Брюс Бонд
ЗВЕРЬ БУКВАЛЬНОГО СЕРДЦА
ЗВЕРЬ БУКВАЛЬНОГО СЕРДЦА
РОДНОЙ ЯЗЫК
Его увидеть мельком в красной глине,
он слеп, как червь, и он без кожи, весь пронизан
голубоватой сетью вен, меандром трещин –
неудивительно: он скрыт от посторонних глаз.
Почувствовать его длину, узнать
переплетенья связок в жаждущей гортани:
как хочется их погрузить в слова –
и отчего же так не поступить? Бессмысленность его биений схожа
с порханьем птицы,
запертой в чулане – и что это за жизнь? И чья она?
И всё же, вы должны признать – он не такой смятенный,
как безъязыкость: всем нам вопреки,
в нём хватит жизни распрямиться и воспрянуть, посмотрев
поверх зубов: так он стремится угодить, так хочет нравиться.
Бог знает, что он в нас задумал.
Как будто он способен возвращаться по туннелю горла в мир
давно утраченный, когда тот мир был не важнее,
чем голод или болтовня, а тело путалось
в его корнях и ощущало себя чуждым, отстраненным.
Шло время, и теперь родной язык стал странным братом
для пары наших рук, мостом меж телом
и воздухом, который обучает слово жестам и шагам.
И мы поклялись – здесь ничто
не повредит фитиль внутри у лампы черепа,
внутри у зверя в ангельской толпе.
МОЛОКО
Спроси звезду любую, пламя к пламени, любой
невзрослый рот, который тянет длинную верёвку
лучей, запутанную привязь мира.
Мы пьём, воспламеняя мир за то,
что пьём; за то, что музыка сжигает нас дотла.
Об этом говорит уничтожение всего.
Оно нас поджидает, словно стол, накрытый к завтраку,
где рядом с языками нашими лежат слова, как вилки.
И падает кувшин. И пламя вспыхивает, оплетая вязью.
Мы размышляем о, мы думаем насчет – вот мост
и это же – барьер, что создан образом мышленья,
желанием навязана подвижность нашим мыслям.
Когда родная речь была ребенком,
желание низринулось с ночного неба тоже,
со звёзд, как говорит нам книга языков.
А между нами и Вселенной – мозг восстал
безумным облаком; иначе мы постигли бы
весь мир и даже больше.
Пусть звёзды высмотрят ружейную резьбу своих следов в тумане.
Предметы нашей страсти убили б нас,
ведь наше зрение залито кровью человеческих сердец.
И всё же, мы желаем быть предметами желаний,
из нашей плоти выбежав, как музыка из радио,
ведь музыка твердит всё о свободе - о твоей, о нашей.
Где сила есть, там нет любви. Я где-то это прочитал.
Быть может, тоже верно: одиночество
излишней силой наделяет
свои же собственные миражи, всё повторяя шорох
дыханий наших, хлынувших на берег. Над ребенком
нависли гребни моря – прежде чем под весом собственным прогнуться.
Прогнуться, смилостивиться, просыпаясь
в ответ на сердце – быстро так, что ты
готов поклясться: сердце не твое. А это значит
желать того, чем обладаешь – схоже с дрожью,
тебя делящей надвое. Вот человек, к примеру,
идёт по улице ночной
а цель ходьбы – напомнить: тело есть.
Как есть потребность видеть – вот причина
его движения по времени, оставшемуся до.
Но люди любят всё, что говорит с собою.
Они стремятся к чужакам, и каждый неуверен:
что это было, что смогло веревку перерезать.
У сна есть лица, брошенные, словно якорь.
Не спящий спит всегда. Земля летит, как тот кувшин.
И с юга к северу пролились облака.
А звук, услышанный тобой. Куда ты поместишь его.
Где наши головы положим, словно светоносный завтрак
в конце дороги.
Когда, я спрашиваю, миг достаточно продлится
и мы разделим пищу, дальней музыкой сказав
о всех, кто вышел в путь.
И разве это новые страдания породит,
когда мы выпьем свет, дыру страдания заштопав. Знаю,
я говорю с никем, когда с умершими веду беседу.
За каждым листиком – дыра, она источник формы.
Я слышу треск в листве, она бела, как молоко.
А я всё продолжаю возвращаться
к друзьям, проглоченным огнем.
Приди – так ночь мне отвечает. Имена
всё льются, льются через край алмазной струйкой.
В звезде нет слова, применимого ко звёздам.
Приди – так небо говорит планете,
так говорят приятели друг другу, так мама говорит
ужасной жажде, поедающей глазами
соски своей сестры-звезды; той жажде, что вбирает
из будущего - белый шёлк, струящийся величием: похоже на отток
энергии из ламп; так гаснет облако, которое источник;
и эти груди, тихий, полуявный голос,
что шепчет темнотою: вот, вот, вот, вот.
ФЛАГ
Эти ночи в дыму, под слоями
мрачной брони, эти удары
веры дурной, горизонт сотрясшей,
припадочные вспышки в облаке
дающие небу его глубину и уменье
притягивать души, когда мы идём
сквозь моросящий город – из памяти не выходит
мамина комната: сумрак освещается льдинкой
ТВ-экрана; как жизнь коротка,
как тянутся эти часы и минуты,
как мама нервозна, в соус мясной
макает корочку хлеба
потом прижимает ладони к глазам –
внешний мир начиная в себе хоронить…
Неудивительно, что я всё так же расправляю
страницы простыней, искупавшись в чернилах,
позволяю лицу утонуть в подушке –
и читаю. Чей это мир, склонившийся
задуть безнадзорные свечи слов моих,
уменьшить вечерний кошмар
до человеческих размеров, до крошеного
шелеста весеннего дождя
чья это рука, разламывающая книгу окна;
у окна есть свой Будда,
окаймляющий флаги огня,
сердцевину огненного колеса в уме.
Быть в мире, но не принадлежать ему
сказано в книге – или есть другой способ
Приютиться в кольцах огня
так глубоко, что глубже не сыщешь прибежища.
Я мог бы лежать где-то на границе
между пробуждённостью и другой страной
в дремлющей зоне запрещенных полётов,
где потолки искривляются, вздыхают, потрескивая
где гудящий циферблат слегка
кровоточит ночным временем
где снова и снова ветер
дает инструктаж отряду ольхи
и кто я такой, чтобы говорить, а я говорю
так, словно наши письма сожжены Богом
Мой флаг это не мой флаг,
драпирующий лицо статуи, поставленной в честь тирана.
Его цвета не ярче песни,
которую я фальшиво распевал в детстве.
Никаких песен, говорит мир, не сейчас.
Не надо выть над проклятой сделкой.
Никаких песен для зверя буквального
сердца, бьющегося в железе.
А затем до меня доходит:
усталость моего отца под вечер
остекленевший взгляд, отцовское тело
под бременем, немыслимым для меня.
В 1954; пепел всё еще
оседает на корейскую деревню.
Бомбами сотрясены пески Невады.
Птицы роняют небо прямо в тлеющие угли.
Быть в мире, но не принадлежать ему
говорят тело, глаз, кольцо пламени.
Отец бросает бомбы на траву,
слушает мрачное радио и засыпает
утопая в скрипичных звуках
песни Hello in there, которую мы шепчем –
негромкий храп похож на трещины,
ветвящиеся по дну океана.
перевел с английского Алексей Порвин