Алексей Чудиновских
исчезающий близнец
* * *
ростом с две фаланги
в босоножках по моему детству шастаешь
и без того мои волосы под заколкой у тебя на виске
все до одного собраны
всё притворяешься, что обо мне чего-то не знаешь
идём, я возьму тебя с собой, где мы по гаражам прыгали
я упаду на покрышки, а ты поможешь мне подняться
там погода скользкая и моя сестра всё время от пыли зажмуривается
похожая на тебя, только пониже и скомканная
с детства всю жизнь мечтала играть
когда я упал, она убежала домой и без слёз плакала
на голову, точно капюшон, натянула ватное одеяло
на котором полсотни слонов
и её больше не стало
если всё случится не так, а я всё перепутал
спрячу тебя в спичечный коробок
только тихо сиди, иначе найдут
и нам с тобой гореть
* * *
Долгое время у Переславль-Залесского
был город-близнец — Киров, который недавно исчез. От него
остались бетонные буквы:
Ворик. За этими буквами люди-спички
по ночам истребляли овец, по дисковым телефонам
сообщали в милицию о соседях-пьяницах. Утрами из прихожих через окна
свет кухонь бил по улице. Стылые бока домов
грелись от двигателей внутреннего сгорания. Водители
завтракали бутерброды с маслом, колбасой и сыром.
Не останавливали свою работу молочный комбинат и завод печенек.
И тоже были друг на друга похожи, точно
два города, только обоих нет. Существует
мнение, что каждый город притягивает к себе определённый тип людей.
Как Москва или Ленинград. Если это правда,
в Кирове жили те, кто должны были пропасть.
Кто поверит в такую глупую тоску о полумиллионе человек, не знаю, если бы кто из них рассказал об этом, да разве их теперь найдёшь.
Одна вялая надпись
на контурной карте, и та скоро схлынет. Взамен
возведут Кирово-Чепецкий химический комбинат, и то ладно
* * *
длинная галька вечера
вьющейся стрелке секунд шепчешь небрежно
где кончаешься ты плотность речи
а в сторону лишний миллиметр и тебя не узнать, словно не было рядом
разбитое небо миллионом шагов от меня стало близко ко мне, но тебя мне не видно теперь
где осталась ты и зачем
о тебе все узоры к началу и гладкие взмахи историй
когда ты вернёшься, расскажешь о всём, что узнала, иначе к чему
затевать это всё
забываешь детали к тебе прикасается ветер твои поцелуи
напевы и ритм шагов, так вас не хватало давно
неделя и месяц считали прошедшие дни до тебя
и вино тебе стало младшей сестрой, она все истории детские знает
только всё ты молчишь, отчего
забываю тебя, только слышные «и» добавляю в бокал, чтобы слушать
и слушать о книзу летящих нарядных босых по асфальту дождях
на каждую кошку дворовых собак
по капле как слёзы ребёнка, влюблённого в жизнь, из глаз твои слёзы печалью богаты
и все позапрошлые дни до тебя в тишине оставляю
и пьяные эти слова нашей встречи — тебе
* * *
а поцелуями называешь люцерну и яркие цветы в тесной раме,
в которой мягкость музыки чарует тёплой скупостью пейзажа.
её бы на время унести, одолжить у остальных.
о ней тревожно им рассказать, как читать стихи незрячим,
и благодарность, и одобрение, кажется, видишь,
но какая жаль, что мы не можем видеть цвета
а птицы тем хороши, что любят деревья, их плоды любят,
из которых растут поцелуи, тянутся вверх из нагретой земли
в солнечных лучах ветки и листья на них птицы
* * *
Что угол комнату сложит в гербарий, ты наверняка знаешь.
Всё меряешь её вес
по супрематическим теням, крепишь на скотч
салфетки из крафтовых баров, а вспомнить помаду
и графитный карандаш, притворно, в приступе
самобичевания, тянешься к лепнине сталинского потолка.
По-прежнему, куклы из фланелевой рубахи на подоконнике с выжженными затылками, цветы из фольги и Garbage.
«До весны, до весны, до весны,
не иначе…» — чем закончить, ты знаешь, но тишина, которая дальше, обрывает
куплет. На какие деньги покупают
волшебные амулеты джу-джу, чтобы в Городе
Мёртвых обменять на что-то ценное, и не то чтобы, условно,
в лом по ломбардам пройтись, нет,
просто их всё равно не найти. Сейчас бы
подошвой ноги через худое дно лодки толкнуть землю
в песок. Сейчас — будто уже давно, запустить пальцы
в тихий шелест волн, и не коснуться холодного линолеума. Не утонуть,
если тело сделается камнями в громадном
пространстве из ничего, похожего на рынок
колдунов. Набьют свои торбы тобой, и кто поймёт, что
нужны амулеты, чтобы тебя вернуть. Пока ты лежишь
через две главы, а кто-то уже готов позаботиться о тебе.
* * *
и снова ты: передеваешь платья и возишься со всякой мелюзгой
кормишь улитку и здравствуешься с песчанкой
«ничего, ничего, мы не в самом деле», — отвечает песчанка
бедная она, питается по временам, чем дети оставят на тарелках
но иногда, сняв кожуру недели, наденет её на себя и ляжет рядом
а я не могу уснуть, всё ловлю тот миг, когда она исчезнет
когда она исчезнет, учусь читать с четырёх сторон
книгу до белой страницы, вслух: узнавая себя, как другие
ровно веду пальцем, чтобы не сбиться, но всегда стираю нижнюю строку
приходится придумывать ей замену, и тогда появляется её начало: и снова ты
я приветствую её, которой на свете никогда не было, и мой кивок ей ни о чём не говорит
я всегда подглядываю, как смотрятся вместе моя и стираемая строки
это требует напряжения сил и внимания: поймаешь такую одну и не веришь своему счастью, но это и не в самом деле
а уже будто в ухе было то, что улитка тянулась сказать на ухо бегущей песчанке
* * *
я вела тебя по своему вчерашнему сну. в знакомых руках
смеющиеся ножницы наперерез наречию тюльпанов
иначе не объясню
в обуви колотый сахар мечты
упрямый запах пепелища и не слышные рёбра в облаках
если обо мне приснится тебе вещий сон — расскажи его
приглядевшись к твоей щеке, я угадала не похожее на тебя
твоё имя
как седая обложка книги
теперь мне особенно нравилось, как я могу тебя видеть
дрожь пробрала меня до костей
прозрачным носом я вдыхала аромат цветов. ты был продрогший шум
и только поднималось незаштопанное солнце
как сейчас. похожее ощущение было, когда мы придумали часы с мнимыми числами
когда я проснулась, ты всё смотрел в моём сне
на погибшего себя пять минут назад
* * *
в саду мокрый собачий нос обнюхивает велосипед — колёса как лапы собачьи на земле
в саду огрызки яблок на клочке паркета и царапины от каблуков на коре
в саду мерещится будто пробежал кто-то или кто пролетел, всё мимо или сквозь
в саду икра рыб и роса на фиолетовых листьях, черепки и черепица разбросаны где попало, а где и сухие сосцы рябины
в саду пьяные-пьяные жуки валятся со скамейки гурьбой, смеются над глазками, как у картошки, над лоснящейся засиженкой и над её стёртыми краями
в саду не найти ни кола, ни двора (для кого этот нищенский дом? он уселся на отмель карниза окна и сучит как ребёнок какой-то дурной ногой и ногой и снова первой ногой о полый воскресный час!)
в саду по утрам жужжит тишина и больше всего не хватает дождя
в саду как попадешь, может зубы сведёт, провода загудят, а может попадешь так, что один стоишь, дичишься всего и причитаешь, а у самого кулак в руке и зуб на зуб
в саду больше всего на свете сонных пчёл и слепых углов, те и другие бьются друг о дружку взаправду, а потом смеются понарошку
в саду потерялся пёс, а если кто будто видел его, то это был не пёс, а тот, кто в пне живёт, питается много и без разбора, молчит и похож на то, что мимо или сквозь
в саду разноцветные птицы клюют что до них клевали птицы и птицы будут снова клевать
в саду нет ничего, а кто что принесёт с собой, то и валяется где и как — одна сплошь голытьба шатается
* * *
Ты раньше других увидела ночь
Анимируя персонажа мультфильма, ты сильно закашлялась и разбудила ночь
Ещё уличное освещение не разглядывало сумерки через холодные лампочки
Она всё равно проснулась бы раньше — в сентябре у неё зябкие ноги, но это случилось бы чуть позже
Как и любой человек, ты не знала, как повести себя
Предложить кофе? Со сливками или чёрный?
Так и спросить? Но не обидится ли она, кто её знает?
Когда ночь просыпается, чистит ли она зубы?
Вот если бы заранее прочитать, что делать в подобном случае, но где об этом прочтёшь?
Ты выключила свет в комнате и в тишине сидела вместе с ночью
Ей наверняка нелегко одной в непривычное для неё время
А когда она согрела ноги в темноте, когда её время позвало на улицу
Ночь ушла благодарная за добрую компанию