И снег лежит.
И в окна снег летит.
***
Ничего не осталось от этих пустых тревог.
Он побрился, оделся и больше уже не мог
оставаться в квартире, и поспешил во двор.
Днем был дождь. Воздух влажен был до сих пор.
Воздух важен был. Ведь без воздуха вряд ли решился б он
ехать в центр, бродить проулками без имен,
быть другим и с другими, идти среди них, дрожа,
видеть мелочи жизни и все в себе отражать –
блеск ножа, и пожар, и насмешку в глазах бомжа,
и травинку, проросшую в трещине старой плитки,
на асфальте след снесенного гаража
и осколок от панциря вырвавшейся улитки.
Икар и Дедал
Разжиревший Икар, ты идешь по пустынной дороге домой,
по пустынной прямой, по пустыне немой, как снега,
завалившие мир этой темной унылой зимой.
Вот и ты приуныл. В темноту не гляди. Убегай,
вспоминай. Помнишь крылья свои? А внизу моря шум.
Бились волны, читай, волновались, пугали и ска-
лились скалы, лились и лучи, только все это шут-
ка. Опаснее берег. Не страшно, покуда песка
не видать. Потому что песок – это берег и кров,
дом отцов, дым от слов, дым от крыльев, расплавится воск,
и ты рухнешь не в волны – в пустыню песочных часов,
ведь и сам ты – песчинка. Полет твой – нелепый рывок.
Будто Солнце – твой Бог, и ты спрятаться в Боге хотел
от унылых дорог, от тюрьмы этой тьмы, от песка...
Подзабытый Икар, ты идешь по пустыне из тел
твоих собственных, мертвых, как эти немые снега.
Но уже не боишься, хотя ничего нет страшней.
Крыльев нет. Ничего. Обойдемся без них. Полетели
над холодной страной и струной, и строкой. В тишине
промелькнут над домами две легкие-легкие тени.
Колыбельная
В серой дымке вечер тонет.
Дню выходит срок.
Спит младенец на иконе.
Спи и ты, дружок.
Эту песню не допели.
Что тебе она?
Спи в волшебной колыбели,
чистой, как луна.
Если вновь случится чудо,
и звезда тебе
свет пошлет из ниоткуда,
ей одной ты верь
и иди за ней по следу
света через тьму,
но не забывай про эту
грустную тюрьму.
Приходи домой скорее,
свечку на окне
зажигай, и пусть над нею
светит в вышине
нам звезда. На подоконник
воск течет. Метель.
Спит младенец на иконе.
Спит и на кресте.
Жалко, песню не допели,
но тебе она
станет свечкой в колыбели,
если ночь страшна.