Шамиль Диди
нет названия
Мир — это женщина, которая ещё не знает чего она хочет, но
знает чего она когда-то хотела.
Иногда мы плотно сидим в её утробе, обняв свои колени,
иногда нам удаётся войти в неё лишь на два пальца.
Когда мы в ней.
Когда мы в ней, у нас нет ни паспортов, ни регистраций, ни
приличной работы. Мы лишь слоняемся от одной двери к
другой, от секрета к секрету, от прилива к отливу, меняя свои
имена и имена своих предков в день по несколько раз.
Когда мы не в ней, нас одолевают неврозы, коим мы
заговариваем зубы Богом, долгом, любовью, прогрессом,
верностью, честью и психоанализом.
И всё ж какому додику в голову взбредёт поместить женщину
в музей? Какому хуесосу — обвязать её всю георгиевской
лентой?
Какой же дилетант решит, что знать о женщине необходимо
всё, когда она его не замечает вовсе, ибо он не знает себя?
Вы проснулись несчастными, оттого, что деревья, птицы,
скалы, море не знают ни единого великого поэта, ни
миллиардера, ни хладнокровного бандита, ни одного пророка.
В то время я заснул счастливым, оттого, что Млечный Путь
увидел сквозь плафон тяжёлых облаков, и не было нигде ни
йоты вашей гинекологии морали, ни баллистических ракет
вашей справедливости, ни кроваво-красных стягов мнимого
бессмертия.
Я проснулся несчастным, оттого, что вы заснули несчастными.
***
Ещё тридцать дней сидеть мне без движения, забыв об
одиночестве: злодоброжелателях, друзьях, подругах и семье.
Я — мастер лихих предложений, я сумею рассмотреть нить
творчества, тянущуюся сквозь безликую толпу.
Я смогу убедить их, подобно Даджалю взяться за то, что их
преображает, ничего не описав при этом, не выказав приказа,
ни наставлений мудрых.
Я буду здороваться за руку с бомжами, мусорами, узбеками,
пьяными подростками и усталыми шлюхами. Я разломлю со
всеми ними хлеб, макая его в воду, что стекает вниз по
желобам.
Мне необходимо заработать денег, чтобы раздать их всем
отлынивающим от работы.
Столько страниц ещё не исписанных мной, которыми я мог
бы одарить всех тех, кто не находит в себе сил писать.
Я имею репутацию лжеца, идолопоклонника и труса, но это
мне безразлично, так как я одержим судьбою мира, словно
обезумевший свидетель мучений всех людей в аду.
***
Широка эта страна настолько, что и мне довелось в ней
родиться, хоть и мне не хотелось того. Впрочем, ни одна
страна не лучше другой: у каждой есть свой флаг, под
которым тупоголовое стадо идёт убивать, сжигать свитки и
рушить вытесанные из камня дома.
Мои предки не знали никаких знамён, лишь войлочные
ковры, которыми они обивали свои стены; не знали ни своих,
чужих, ни денежных богов, благословляющих лишь тех, кто
процветает.
Какое блаженство — не знать — скажете вы — но храбрость в
том, чтобы отказаться знать, отвергнуть знать и жить лишь
сообразно миру.
Если мог бы я заглянуть в твою редеющую голову, службист,
то я бы там нашёл твою ужаленную маскулинность, твою
печальную судьбу в одной упряжке быть со всеми остальными
несчастными ублюдками, проснувшимися средь неумолимой
серости, поглубже в раковине пряча смеющуюся мысль, что
мир не поддаётся ничьим порядкам.
Но мне никогда не придётся этого делать. Вместо того, я буду
свободным, красивым, жестоким, как были когда-то мои
идиотские предки.
Куда мне податься на этой безжизненной земле? Весь
современный мир стал адом: в городах слишком много людей,
а истине невероятно трудно не обратиться в шутку. Только
строить саманную саклю на терских кошарах, тщетно
надеясь, что ни один участковый, ни кадий не потревожат
мой покой, не проведут в мою хибару скоростной интернет.
К кому мне пойти в этой одинокой године? Лишь без конца
идти, пока ноги горят стираясь в прах, по улицам,
изъеденным одним лишь кислородом, ввязываясь в драку с
каждым, кто способен меня поколотить, сквозь зубы улыбаясь
каждой женщине, которая не видит моего проклятья.
Иногда, в часы когда особенно я измождён и одинок, я грежу
о мире, которая была когда-то юной и безвинной девой.
***
Вся современная поэзия смешна. Не стараясь сотрясти
Вселенную, она не думает о том, чтобы остановить увядание
или даже ускорить его. Мне не хотелось бы стать её
служителем или хулителем, ибо всякий раз я прохожу мимо
неё, словно мимо ватаги молодых смеющихся людей, не
способных взвалить на свои плечи бремя всего мира или даже
счастье её.
Я проводил долгие ночи без сна в надежде испытать усталость
неба, висевшего безмолвно надо мной, и я писал:
Не пытаясь что-то представить
Ты видишь как буквы сползают
Словно в паучьи гнёзда пауки
И остаётся чистый белый лист
Ты смотришь оборвав свой сон
На то что после текста осталось
Ушедшего как птиц твоих сонм
Как за низкие облака листа вновь
Улетает ещё одна птица прозрения
Металлический зелёный разверзнув.
Но и этого мне было мало. Ничто не могло утолить мою жажду.
Так я решил освободиться от пут рабских языков славян,
чтобы рассмотреть поближе образ болезни. Так я писал:
Стигалан шаршун тIедахка хьай дего куьйгаш,
Хьай когаш кIелар бIов хIинца а хаалой хьуна?
Хатта цуьнга баккъал буй хьан сингаттам,
БIозза хатта, нийса жоп мегар дуй хьуна?
Хьажа тIаккха: буьйсана серлаели стигалан гIаст.
Гой хьуна цигахь хьай цамгаран васт?
Гой хьуна хьан куьго ша яздеш тIаккха?
Сатаслий кхиа веза хьо и йоза чекхдаккха.
......................………………………
Амма го хьуна и йоза бIешерашка дахлуш.
Всё! Довольно манерной болтовни на древних языках,
готовящих себя к прыжку в своё исчезновение. Мне нужно
быть услышанным всем миром. Так я приветствовал всех:
Morning salutation
Promise of love is gleaming with grey
In the midst of the eschatonic sky
Eternal bliss amidst the mown alfalfa
Eternally caressed by maids with auburn hair
and raven curls
Houri of the mystic sports
Tender is the sleep on their firm abdomen
As if the sleep beneath the whitemaned waves
Down by the shimmering of Jannah gardens.
Пытливые умы из вас заметят, что я присвоил пару строк у
Эзры Паунда и Билли Йейтса. Ведь я — грабитель, слишком
праздный для того, чтобы что-либо сказать от своего лица, но
вместе с тем же и лишённый священной
смелости-к-молчанию.