Женя Риц
Средняя полоса
* * *
И машет лиственный и хвойный,
И проплывает у окна,
Как семилеток беспокойный,
Чья невесомая спина,
Ещё не сгорбленная ранцем,
Брюшком просвечивает ранним.
Автобус с двух до десяти –
«Ночной», а надо бы «заочный» –
Ведь отчего же он ночной,
Когда дорогою проточной
Ему везти меня со мной?
А мне вести со мной, с соседом,
С водителем и с кем-нибудь,
Небось, недолжную беседу,
И не по следу, но последу
Дышать в затылок: «Еду-еду»
И должить путь.
* * *
Она всё время дышит и молчит,
Как будто пишет и молчать не хочет.
И позвоночник, зябкий, как графит,
У ней в душе так яростно стрекочет,
Как будто по-турецки говорит.
И стряхивая крошки на подол
И капли разовые с отзвуком фаянса,
Она умеет так себя бояться,
Как будто это дождь в неё ворвался
И там внутри намеренно пошёл.
* * *
На дымных улицах ещё почти не осень.
Прочти – не очень можно разобрать
Глухонемые эти закорючки,
Преданья подноготной наготы –
На голом светятся, а под одеждой тают –
И тайное становится листом
И стеблем, и пускает корни,
Как волосы, но глубже и больней.
Нет, не об этом стоит в двух словах,
В двух бусинах, пронизанных друг другом –
Так ветки утомляются и дрогнут
На поскучневших сытых древесах.
* * *
Начинаешь побаиваться своего лица,
Его зеркальной прелести, не принятой до конца,
Трогаешь за ресницы, за линию у губы;
Углубились складки, вытянулись, как верстовые столбы.
Стала бы ты моложе – кто бы в тебя играл?
Так тоже немного желающих,
Но всё-таки – кто-нибудь…
Не забудь к тому же о выгодной стороне
Всяческого события – свершившегося и не.
* * *
Боль настоящая и зеркальная боль
Так слились,
Что лист,
Шелестящий меж той и той,
Превращается в ряску,
Плывущую только вдоль,
Невесомую толи вдаль,
То ли –
Дай
Ладонь мне.
(Её называют «длань»,
Где слова захлёстывает слюной.)
За спиной –
Стена,
За стеной –
Соседи,
За ними – ещё одни.
Отгони
От зеркала,
Не давай смотреть
То, как плоть уплывает в него на треть,
И ещё на треть, и на две.
На двери – щеколда,
Замóк, другой,
И рука щекочет
Себя рукой,
И звенит, и щёлкает, точно медь –
Что положено –
За щекой.
* * *
Чей голос ты слышишь, когда засыпаешь?
Спортивного комментатора,
Коменданта на вахте?
Вот ахнет –
И шепчет, качает, тревожит,
Треножит и отпускает,
Раскладывает кусками:
Этот оставлен на осень,
А это на вовсе оставлен.
Ослаблены линии пальцев –
Они ничего не сжимают –
Расхристанные узлы,
Ревматичные звёзды морские.
Ну что он лепечет,
О чём он фонарные зенки таращит?
Ты раньше вставал и ложился позднее,
Как будто не слышал его неразборчивый гомон,
Ты голым лежал и ложился одетым
И выглядел идиотом –
Как будто уже и отпетым.
Но этот не пел –
То гранёный, то снова нечёткий –
Он говорил – не о чём-то,
А так.
Отёчные ноги, нашедши убежище на ночь,
Изнанкой касались себя,
И кем-то двурогим казались.
Физалис, съедобный цветок, приплод твоего огорода,
Дрожит на столе, пустотелый и лёгкий, как знамя…
Ты спишь – и не только не знаешь,
А хуже – не понял,
Но помнишь,
Чей голос, который тебя засыпает…
* * *
Так, едешь в транспорте общественном,
Загадываешь наперёд –
Мол, ежели одна пройдёт –
То будет то-то;
Совсем другое –
Если двое.
А там, глядишь, и жизнь пройдёт,
И на прощанье, как рукою,
Рекламкой содранной махнёт.
* * *
У ног большие пальцы,
И они
Умеют спотыкаться,
И так себя ведут,
Как будто бы не ты их, а они
Тебя ведут;
И не касаясь пола
Подкожной всей резьбой,
Двуного и двуполо
Танцуют под тобой,
Дрожащие, цветные,
Расставленные врозь –
А ты стоишь над ними,
Себя пуская в рост.
* * *
Мне так сухо,
Кожа – сухая-сухая,
Как зима после осени,
Как разреженный воздух.
Кожа кашляет и не стихает,
Наверное, это возраст.
Возле кожи
Кажется мягче
Любая падаль,
Кажется влажной
Любая похоть,
Шпатель
Соскребает её наросты
И уходит в неё по локоть.
Мне так плохо –
Потому что я не пленница её,
Но начинка,
Её душечка,
Её личинка,
А она – мой кокон.
Ну куда мы с ней подадимся,
Как в твою протянутую ладонь подадимся?
Димка,
Ты не хочешь видеть,
Как она тает,
Как её становится всё больше и больше,
А меня, соответственно, всё меньше и меньше,
Но когда нас совсем не станет,
Кто нас, как не она, укроет,
Кто ляжет между?
* * *
Не старей, пожалуйста, оставайся
Мальчиком, встреченным в библиотеке,
Чтоб отёки –
Только до завтра
От пива.
Чтоб красиво
Волосы падали,
Не выпадали
(Впрочем, с этим и сейчас тьфу-тьфу чтоб не сглазить),
Чтобы губы собой не губились,
Не обугливались углами,
Гнутой проволокой не обнулялись.
Мне сейчас-то и глядеть на тебя страшно,
Потому что так я вижу,
Как изменится моё лицо через два года
(А это так скоро будет;
Хорошо хоть, дома без очков хожу, –
Близорукость меня спасает;
И от зеркала, кстати, – тоже).
На коже –
Эти линии новые все, бороздки –
Ты бородку
Отпустишь, и ничего не видно,
А мне что делать?
Пусть белое
Остаётся белым,
Розовое – прозрачным,
Запах – тыквенными семечками, а горячка –
Простудой,
Чтобы время для тебя не считалось
И само в себе зависало;
И тогда на старости лет я буду
Твой Довид без щита,
А ты – моя Ависага.
* * *
Иногда бывает так тяжело на сердце,
Как будто на нём лежит камень,
Но на самом деле там ничего не лежит,
Не вдавливается углами.
Да и вообще это в голове,
А не на сердце,
Но и там ничего такого нет,
Если приглядеться.
Где это расположено,
Кто же разберётся?..
Говорят, под ложечкой –
То ли арабы, то ли японцы;
Но и там, конечно, ничего не обретается,
Даже, вопреки терминологии,
Солнце не сплетается.
Где-то находится,
Никак не называется,
Только отзывается,
И на это каждый день
Сто причин находится.
* * *
Так, вкладываешь персты в каждую рану,
А вынимаешь какие-то ветки,
Жухлые ватки,
Обсосанные конфетки,
Похожие на мочало;
И этот обмен кажется неравноценным
Лишь поначалу.
* * *
Душа, испуганная некой простотой,
Не просит больше пить,
И ей проситься в тело на постой
Как будто не с руки.
Поспешный шёпот на изнанке щёк
Целует шепелявые плевки.
Побудь со мной, не уходи в себя,
Там ничего, о чём бы ты ещё,
Но ты и так как будто не в себе.
Спина, замаранная некой белизной, –
Уже не снег,
Но как бы и не лёд;
Пусть мы не с ней,
Но лучше б наперёд –
По первости оно всегда больней.
Так, расточая влагу и лузгу
Из клеточной поверхности своей,
Кому теперь ты скажешь: «Не могу»?
Но на бегу
С устатку, второпях
Мы что-нибудь одно
Проглотим на двоих,
И это, словно некое зерно,
Пробьёт любую твердь.
Мы станем расширяться и смотреть,
Как тело наливается душой:
– Смотри, смотри, она уже на треть…
…И вот уже пускает пузырьки,
Подобно как в рекламе порошка,
Старательная робкая душа
И больше не снимается с руки.
* * *
Все эти предметы домашнего обихода:
Консервные ножики, спички, смятые покрывала –
Знают больше, чем им велела Природа,
Которая их даже не создавала.
Например, стены знают, что их – четыре,
Но арка щерится полуоткрытой дверью
Над тем, что живая душа заперта не в квартире,
А скорее замотана этой отнюдь не сверкающей канителью.
Нательные тряпки тоже туго
Знают все предписанные им изгибы,
Но никогда ужé так хорошо сидеть не будут,
Как хотелось бы. А могли бы…
Саркастически подглядывая из-под пыли,
Кривят уголки невчерашние фото,
И зеркало хнычет:
Раньше меня любили,
А теперь и не узнают, спрашивают: «Кто там?»
* * *
До потери пульса,
До его рассеянности по синему лабиринту,
Ты сюда, пожалуйста, и не суйся,
А тем паче выбраться не пытайся –
Здесь не то что нить не поможет,
Но даже лента.
И вносимая на ладошках лепта
Тает быстро,
Как будто советских времён монетка,
Что местами как раз уместно,
А местами – совсем нелепо.
Это утро – морозная, неродная слякоть,
Люди везут на работу лица,
И у всех под чертами мягко,
А над чертами – липко.
* * *
Когда она на кафедру всходила,
Её подруга заряжала диктофон
И думала, наверное, о том,
Что молодость, конечно же, прошла,
Что вот уже и Женька защищается,
А сколько говорили о защите,
Что у самой ребёнку третий год,
Что время как-то по себе идёт –
И что вчера лишь «будет»,
То сегодня – «есть»,
А завтра – уже «было».
И пыль не танцевала, но пылила
В луче, и диктофон скрипел,
И кто-то кашлял и читал газету;
И это тоже было, но не есть,
Как несть числа, но всё-таки не вынесть,
Как из себя ребёнка только вынешь,
Которого вчера ещё и не,
А он уже идёт и вырастает,
И знает «дай» и даже знает «мне»,
Но ничего пока ещё не знает.
Так долгожданный день куда-то ускользал,
Чтоб голосом на плёнке повториться;
Она по-своему рассматривала зал
Незоркими глазами очевидца,
И что-то бормотала про себя,
И кольца между пальцами вертёла,
И как-то незаметно для себя
Обосновала актуальность темы.
* * *
Слова и жесты – олово и жесть,
Консервной банки бабское обличье.
Уткнись мне лучше в левую ключицу,
Не стоящую круглого гроша.
Как хороша была ещё вчера,
Когда сама себя не узнавала,
И бормотала полостью провала,
И всей своей поверхностью врала,
И надрывалась, и тянулась врозь,
И в рот тянула, но не проглотила,
А расплескала каплей никотина,
Что оживляет нас наоборот,
И наобум, и как-нибудь иначе
За горло безголовое берёт…
Ты знаешь ведь, что мальчики не плачут,
А девочки не знают на перёд.
* * *
Когда съезжаешь с моста,
Наш красивый город видно во всех местах,
Едешь себе не о чём,
Думаешь просто так.
Он бы мог уместиться на двух листах,
Но зимой листья к солнцу не тянут жил,
А он дышит, как будто всегда так жил,
Чтобы я так жил
И чтоб ты так жил;
Погляди, вся грудь у него в крестах,
Вся голова – в кустах…
* * *
Вот пятачок, продышанный в стекле,
Проталина, невидная во мгле,
И ты стоишь, к ней прислоняясь щекой,
И глазом, нарушающим покой.
Туда-сюда ресницы по стеклу,
Как дворники; и пятка на полу
Туда-сюда расчерчивает ритм
И что-то невесомое под ним.
Под нимбом лампы чешуя бумаг.
А интересно, как в других домах?
Там тоже кто-то сквозь настольный свет
Высматривает то, чего и нет,
И, прислонясь всем существом к окну,
Раскачивает пяткой тишину.
Четыре ваши глаза никогда
Не встретятся. Лишь мёрзлая вода
Меж вами ухмыльнётся про себя,
Что каждый знает только про себя.
* * *
Свет от бледной лампочки из подъезда
Отдаёт кошачьей мочой,
Я почему-то не нахожу себе места,
Прижимаюсь то спиной, то плечом.
Стена – зелена, наверху – извёстка,
Непроклюнувшиеся семечки под ногами,
Но зато здесь всё обо мне известно,
А вот если выйти – уже едва ли.
Знают, и кто к ней (ко мне, то бишь) ходит,
И отчего до сих пор не родит ребёнка,
А снаружи никто даже локтя
Не угадает под рукавом дублёнки;
Разве что окликнут по имени –
Вот, как, например, третьего дня –
Я обернулась, хотя совершенно не было времени, –
Оказалось, разумеется, не меня.
Хорошо бы вот так ссутулиться,
Не дышать свежим воздухом, никогда ничего не есть,
Но я всё-таки выхожу на улицу,
А я остаюсь здесь.
* * *
Я заплываю в долгий-долгий сон.
(А наяву я плавать не умею.)
Немею телом и болтаю тем,
Что в глубине.
Там голубое что-то или не.
Мне хорошо, как будто я во сне.
Я вас не трону. Так же вас и вас.
И вы меня не троньте, не качните,
Я пробираюсь будто бы по нити,
Протянутой между закрытых глаз;
Я вся в себе, как никогда, сейчас –
И там, во мне – такое вам не снилось –
Сама себе команда и компас,
Я так плыву, как отдаюсь на милость,
И вширь на милостыню будто раздаюсь.
И раз, и два; на «три» как будто ближе
Прозрачный город сбитых одеял –
Ещё не знаю, что я там увижу,
Где бровь и глаз никто не разделял.
Я здесь уже не плоть и позвоночник,
Скорее вся – ночник и поплавок –
Растерянно качаюсь между прочим
Постельным скарбом, скомканным у ног.
* * *
Город как город. Большой город.
Такой, как Горький, только больше,
А так – ну Москва и Москва.
И нет никакого там духа у неё, ни праха,
Только улиц неглаженная рубаха,
Перекрученные рукава.
Люди как люди. Как мы, городские люди.
Да и с чего бы им быть другими,
Какие могут быть полюса,
Когда у всех нас от копчика до грудины
Проходит одна и та же – средняя – полоса…
А всё, что я там делала,
Пожалуй, что оказалось лишним,
И не было ни любви, ни смысла в небыстрой моей езде –
По вертикали ездят только кабины лифтов,
А они одинаковые везде.
* * *
Книга, разогнутая вдоль переплёта,
Одевается в пыль уже третий день,
И непонятно, чья же эта работа,
Или, скорее, лень…
Наверное, это время.
Но много его или мало,
Пришло оно или вышло.
И, в соответствии с этим, – выйдет или придёт?
То, что выше
Книжных полок и потолочных балок
Сухо крошится на переплёт.
* * *
У Егора нашего две руки,
А у города нашего две реки
И горы невысоки,
И дома поднимаются выше гор.
И Егор
Выходит во двор,
И лопаткой копает снег,
И, конечно, он лучше всех,
И шарф волочится за ним крылом.
И он смотрит на этот огромный дом,
А потом
Трёт глаза и потягивается, потому что мал.
А реки тоже потягиваются подо льдом,
Потому что – март.
* * *
Я стала менее интересна сама себе,
Чем собственное запястье, покрытое мелкими волосками,
И я ещё долго могу так сидеть,
Ловить прозрачное колыханье
Пловчихи-занавеси о водную гладь стекла –
Как она ловко, не ведающая испуга,
О, если б я тоже вот так всё плыла, плыла
И вся состояла из тюля, комочков каких-то, пуха;
Или встык бы стояла с самой собой,
Подобно стене под обоями и коврами;
Или несла бы тепло батарейной сквозной трубой,
Которую неизвестно когда ковали…
Но нет – я не вещь, не предмет, а так –
Пластилин, случайно обретший форму,
И любой дырявый башмак
Меня обгонит, даже и давши фору;
Любая засуха выпьет меня, как лист,
Но не никто не наколет меня в гербарий.
Я лимонадной пеной из горла стекаю вниз
И выдыхаюсь собственными губами.
* * *
Вот персонаж,
Что сам себе
Не нравится,
Проходит меж,
Фасадами домов
И в лужах отражается,
И слов
Не понимает,
А так живёт
Как будто поднимает
Не камень в гору,
Не себя с горы,
А станет впору –
И сгорит.
Но холодно ему,
Хотя бы и внутри.
Он не вменяет сам себе в вину,
Он невменяем сам себе назло,
Так холодно ему,
Что в воздухе вокруг него тепло.
Он – это я.
Но я легка, как плоть,
А он, как плоть, тяжёл,
И я умею плыть
Между закрытых створ,
А он несёт себя куда-то на простор,
И всё же не выносит сам себя.
Кто вынесет его,
И кто поднимет в гору и с горы?
Мы скоро с ним научимся стареть,
Мы, в общем-то, умеем и сейчас,
Но не хотим об этом говорить,
А только так – не смотрим в зеркала
И в лужи через пролитый бензин.
Когда бы я не зеркалом была,
То он бы, верно, глаз не отводил.
* * *
Старики засыпают сидя,
И всю ночь не ложатся в постель,
И просто оторопь берёт глядя
Во что они превратились теперь.
Помнишь, ещё пять лет назад,
Когда сломала ногу,
Не давала подавать себе судно,
Потому что ей было стыдно,
И как-то по стенке карабкалась понемногу.
Тогда-то и прекратила выходить из дома,
И как-то всё покатилось, померкло…
Я гляжу на неё, как в зеркало,
Которое мне ещё незнакомо –
Какие-то линии все нерезкие,
Но, слава Богу, не подземная, а земная!
Ты говоришь, бабушка всю ночь напролёт
Говорит по-еврейски.
А я и не слышу. Или не понимаю.
* * *
Толкни, говорят, речь,
Натурально, говорят, толкни,
Чтобы земля танцевала под ней гопак,
И чтобы в ней танцевали в своих гробах
Прежде плывшие по земле.
Как стена сползает с себя на дно
И кто их потом разберёт,
Так и они
Говорят: толкни,
Чтобы бывшие прежде одно
Стали наоборот.
Сухая ложь, говорят, дерёт,
Замочи её, говорят, в слюне,
Плавником пусти её по спине,
Чтобы полный, говорят, вперёд.
Так один сказал, и два говорят, и три –
Мол, не трением, так мытьём огонь
Из остывших твоих частиц…
И вообще, что ты так, говорят, частишь –
Взвешенней говори:
То есть взвесь все свои куски,
Прежде чем выложить на столе
И стать как тело –
До гробовой доски
Преданное земле.
* * *
Нет, ни май,
Никакой другой,
Месяц, повешенный в небе дугой,
Не наступит
На тусклую землю
Ни правой, ни левой своей ногой.
Нет, ни мой,
Ни сперва знакомый,
А потом неизвестно чей
Образ
Не сложится из лучей.
Да и какие сейчас лучи?
Лучше ты сначала,
А я потом –
Помолчим.
Это странное время,
Которое сутки прочь,
Пятый квартал, полуживой сезон
Между юностью
И пока неизвестно чем.
* * *
Девочка дышала справа налево,
В городе большом не хватало мела,
Она грызла ногти, дышала,
Геометрию вычерчивала карандашами.
В это время проходило время,
Трогало пальцы, вкручивалось в суставы,
Просто так дневники листало,
Ушло в коридор, пропахший мастикой.
Она бы хотела позвать, проститься,
Но голоса не хватило и на пол-октавы,
И она не спросила: «Где Вы? Куда Вы?».
Её тело в коричневой школьной форме
Ещё не имело форм и вообще не имело формы.
* * *
Когда нарциссы и сирень
В одном нечаянном букете,
Что нам ответит этот день
И почему он нам ответит?
От ветра морщится река,
Как девочка с платком в кармане;
Её прозрачная рука
Зажата между берегами.
А мы и так и велики –
Мы меньше ветра и реки,
И наше время – как не время
Из мерных стуков и толчков,
А как тягучее варенье
Из беспричинных лепестков.
* * *
Я сижу и качаюсь за этим столом,
И тело качается вместе со мной,
И качается маятник на стене,
И май качается за стеной,
Застилает себя пеленой.
Первобытное чувство, не пойманный ритм –
Он качается лучше, чем мы говорим.
Говорим, говорим, говорим.
А когда мы, как робкие рыбы, немы,
То внутри что-то легче и выспренней нас
Раздевает и любит до кончиков глаз,
Только разве и это не мы?
Вот сижу и качаюсь, как пойманный вор,
И что-то кончается вместе со мной,
И сминаются скатерти, как разговор,
Растворяются веки, чтоб было виднее дышать,
И твердеет прозрачный раствор.
Эта мерная качка спины и груди,
Как двумерная мачта туда и сюда.
Погляди, как на внешней моей стороне
Не оставила солнце следа,
И на следующей выходи.
Я сижу и качаюсь на пятку с носка,
Как забытое слово на кончике языка,
А наскальные стены смягчают удар,
Чтоб нам было не больно
Вставать по утрам.
* * *
Так, красивой женщине не обязательно быть молодой,
А достаточно просто ехать домой с работы
И, не слыша колёс сравнительно скользкие обороты,
Изредка ногтем поскрёбывать о ладонь.
Да, у неё не такая уж искренняя походка,
Но ведь сейчас она, собственно, никуда не идёт;
В транспорте душно, у неё растеклась подводка,
И это как-то по-новому ей идёт.
Шесть часов, но лето, и пока ещё не темнеет,
И так жарко, что впору открыть окно,
Люди входят, и всё становится безотчётливее и теснее,
Так, как будто бы стало совсем темно.
В горле сухо, суетно и неловко,
Чьи-то спины в потоках потного серебра,
Так безудержно хочется кашлять, но это её остановка –
И она останавливает себя.