polutona.ru

Наталья Разувакина

Быстрая синева. 2017 - 2019






О СТИХАХ НАТАЛЬИ РАЗУВАКИНОЙ

Наталья Разувакина написала книгу лирических стихов, охватывающих три года (2017—2019), а кажется, читая ей, что она рассказывает всю жизнь, даже несколько жизней, настолько эмоционально интенсивен, безогляден рассказ, всегда при разговоре о прошлом устремлённый вперёд, к тому что будет.
            В этой способности рассказывать о себе лично, а не о чувствах вообще — первая особенность лирического повествования в «Быстрой синеве». Вторая — в бесстрашии и незащищённости, в отсутствии перегородок между собой как личностью и «я» стихов: вроде тех стен, что обязательны перед домами в горных районах, где часты сходящие вниз снежные и водяные лавины. Разувакина построением своего рассказа сходу убеждает нас, что «я» стихов и есть она сама в полноте переживания, в котором будет место всему, в том числе страшному, о чём поэзия, ставящая во главу угла преодоление, а не исповедь, предпочитает не говорить: недугам собственным и близких, унизительным воспоминаниям о криминальной «свободе» 1990-х, неясным студенческим порывам 1980-х, лучше которых, как признаётся автор стихов, у многих в её поколении в жизни ничего и не было, наконец, стремительно развивающимся личным отношениям (уже в настоящем времени). В-третьих, рассказывая «о себе», лирическое «я» этой книги говорит в первую очередь о глубинной России, о которой мы все, из неё вышедшие, ни на минуту не забываем, а не о мире двух столичных городов, давно уже русской поэзией освоенном (и продолжающем переосваиваться, как будто нет иных пространств за пределами современных Москвы и Петербурга, кстати, для всех в среднем и старшем поэтическом поколениях ещё памятного как советский Ленинград, город трагической судьбы, стоящий ближе к остальной стране). Мир этой глубинной России часто продуваем неприкаянностью и отчаянием, но таким он оказался после всего, что происходило с нашим Отечеством в последние сто лет, и лишь в самые недавние годы возникла надежда на преодоление случившегося большей укореннёностью, нормальностью, просто созидательной работой. В-четвёртых содержание стихов, преломлённые в них взгляд и география (Урал, Средняя Азия, Дальнее Подмосковье) предполагают определённый набор «поэтических инструментов». По жанру такие стихи должны быть скорее балладами, свобода в выборе рифм и лёгкость в отказе от них, в построении строфы и так далее — должны не оставлять слишком много места для чисто формальных задач, которые у иного автора принимались бы за «отточенность». «Быстрая синева» — книга, в которой прямой эмоциональный контакт с читателем важнее «красоты» подачи. Но, конечно, такой контакт, как и рассказываемое в стихах, как и выбор рифм, как и некоторая балладность — это всё элементы сознательной стратегии автора, его поэтики. В-пятых будучи системой открытой, поэтика Разувакиной допускает и чисто лирические стихи, в центре которых — фиксация с наглядной обнажённостью отношений «я» с не слишком уютным ему миром.
            Пожелаем же лирическому «я» не больше спокойствия, примирения с окружающим — нет, такое уже невозможно — а того, чтобы обстоящий мир повернулся к поэту и прекрасной, восхищающей своей стороной.

                                                                                                            Игорь ВИШНЕВЕЦКИЙ

***
В стихах Натальи Разувакиной есть – и много – то, чем я сегодня особо дорожу – жизнь, воспетая и оплаканная. Бог в поэзии последних времен, как мне теперь сдается, это Бог рождественского навечерия: Жизнодавче, Христе Боже наш, слава Тебе». Или как в стихах отверженного Бенедиктова:

Жизнедавец, светодержец,
Тученосец, громовержец,
Кто призвал нас в этот мир
На великий жизни пир…

Поэзия – область человеческого, сфера жизни как таковой, юдоли по преимуществу и смерти – как для кого: завершения или продолжения жизни. И этого Наталья достигает достаточно часто: «Было в мире доброе и злое, а сегодня просто снегопад»; «А жизни осталось на две сигареты»; «В анамнезе – просто жизнь, Жестокая и густая»; «Жить, воробушек, больно и просто» и др. А навершием: «Всё будет снег да снег, всё сложится само». Это наихристианнейшее, и сверх уже ничего не надо.

Но мне еще более нравится совсем низовое: «добрая волшебница – ангина»; «звонят говорю пойдём говорю а он только смеётся»; «Между мирами жарит картошку, спит неглиже»; «По утрам тревожу волосы феном, Мажу кремом варикозные вены»; «А "Мальборо" было аж блока четыре»; «А жизни осталось на две сигареты». И – лучшая из метафор:

У нас, похоже, сахар кончился –
Как всё кончается всегда.

Сахар кончился – это неоспоримо! Но сладость откуда-то извлекается, из каких-то непостижимых источников. И я за нее благодарна.

          Марина КУДИМОВА


***
Давно и не мной замечено и сказано: стихи, сами по себе хорошие или не очень – это одно, поэзия же  – другое. Поэзия как атмосфера для дыхания, как мирочувствование и мировоззрение, как плоть и кровь человека, принявшего этот дар и дух  таинственно и свыше,  единожды и неотменимо навсегда; так живет поэт Наталья Разувакина. Из ее стихов невозможно выбрать некое «лучшее», и не потому, что они все одинаковы, технически они как раз разные, старая добрая силлаботоника  жива и по-прежнему предоставляет для разных состояний пишущего разные возможности; невозможно потому, что они – единственны, и все вместе они – единая поэзия, происходящая, как жизнь,  линейно, от рождения через колдобины пути – в Царство.
Наталья Разувакина – христианин и человек Церкви. Читая ее стихи, кто-то испытает искушение применить к ним расхожее слово «исповедальность», но мне оно кажется не очень уместным: не попсовое, а именно церковное, исконное прочтение этого слова предполагает связь «исповедь-грехи», тут не о поэзии, тут о другом. Тоже не очень точным, приблизительным, но все же, мне здесь видится немного иное – «откровение помыслов». Кому знакома исихия, потаенная одинокая жизнь в Боге, вековые традиции монашества, тот знает, о чем речь. Открывают помыслы – духовнику, старцу; и тем тяжелее, житейски и сердечно саднимее, но и благодатнее поэту, чью книгу вы сейчас листаете, что эти помыслы в своем творчестве  Наталья Разувакина открывает – читателю, то есть вам, и в этом откровении она предельно искренна, правдива (а правда и искренность, мы знаем, далеко не всегда одно и то же)  и по-евангельски проста.

                                                                                                                               Сергей КРУГЛОВ


***
Эта книга хороша тем, что автор способен говорить о серьезном легко, не впадая ни в порхающее легкомыслие, ни в тотальную иронию, убивающую всякую эмоцию. Отпуская свою душу на волю слова, Наталья Разувакина все же не выпускает из рук пульт управления, а потому практически каждое стихотворение гармонично: метафоры не грешат безвкусицей, сленг не выпирает из текста, внятный язык повседневности не погружает в банальность, трагическое не умаляет надежду. Все перечисленное помогает ей создавать собственную интонацию даже в пределах привычных для читательского слуха размерах. Остается только пожелать книге «Быстрая синева» счастливой и долгой жизни.

                                                                                                                                        Ирина ЕВСА






1. НЕНОСТАЛЬГИЯ
 

 

***

То не ветер ветку клонит,
ветки вовсе высоко,
то меня по жизни гонит
стая мысленных волков.
Легион в затылок дышит –
всё равно не убежишь.
Если есть такие мыши –
буду мысленная мышь.
Неумышленно летучей,
непростительно живой
буду мышью самой лучшей,
если сзади волчий вой,
слева – лава, справа – бойня,
впереди – гнилая падь...
Больно ,больно, больно, больно.
Невозможно не летать
в эту сказочную небыль
лазуритовых полей,
в это небо, небо, небо
бедной родины моей


***
Полинявший седой Кастанеда,
как живёшь ты на том берегу?
Я к тебе никогда не приеду,
почему– объяснить не могу.


Наплету: бабий век зол и краток –
ты почуешь враньё за версту.
Получила твоих куропаток.
Ничего, что скормила коту?


Город в капельках влажной уборки.
Это фото – у нас во дворе.
Передвинули мне точку сборки,
точку джи и десяток тире.


Одиночество стало причиной
или признак белёсой реки –
этот призрак, едва различимый
с расстояния левой руки?


Ты морочил меня поневоле,
постранично, по дню, по рублю.
Колокольчиков и колоколен
перекличку тебе перешлю.


О, великое место бессилья,
крови, грязи – и всё ничего!
Я теперь называюсь Россия.
Ну, прощай. Твоя бывшая Скво.


***
у нас так снежно так красиво
а то что холодно плевать
зима закутала россию
всего-то месяцев на пять

собачьей шерсти рукавички
а с неба белый порошок
на рынке девочки-узбечки
им с непривычки хорошо

зима дворняга-душегрейка
под брюхом талое тепло
любовь не вздохи на скамейке
а жаркий дом и жёлтый плов

слепой надежды южный лучик
не плачь не бойся не дрожи
на эту жизнь святую сучью 
всего-то жизнь


Синеокий орёл

Мой прадед – священник. На Дальнем Востоке
Растерзан, расстрелян, разъят на куски.
На красные звёзды. Весёлый, высокий
Орёл синеокий у синей реки.
Я долго о нём и не ведала вовсе.
Орлиная тень одеялом меня
Накрыла однажды – мне было лет восемь,
И сон ниспослала средь ясного дня:
Как будто в траве под бушующим вязом
Серебряный ключик мерцает впотьмах...
Беру, холодея. Бородки все разом
Живым силуэтом с лопатой в руках
Сложились. Так странно! Он землю копает?
Картошку сажать? Или клады искать?
Но голос баюкальный всё объясняет,
Как добрый Литвинов по радио в пять,
Как детская сказка про дерзкое лето,
Про счастье до слёз, про тягучие дни…
Ты слышишь, кровинушка, ключ с силуэтом
Поглубже – за пазуху, не оброни!


Уплыли слова по реке по Амуру,
Закатного солнца расплавился след.
И только теперь, сорок раз сменив шкуру,
Я вдруг получила ответ.
Так веяли хлеб, так и нас перевеют.
Лопатой, лопатой, солому – в огонь!
А зёрна – по третьей главе от Матфея –
В амбары, на небо, в Итаку, в Гасконь,
В унылый Хабаровск, до спазмов родимый,
В любимый авансом Иерусалим.


Мы зёрна Твои, мы Твои пилигримы,
По бренному минному полю летим.
А ключ я, конечно, тогда уронила –
С таким агрегатом он очень тяжёл,
С лопатой – и узники рыли могилы
Лопатой – и враг восходил на престол,
И галстуки алые жалили шеи,
Горнисты лажали, жирел комсомол...
Прости меня, Отче, я жить не умею.
Храни меня, мой синеокий орёл!


Голуби

Мне у храма сказала старуха,
желтозубая бабка одна:
голубям отжалела краюху – 
имена называй, имена.


Конвертируют белые птицы
в белый хлебушек ангельский труд,
за живых успевай помолиться –
и они никогда не умрут.


Никогда – и продлится веселье,
небо ниже и лес голубей...
Не ответила, кто в самом деле
насылает на нас голубей.


Так легко в хлебобулочном стаде
доверять деревянным словам,
оттого простодушные бляди
раскрошили себя по церквам.


Я бреду незаконно свободная,
и готова с ладони кормить
всё живое, немое, голодное,
даже если мне завтра не жить.


Меж лопаток, а то между строчек
по горячему следу свербит:
из бездонной египетской ночи
не мигая, Мария глядит.

 

Шурка

                
                Александру Могильникову,
    брату моей бабушки

Шуркой звали мальчика, не Сашкой
девятнадцать лет.
Ни воспоминаний, ни бумажки –
ничего-то нет.
Ничего, что можно увеличить,
усерьёзнить лоб,
с чем пойти по улицам столичным,
обессмертить чтоб.

Шурка-шныря, мамка песни пела
весело с тобой.
Оглянулась: Шурка – горстка пепла
в пекле под Москвой.
Как он ехал в поезде с Амура
через весь Союз...
Он орёл с рожденья, мальчик Шура,
ни фига не трус,
он вполне дошёл бы до Берлина –
взрослый, гордый, злой...
Но война прикинулась недлинной –
только первый бой.

Я иду к «Магниту» ближе к ночи
через весь район,
и поёт про синенький платочек
жирный саксофон.
Завтра праздник, танки да трамваи,
полосатый бант...
В магазине тему развивает
чёрный музыкант.


Шурка, ты бы выжил, предположим, –
полюбил бы джаз?
Шурка, мы с тобою хоть похожи?
Может – цветом глаз?
Знаешь, у меня сынок, твой тёзка,
бредит о войне.
Ты б ему явился, что ли, жёстко
в нехорошем сне!


А пилотки – стопками у кассы,
звёздочки горят.
Я беру кокосовое масло,
белый шоколад.  

8 мая 2018


Парус одинокий

Кварталы поразительно жилые,
Жующие беспамятство своё.
Здесь женщины красивые и злые
Развешивают ветхое бельё.


Здесь ярок ядовитый крестоцветник,
Крестом рубаха вышитая – рвань,
И трын-трава, пока ещё мы дети, 
А после – сок-трава да сон-трава.


И Лермонтов из хора пионеров
По небу треугольником плывёт,
И экскаватор в рамках новой эры
Переселяет в облака народ.


А время укорачивает сроки
И полосатым  мячиком летит
В огромный ров у каменной дороги,
И только парус в небе одинокий,
И мальчик на него глядит, глядит...


***
Бессовестный Гомер заснул на полчаса.
Тугие паруса он нам передоверил.
А список кораблей в космических лесах
Погугли и узнай, поддерживая двери


В неведомое Но, где море до небес
Сквозь плотные слои метаний гормональных
Кудрявый Коктебель с ромашкой на губе
Размазало на раз в Титаник тривиальный.


Елена ждёт-пождёт. Инсайты, инстаграм,
Молитвослов, кино, да что-то всё несладко...
В казённых парусах прозрачный Мандельштам
Воскреснет и уйдёт, оставив шоколадку.


Февраль

И был какой-то век,
как нынче, в январе,
и был какой-то снег,
и был какой-то берег,
и падал снег на брег, 
на точки и тире,
перелистни опять –
увидишь тот же берег,
услышишь тот же смех -
он уведет тебя,
младенчески простой
в стремительную небыль.
Там снег его – густой,
там брег его – пустой,
белесый и пустой,
и две вороны в небе.
Одна зовется боль,
четвертая – судьба.
А третьей да второй
и не бывало вовсе.
Распугана тобой
простая ворожба.
Растоптана тобой
нечаянная осень.
Гляди – уже февраль.
Но сплюнешь ты в сугроб,
вытаскивая ле-
денеющие ноги,
и, сплющенный, уйдешь,
хозяйничали чтоб
в бескрайнем феврале
поэты, птицы, боги.

1988


***
У Господа Бога большущая книжная полка.
Там Серую Шейку охотник берёт под живот,
Там Золушка тает надеждой нежнейшего шёлка,
А в мёртвой золе оловянный комочек живёт.
Там Герда вдоль синей метели рассыпала лето,
А рядом Каштанка – её неуклюжий близнец –   
По зову, по льду, по странице, по слову завета...
Вот малое стадо. Чего ещё нужно, Отец?


Верны и прилежны, и ровным дыханьем – любимы,
Видны изнутри и снаружи, как бисер в воде,
Страдальцы твои, преподобные Белые Бимы,
Бим-Бомы, печальные мимы с борщом в бороде.
Ты их не оставишь, меня догоняя упрямо –
Бесстыдную Мцырь, угодившую в гиблый сюжет,
Заблудшую злую газель, то канава – то яма,
Ты их не оста... Ты меня настигаешь уже,
И книжная пыль оживает простым кислородом,
А звёздная пыль – алфавитом у райских ворот!..
И боль моя, быль оказалась дороже свободы.
И полка в занозах. Пролог. Эпилог. Переплёт.



***
Так идут за кумиром кумир,
Раскачивают планету.
Помешал Эйнштейну эфир –
Всё, говорит, нету.

Гагарин глядит как сом
Из банки в полоску света,
Отважен и невесом.
Ничего, говорит, нету.

А Бог стоит под дождём,
Монетки на дне стакана.
Со мной, говорит, идём.
Люблю, говорит, Перельмана.

 

***

Господи, а можно мне немножко смысла?
Капни на запястье – я слизну,
Только на сегодня – что-то я раскисла,
Выпрошу не вечность – новизну.

В лучшей из провинций – лопухи до крыши,
Алым майкам тесно на ветру –
Удалось родиться, дальше не колышет.
Дальше интересно – как умру.

Мы Твои оторвы, были бы – игрушки
Или вон щенята – рыжий цвет.
То ли дурень с торбой, то ли дура с кружкой,
Глиняные пятна на траве.

Капни на запястье бабьего, простого,
Коробейных ягод концентрат,
Ситцевого счастья, как у Льва Толстого.
Только этой просьбе Ты не рад.

Ландышевы слёзы царствия земного
Проглотила слёту, динь-дилинь.
Было только небо, будет только Слово
Да немножко жизни – целый день.
 

 

Пятое февраля


когда слепой февраль чем дальше тем нахальней
расчерчивает путь несбыточной весне
размахивает флагом вафельным крахмальным
и ноздреватый снег почти уже не снег
всё легче засыпать страннее просыпаться
и затаённей знать шепча едва-едва
что под фольгой зимы на глубине в два пальца
она живёт всегда – святая трын-трава

она тихонько спит под снежной амальгамой
вне времени и зла, пространства и добра
а я смотрю в окно я жду с работы маму
она мне разрешит котёнка подобрать
трава полынь светлынь звенящая зелёным
я знаю этот звон пожизненный секрет
февраль летит на свет воробушком влюблённым
котёнок полосат и маме тридцать лет

 

Лесной олень


Занавешивает очи десятиэтажный дом.
Мама песню про оленя напевает перед сном.
Про оленя про лесного, про зелёную страну –
этой песней провожают на войну.

Я пою гораздо лучше – дочка думает одна,
а из нашего окошка церковь красная видна,
чтобы знаменным распевом твердь небесную дробить,
колыбельные земные позабыть.

А вторая дочь рисует и рисует целый день.
Это оборотень, мама, это вовсе не олень.
Ты спроси у Коковани, что он помнит о козле,
и найди горячий камушек в золе.

Буду я оленеводом – третья дочка говорит.
Из полуденной полыни я сплету плавучий скит.
Мне вчера приснился Бемби говорящий и ручной.
Не ходите, люди добрые, со мной.

А сыночек синеглазый рыжим лесом ускакал,
отбивая дробь копытом, задевая облака.
Гулким эхом захлебнувшись, вслед ему качнулся дом...
Только сосны, только сосны за окном.


***
В кошачьем сумраке подвала
гнилой картошки аромат.
Душа восторгом замирала,
мы с папой – маленький отряд.


В его руках – волшебный лучик,
фонарь охотничий – смотри!
Разведка, нет, погоня лучше,
мы ищем дверцу «двадцать три».


Он ничего не забывает,
он знает квесты наперёд,
шутя «Смуглянку» напевает
и крепко за руку берёт.


Нас обнимает тьма живая,
и воздыхают горячо
пещера гномов, кошек стая
и дядька-пьяница ещё.

...Когда глаза, как два оврага -
полуулыбка, полуплач,
когда до вечности полшага,
а в ближнем видится палач –


играй фонариком карманным
и не вникай в отцовский план,
и мир опять предстанет странным,
закутанным в цветной туман.

 

Полотенце


Папа почти не пишет. У брата дизентерия.
Бабушка с ним в больнице, а мама в другой – с ногой.
Меж пристанью и Вселенной, меж домом и хирургией
нас с дедом накрыло лето полынной своей тоской,
своим безнадёжным небом, где жаворонок – как точка,
где дача равна застенкам – Ромео в городе ждёт.
Кровавые пятна ягод. У, прорва! – и даже ночью
перед глазами... Деда, а завтра – на теплоход?
"Да ладно, вернёмся сёдни. Полей-ка из бочки, Натка.
И полотенце то вон оранжевое подай.
Да погоди ты прыгать, не дополола грядку.
Живо! На полседьмого к причалу не опоздать..."


К причалу! И зазвучала – чирикай, речной трамвайчик! –
амнистия для Джульетты, о чём говорить не след...
Прячет за батарею чинарик чернявый мальчик
в подъезде... «Ты полотенце накинь мне на плечи, дед,
я всё-таки обгорела...»

Я всё-таки не сгорела.
Как выяснилось в процессе, я – несгораемый шкаф,
в соседний какой-то космос запущенный неумело,
возможно, что прямо с палубы, до счастья за полшажка.
А дед с пониманием хмыкал, а я его не боялась,
хоть был он начальник треста и ликом как Лев Толстой.


А папа вообще не пишет. Что с нами со всеми сталось?
К причастию – как к причалу, иначе и день пустой…
Да ладно, довольно прыгать, лохматые два балбеса
вернулись уже с прогулки, и лапы у пса в снегу,
ты вытри ему их сразу, там рыжее полотенце
под ванной, сынок... Я в кухне, видишь ведь – не могу.


Уложены все тетради, окончилось воскресенье.
Волной Беломора сзади невидимо дышит дед.
Джульетта шагнёт из шкафа ровно в день вознесенья
Олимпийского мишки в махровый тугой рассвет.


***
Знаю: свобода призрачна и нелепа.
Зонтика нет – и кашель, и аспирин.
Вообразила, что под ногами – небо.
Кровь голубая, даже ультрамарин.

Кошки-мурлычки, книжки да одеяла -
вот и расслабься. Мама права зато.
Но листья летят – весёлые маргиналы,
и я улетаю в жёлтом своём пальто.

Ближе пределы – и небеса бездонней,
тоньше морзянка и времена быстрей.
Ты, у Кого причалю я на ладони,
маму мою, пожалуйста, обогрей.


Черемшанка

Блистательная каторжанка,
Пугливой красой хороша,
Здесь речка была Черемшанка,
Черёмуха и черемша.

Здесь утлые были домишки
И утлый в домишках уют...
Приехали злые мальчишки,
Увидели речку мою,

Зарыли и снегом укрыли,
И вот я шагаю над ней
В амбар потребительской пыли
С дурацким названьем O’Key.

Медовая музыка длится
Меж полок, и касса в конце,
А в карцере фея томится
В черёмуховом венце.


***
Мне снятся трамваи – по кругу, по кругу.
На поручнях – снег. На подножке – весна.


И радио новую чествует вьюгу.
Вошел человек из вчерашнего сна
Такого же точно. Он знает наверно
Название города, сроки войны,
Где цели – порочны, где пули – неверны,
Где крыши – расколоты, тюрьмы – полны.
Мне снятся трамваи которую вечность.
По белым вагонам гуляет сквозняк.
Почти просыпаюсь – с надеждой на встречу,
Но выдохнуть больно, и спрыгнуть – никак.


***
Я до самого до края
опрокинутой земли
удираю на трамвае,
вот он – точечкой вдали.


Он – напильником звенящим
в металлической пыли
пролетел, как настоящий,
вы заметить не смогли.


Если вырасту большая –
напишу картину я:
эти чалые трамваи –
как стрекозы у ручья.


Эти символы стремлений
и божественных свобод
из моей железной лени
делать всё наоборот.


Перепончатые крылья,
перезвончатая высь...
Позабудь, что рельсы были,
не сойди, не оглянись.


Мы давно уже за гранью.
Все мы – точечки вдали.
Наше недоумиранье
Господи, продли, продли...


***
Нина – синенькое имя,
Настя – жёлтые огни.
Станут девочки большими –
будут девочки одни.
Рассечёт весёлый ножик
нити детского родства.
Под напором дерзких ножек
треснет древняя Москва,
забугорная столица
или даже целый мир –
Катманду, Торонто, Ницца
(кухня, улица, сортир).
Две коробочки в ладошке,
сёрфинг, бархат, фитнес-клуб
(пьяный муж, четыре кошки,
бакалея на углу)…

Нина – синенькое имя,
Настя – жёлтые огни.
Переулками косыми
запелёнуты они.
Две сопящие России
положили на диван.
Жёлто солнце в небе синем,
незабудки-одуван.
Две упрямые программы,
две рулетки, два пари.
Только маме, только маме
ничего не говори.



Золушка

Жара коленопреклоненная
впускает осень на постой
в свою зелёную вселенную
с прохладной буквы золотой.


Прожилки школьной обязаловки – 
всем явка ровно к девяти – 
замазать маркером без жалости
и на линейку не пойти.


Сбежать в берёзовое золото,
в пожухлый рай любимых книг...
Я в этой сказке просто Золушка,
и папа у меня – лесник.


***
Я буду тебе зима на букву зет
на цифру зеро, закутанную по горло
по висельную каёмку в пошлый плед,
я буду опять-зима-ну-чего-припёрлась.

А помнишь, злой морщинистый человек,
школа дышала тоской, новым годом, мелом.
Класснуха снимала с уроков – чистить снег.
Чего его чистить! – смеялись, –
он белый-белый!..


***
Вечер. Воспаление миндалин.
Аспирин и кружка молока.
Скучный Лев Толстой на одеяле,
к Мопассану тянется рука.

На душе и радостно, и мутно.
Завтра можно в школу не ходить.
Братик докучает поминутно –
то играть, то фотик зарядить.

Как она? – с порога папа спросит
бабушку, тревожась обо мне.
Вытащит и спрячет папиросы,
апельсин оставит на окне.

Добрая волшебница – ангина,
тайного блаженства торжество!
Вирусом любви дохнула в спину
издали, из детства моего.


...Лев Толстой – зачитанная книжка.
Полвторого ночи на часах.
Бабушка, и папа, и братишка
ждут меня давно на небесах.


Памяти брата

1.
В чёрной шапке тебя хоронили,
Чёрта лысого ты обманул,
Дивы дивные слёзоньки лили,
Оттесняя детей и жену.

Я к тебе не приеду, братишка – 
Не хочу на могиле реветь.
Ни на трассе, ни в драке потише
Не умел – так и мне не суметь.

Новый год назывался две тыщи.
Мама спать в полвторого ушла.
Мы с тобою глушили винище,
Детский стыд выжигая дотла,


Обнажая рубцы девяностых,
Целый мир на предметном стекле,
И по звёздному телепрогнозу
Жить могли ещё тысячу лет.

А теперь – только феназепама
Смотрит в прошлое белый зрачок.
А теперь наша мамочка-мама
Поминальною стала свечой.

2.
Перекрестишь постель троекратно:
Одолели сюжетные сны.
Там глазами погибшего брата
Смотрят карие птицы войны.
Перелётные – чтоб им неладно,
Молчаливые – не о чем петь,
Осеняют смертельной прохладой,
Приучают терпеть.

А наутро продолжится праздник,
Как снаряд продолжает полёт:
Фотокарточка, птенчик вихрастый
Наше общее детство живёт.
Наши демоны мирно уснули,
Наши споры прервались легко.
Я нарочно растратила пули
В молоко, в молоко.

Жить, воробушек, больно и просто.
Не смотри на меня, не зови.
Будь готов и к любви, и к погосту –
Даже если не будет любви.


Дети реки

Дети, рождённые у большой реки
Так откровенны бывают и так резки,
Летом – блины по водам, зимой – коньки,
И в целое небо – ветер, куда бы деться.
Только антенны стрельчатых тополей
Ловят тебя, как бешеный суперклей.
Сдача в ладошке – девочка, не пролей
Цельное – вот те ГОСТ! – млечное детство.

Мокрой травой ранить-ласкать ступни,
Песней-молвой реять – поди согни!
Только живой лодочкой не тони,
Только не бойся –
Даже когда всё за тебя решат,
Огородят, выпустят лягушат,
Даже когда будешь ты кровь мешать
С молотобойцем.

Проклятый град – Екатеринсвердловск.
Станция ад, псевдостоличный лоск.
Вынесли изумруды, выносим мозг.
Спесь на крови, каменные подвалы.
Пятна рябин, ржавый капкан войны.
Слёзы мои цвета речной волны
Не исцелят раны родной страны,
Этого мало.

Свет предзакатный жёлтый густой-густой.
Нас миллион, а может быть – тысяч сто.
Господи, рядом с каждым из нас постой
И сохрани от гибельного мейнстрима!
Дети реки отходчивы и легки.
Что им овраги, драки, штыки, силки?
Смотрят не исподлобья – из-под руки,
Целятся мимо.


***
А я забалтываю бездну,
уничтожаясь на лету.
Настанет день – и я исчезну.
Ату, ату меня, ату!


Ступай, прохожий живкурилка,
и эпитафий не читай,
не то отправишься по ссылке
в собачий рай.


Идти на зов, идти за плугом,
стряхнув особенную стать,
И просто так любить друг друга,
ведь – умирать!..


***
Не смотрись в чужие зеркала
И не обживай чужие кухни.
Песню затяни на два узла,
Полно плакать, глазоньки опухли.

Ты пичужка, а не самолет,
Разноцветный щебет и круженье.
Сорок обещаний наперёд,
Разочарований и крушений.

Ты уходишь в мертвую петлю,
Зонтик раскрутив под снегопадом,
Чтоб услышать: я тебя люблю,
Дурочка. И ничего не надо.







Черемуха

За домом лодка перевёрнута.
Над ней тенистая черёмуха.
Вдвоём – на днище, будто в комнате.
В тринадцать лет любовь без промаха.
Там на меня в упор, по-взрослому
Глядело лето черноглазое.


Пацан в рубашечке с полосками
Хаджи-Мурата пересказывал,
Чтоб не молчать, чтоб я не слышала,
Как ходит кровь шагами-стуками,
Как самолёт скользит над крышами
И как меня зовут-аукают.

Блаженна ягода незрелая!
Об этом счастье, этой боли
Ещё не жившие, несмелые
Мы знали всё, и даже более.


Афганистан влечёт романтикой,
Чечня поёт в лиловом платьице...
Того стремительного мальчика
Разлука-родина не хватится.
И ничего, что сердце вынуто.
Зато – без прошлого, без промаха.
В прицеле – лодка опрокинута,
И всё черёмуха, черёмуха!..


Улица Войкова

Тополя по колено в пуху,
В непослушном удушливом войлоке.
Запелёнута улица Войкова –
Семь бараков и дым наверху.


А в низине – когда-то родной,
Наш-то – белый кирпич, хаты-брежневки...
И сегодня, поди, пуще прежнего
Привокзальной расписан шпаной.


Я не помню почти ничего.
Тополя, тополя, тени длинные,
Предрассветные сны комаринные
Первородного зла моего –


Потому что в пушистом раю
Я читала похабные граффити
На краю роковой географии,
В топонимику веря свою.

Кто сказал, что земля умерла –
Тот в горячей крови искупается.
Шахта выбрана под Алапаевском.
Николай, ни кола ни двора.


А у нас во дворе тополя
Будто свечи стоят поминальные.
Серебрятся селения дальние,
Небу царствие, пухом земля.
 
Накрывает в июле жара.
Небо ласточки крестиком вышили.
А закат полыхает над крышами –
Ох, и ветрено будет с утра!


***
Кинотеатр назывался «Дружба».
Крыльцо, афиши, ларёк «Мороженое».
Пойдём же, доча, не стой, не нужно –
И ты в оглядочку, осторожно

Запомнишь, как – у ступеней, в луже…
Мама сказала – фу, надрался-то!
А он лежит никому не нужный –
Что сдохнуть ему, что спать, что здравствовать.

Он чей-то папка, чей-то сыночек,
А сам – как кот у костра вчерашний.
Мы там картошку пекли до ночи,
И кот неживой лежал нестрашный,

Глаза – янтарь. И душа пушистая
Летала рядом, мурлыча мудро.
В огонь? Валерка, мы что – фашисты?
И небо плакало перламутром.

А этот дядька – такой же серый,
И небо смеркается так же точно.
И больно в том месте, где будет вера,
И бабьей судьбины песчинка заглочена

Вот с этой мороженкой, этим летом,
Жалейкой-родиной в три избы.
И точно знаешь, что Бога нету.
И очень хочется, чтобы – был.


Журфак

Научишься курить, прощать измены,
Научишься не спать по трое суток,
Качать права в редакции «На смену!»
И отличать блядей от проституток.
Ночами – об Афгане и Тарковском
Вести бои в родопьевском тумане,
В бреду щенячьем псевдостариковском,
И снова о Тарковском и Афгане,
И покупать Бердяева со стипы,
И щеголять словцом «пассионарий»,
Писать нетленки, презирая липу,
И Ваксмана освоишь на гитаре,
Чтоб целовать в чернильную ладошку
Комсорга Таньку как бы по приколу,
И Би-Би-Си пристроишь на окошке,
И вылетишь за то из комсомола
На остров Крым за севооборотом,
С восторгом громыхая бочкотарой,
Гордясь при этом армией и флотом
И, другу говоря «Здорово, старый!»,
Ты будешь вдохновенный и патлатый,
Мир на ладони, яблоко на блюде...
Ты мушка в янтаре восьмидесятых.
И лучше никогда уже не будет.


Неностальгия

1.
Амаретто липкие повадки.
Не роман, а харумамбуру.
Как всегда, сплошные непонятки,
не читай – смотри цветную вкладку,
вот тебе и радость поутру.

Вот тебе бумажный пароходик,
спи один, гнедой гардемарин.
Я уйду, как молодость уходит.
Вот тебе надежда от Мавроди,
от Чубайса жёлтый стеарин.


Курт тебе с непознанной нирваной,
рваной курткой самопальный плен.
И гуляет в джинсовых карманах
вечно молодой и вечно пьяный
ветер перемен.


От тебя, восторженное лихо,
ухожу в глухие январи...
Я с трудом нашла табличку выход,
от меня на выстрел и на выдох
сны мои тарковские смотри.




2.
Всего-то полшага -
уральский Чикаго.
Вальяжность киосков,
подростков ватага,
о бабках, о бабах...
«Рябиновки» запах...


И призрачным клином
к безлюдным оврагам
уходят рябины.
Всего-то полшага...


3.
А бывало, мы ложились на пол
и не поднимали головы.
За окном – похмельной смуты лапы,
пули уралмашевской братвы.
Тонко-тонко стёкла дребезжали,
тормоза визжали сверху вниз.
Мы с трёхлетней девочкой лежали
и боялись – честно – только крыс.


Как мы жили, что мы ели-пили –
крысы наблюдали из норы,
первозданный воздух поделили,
на ломти разрезали дворы,
столбиком кладбищенской оградки
град мой расчертили с давних пор.
У меня нелепые порядки,
у меня опасный разговор.


Разбиваю крепости хрустально
и ломаю вафельно вполне
скучные штакетины гештальтов
на своей проигранной войне.


***
Прощай, прокуренное утро,
запас желтковый чепухи,
и понарошку камасутра,
и гормональные стихи.


Пора о вечности, о веке
и высших смыслах бытия,
о на ветру цепляя ветви
косынка треплется твоя.


Так непокорная природа
ручей меняет на межу...
А если снюсь тебе три года –
так никому не расскажу.


Между мирами

Между мирами, между рамами, между строк
Мы умирали (я – по правде, а ты не смог),
Мы растворялись в дробных сумерках января,
Мы растерялись, себя до дрожи проговоря,
До тошноты, до света и до костей.
Юность не чтит заветов, но ждет вестей,
Между мирами жарит картошку, спит неглиже.
Мы умирали: ты понарошку, а я – уже.
Так выбирают – каждый свою – войну,
Перевирают песни, гнобят страну.
Так затирают надписи на стене.
Так забирают воздух рывком вовне.
Так выживают раненные в живот.
Вот – ножевая, вот пулевая, вот...


Между мирами медленный снегопад.
Мы умирали целую жизнь подряд.
Белою рысью бережно прикоснусь.
Только не снись мне – я же тебе не снюсь.
Встреча не за горами – четвертый Рим
Между мирами. Там и поговорим.





























2. АКУНА МАТАТА


Кувшин

Планируешь залечь на дно, но можешь только опуститься.
Со дна колодца виден рай – декоративный зодиак.
Когда не то что бы на дне – и на диване не лежится,
кувшин слезами наполняй – вон прихиппованный чувак,
ему что слёзы, что портвейн – из рук лебяжьих всё по кайфу,
он обещает заплатить, а тощий –  ветром унесёт!
Он хочет пить. А ты ему –  про Канта, Шрёдингера, Кафку...
И у тебя кувшин пустой он с благодарностью берёт.


Тыгыдым

высокой правде изменяя
мешая с чудом колдовство
мы бесконечно извиняем
и не прощаем ничего

ах эти общие невзгляды
веками выверенный путь
потом в окопе сядем рядом
и отоврёмся как-нибудь

а жизнь чем дальше тем лохмаче
идёт как с белых яблонь дым
друзья стареют лошадь скачет
всё тыгыдым да тыгыдым

 

Акуна матата


Она травки заваривает в ночи – он беспечно курит траву.
Она плачет без слёз и без слов кричит: Как нелепо я с ним живу!
У меня – Пастернак альвеолами врос, у него – Боб Марли и дурь.
Я уйду сегодня же, не вопрос, пусть поищет других дур.


А вчера привела его в белый храм – он сбежал через десять минут.
Говорит – там прожекторы бьют по шарам и девки фальшиво поют.
А ещё молилась в слепую синь, в унитаз выливала коньяк.
Не отринь его, Господи, не отринь, и спаси – я не знаю, как.
И пройдёт ещё лет каких-нибудь дцать – на живульку, навзрыд, налегке.
Она вдруг начнёт навсегда угасать, как свечка на сквозняке.


Дурные вести в белых халатах – как ветры, и дверь с петель.
А он свою акуну матату положит в её постель.
Все травы, все регги и все аккорды, и дреды, и косяки,
Все силы его, будто волчьи морды, замрут у её руки.
И небо укроет их синим взглядом, и дальний выстелит путь,
И ангелы запоют где-то рядом, боясь налажать чуть-чуть.

Лисье-василисное

Посреди сезона отопительного
и снегоуборочной страды
он приходит так неосмотрительно,
рассыпает галочьи следы,
метит простодушных мандаринами
в типовых картонных сундучках,
и тебя – нежившую, невинную –
возле ёлки носит на руках.

Девочка из сказочной галактики,
Василиса – сила и лиса –
засияла изморозью гладкою,
огонёк улыбки заплясал.
Запусти поглубже пальцы в бороду
празднику детей всея страны.
Будь прекрасной по любому поводу,
мудрые сегодня не нужны.

Пусть твоя душа навеки рыжая
воду обращает в молоко.
Новый год кружит тебя над крышами,
а сезон охоты – далеко...
Продавец живых голландских ёлочек
валенком о валенок стучит.
Василиса, мы такие сволочи.
Если догадалась, то молчи.

***
а я говорю отстань говорю под нож говорю лезть-то
а я говорю ну сань говорю не время же не место
придут говорю вот-вот говорю рубаху смени что ли
ты что говорю как кот говорю ах доля моя доля
салат сотворю сейчас говорю ты тома поставь уэйтса
а то говорю я гребня врублю попробуй-ка не взвейся
звонят говорю пойдём говорю а он только смеётся
и тихое время пахнет дождём и небо в окно льётся


***
Снова снился дом на краю обрыва,
Незнакомых лун перекрёстный свет.
Ты стоишь спиной – молодой, счастливый,
Но уже, уже кислорода нет.

Леденеют стены, редеют травы,
Оплывают тени узорные.
Это наш финал, немота-расправа,
Это наш отель «Калифорния».


Обернись – аккордом, салютом, летом,
Переделай песню, сломай сюжет!
Только оползень увлекает в Лету
Ледяной ларец, кислорода – нет...

Эти сны – навылет, чтоб я узнала,
До чего живая луна в окне,
И моё цветастое одеяло,
И твоё «Наташка, иди ко мне».


***
Люблю твой профиль, тронутый Востоком,
Любила руки, помнится, ещё...
Три раза через левое плечо –
Чтоб не вестись восторга поволокой.

Твой мягкий кот прилежен и уныл,
Который год в твои глядит экраны –
Залижет раны поздно или рано,
Заказывай ему любые сны.


Я и сама его поднатаскаю –
Мне что стихи, что пироги с калиной...
Глотать слезу последней Магдалиной –
А ты не знаешь, кто она такая.


Генацвале

Завтра уедешь – буду писать грустное.
Легче любить издали, сквозь Скайп.
А лучше тайком просто уйти в Грузию –
в самую ту, в которую не пускал
из дому, где ножи по щелям прячутся,
где на правах члена семьи – сквозняк,
просто уйти – кто тут кого хватится,
перекати поле, тоску, меня
синь моя, синь! Горы во тьме сизые.
Слаще хурмы наивнейшее из бегств.
Поспорта нет, что там ещё с визами...
Проза, не лезь, это другой текст.
Это крестом выжжена боль Грузии,
Мцхета её оправлена в киот...
Вера моя вербная, а вернусь ли я,
ведь, если честно, я убегаю от...

От новостей ты оторвись, хороший мой,
дверь запирай, кошку не выпускай.
Я ухожу за хлебом и за мороженым.
Ах, генацвале, родина, blue blye sky.


***
Любовь – это пойди и отдай ей почку
или хотя бы единственный тюбик
китайской мази от геморроя,
когда самому он ужас как нужен,
больно же, больно, не показывай виду,
негде купить, плевать, улыбайся.
А то говорят – отдают сердце...
 
Врут, ведь на деле – всего лишь деньги,
и получается гораздо пошлее,
чем плюшевый котик в нагрузку к букету.
А небо смотрит этот спектакль,
живое небо с лебяжьим размахом
предзакатных облаков Сальвадора Дали.
А живой лес устал смотреть –
вы слышали что-нибудь о волчьей верности?
Она отворачивается от нас так грациозно,
и мне стыдно, стыдно –
почти, не очень,
ведь есть ещё люди с небесными глазами, волчьей статью,
отдающие почку – свою, из нутра,
как в канун Дня Победы
тополь выстреливает каждой почкой –
в лето, в бессмертие, в наши ладони.
 
Я люблю тебя, слышишь.
Я отдаю тебе – время.
А про свободу не спрашивай:
эта валюта неразменна.
Спроси про сердце.

 

Письмо на север


1.
ты завёл себе собачку
и уехал на завод
целый день бедняга плачет
скоро кончится завод
ты завёл её на горе
или с горя всё равно
перелётный запах гари
с мыловарней заодно
с сигаретой после драки
надо форточку открыть
там созвездие собаки
ждёт тебя и хочет пить
ты поскуливаешь тоже
потирая кулаки
мы твои собачки боже
львы орлы и хомяки

2.
розовой пастой
на коленке
сердечко выводит
девочка ленка
косички льняные
а губы вишни
сердечко сотрётся
окажется лишним
и станет леночка
выть в чёрное небо
сердечко стёрлось
а другого и не было

3.
Это всё понарошку, не бойся, просто не сплю,
Лежу, как водится, в кошках и так же тебя люблю,
Как в поезде – помнишь, с концертом ехали в Казахстан,
Ты паспорт выронил на пол – и пофигу, так был пьян.
Мы пили тогда бодягу из спирта и каркадэ.
Ты думал – быть новой песне, я думала – быть беде.

А наволочка цветная могильной землёй пахла.
Поезд мертвецки спал, а земля под ним падала, падала
В страшные нулевые, сытые, осторожные,
И время остановилось подрезанное, стреноженное.
Я подняла твой паспорт вместе с прилипшей тоской –
Держи теперь, выпала карта, кому он нужен такой.

А в тамбуре юное утро смеялось в глухой туман,
Болтало тонкими ножками – эй, привет, Казахстан!
Холодно и похмельно, и в обгорелых джинсах.
Бессовестно, безземельно... Держусь за тебя! – Держись!
На краешке отсыревшем в раскосом краю роскошном.


В плацкарте, всегда в плацкарте, лежу вся такая в кошках,
(В живой той же самой коже)
Не бойся – держусь, держусь...


***
Мы с тобой привыкли жить на крыше,
Что летит неведомо куда,
Видеть сны и голос ветра слышать,
Голубей считать на проводах.
Непогодь любая – все суббота
Накануне солнечного дня.
Крыша есть – с нее сорвется кто-то.
Не смотри так страшно на меня.


Смотрительница маяка

Ветер опять с востока –
волны звучат иначе.
Гасишь волну восторга,
знаешь наверняка:
лучше забыть приметы,
щуриться по-кошачьи,
чем обнаружить метку
смотрительницы маяка.

Давеча был корабль:
соль, сухари, зелёнка,
солнечный круглый рубль –
круглой Земли тоска,
да молоко сухое...
Жизнь моя на излёте.
Смотрит кино плохое
смотрительница маяка.

А капитан руку
кладёт на моё колено.
От бороды луком
пахнет и табаком.
Под перехлёст чаек
два странника во Вселенной
синхронно глотают чай и
счастье, и в горле ком.

Утром ушёл в небо –
я вслед ему не смотрела.
Не пел, не глядел, не был –
иначе сожжёт дотла.
Вот молоко сухое.
Вот каша и пригорела...
А самое колдовское
осталось на дне котла.

Ах, капитан Ветер!
Веды твои пали.
Лампа моя светит
светом любви иной.
В пепле мои ноги.
В масле мои пальцы.
По водам босой среди ночи
Кто-то идёт за мной.





Вербное

Моя душа – гнездовье кошек,
Великосветских бесенят.
Роскошен хвост, затылок скошен,
И слов бубенчики звенят.

Мяукать, плакать на потребу
Самолюбивой суете,
Просить то зрелища, то хлеба,
То приключений в простоте.

Смотри – божественная ветошь,
Пододеяльник синь-трава,
Лохмотья вечного завета,
Иного света торжества


Грядущей болью запредельной
И запредельной тишиной
Зовёт в Великий понедельник –
Иди ко мне! Иди за мной! –

Через толпу слепых восторгов,
Дешёвых пальмовых осанн –
Обманчивой дорогой торной –
В осаду, в Гефсиманский сад.

...Молчать и, тряпку отжимая,
Отбросить кошку на кровать.
И образа со стен снимая
И протирать, и целовать.

 

Марфа и Мария


Ты же знаешь, что больше всех я люблю Тебя.
Белой кошкой однажды вымурчу, сукой – выскулю:
безо всяких онко, аварий и прочих бяк
забери домой, возьми без суда и выстрела.
Только двери – скрип! Я с мороза к Тебе прильну,
я у ног Твоих замру в дровяной Вифании.
Позабуду детство, мать, дочерей, страну.
Лишь Тебе – внимать, и слышать Твоё дыхание.


Я давно живу понарошку, а жду – всерьёз,
как в детдоме ждут в ночи на летучих коечках
в унисон – покоя, света и дня без слёз,
в общем – тоже хотят к Тебе... Только есть тут кое что.
Кое кто, вернее. Верней меня и острей
эти трое: мальчик, отец и весёлый пёс его.
Ты утешь их, Господи, выпестуй, обогрей,
накорми какой-нибудь, что ли, манной бросовой.

Я хочу у ног у Твоих да на пол сесть
белой кошкой, псиной, Твоей навсегда Марией.
А с небес – персональнейшая благая весть:
«Ты ступала б, Марфушка, ты бы обед сварила!..»


* * *
Если бы мне нос крючковатый длинный,
Горб за спиной в ситцевый огурец –
Я бы молчала, я бы плела корзины,
Я бы сидела сутками во дворе.
Пёс бы на солнце щурился, улыбался,
Ветер бы пел о дальней чужой стране,
Рыбой бы пахли сети мои рыбацкие,
Птицы бы хлеб и деньги носили мне.


Только б однажды что-нибудь да случилось –
Взрыв, ураган, цунами, чего ещё...
Я бы сказала – полноте, сделай милость,
Перекрестилась бы, плюнула за плечо.
И по команде кошки, собаки, рыбы,
Львы, куропатки, сколько вас ждать – орлы,
Нет, не по паре – стаями все могли бы...
И человеки – агнцы и козлы.


По популляции – что уж там мелочиться,
Попой вот не толкайся, сиди и зри,
Как бронзовеют скалы, светлеют лица,
Как мы взмываем в область иной зари.
Всем без разбору хватит моей корзины.
Только сейчас – оставьте меня одну.
Нос отрастает бабояжинный длинный,
Ухо чешу собаке, гоню волну.


***
Собаки всегда на хозяев похожи.
Собаки нас метят и даже итожат.
И что же выходит? – Я умница тоже,
До визга люблю, ненавижу до дрожи,
Умело внедряюсь в тигриную стаю
И очень красиво по лесу летаю!..

И каждым движением прежде всего
Прощаю тебе – тебя самого.


***
Родился ты в ремонтной мастерской,
Тебя завёл неутомимый ключик.
Из микросхем, диодов и колючек
Ты слеплен в жизнь мозолистой рукой.
Внутри движок густых энциклопедий.
Ментальный код – не гусеничный ход.
А детства золотой велосипедик
Промчится мимо – звонко и легко.


Немного о работе вахтовым методом

Перезрелые львы отмечают начало субботы.
Одеяла в альпийский цветочек холмятся в тепле.
Сладким маревом сыты железобетонные соты,
В каждой маленькой кухне малиновый джем на столе.


Эти львы прилетели из сумрачной нашей метели.
На весёлых крылах по малину летали они.
Всю неделю потели и в город вернуться хотели.
Синеокие львицы шептали «Спаси, сохрани!»


Перепачканы крылья, и приторной стала малина.
Милый мой, ты бесстыдно хмелеешь в родимом краю,
Ты шмелеешь, мелеешь, сатиновым воздухом млеешь
В колыбельной зиме, в одноразовом талом раю.


Я жалею тебя, потому что сама виновата.
Как страна и война, я со всех виновата сторон.
А в окне проплывают снежинками малые львята
На весёлых крылах вереницей в малиновый звон.


Китайская куколка

Я была статуэткой, лесною феей.
Понарошку крылышки, мэйд ин чайна,
но такая грусть! и такая шея! –
шелестела жизнь, а потом – нечаянно
дети – мячиком...


Сколько раз говорила
не играть в квартире (компьютер! люстра!)
Я была дремучей еловой силой,
а теперь осколки мертвы и тусклы.


Благодарна вам, дорогие чада,
эскулапы с нежностью суперклея!
Я уже лечу.
Я ужасно рада.
Я уже в лесу – я лесная фея.


***
Весна ступает на асфальт тёплый -
Окурки, камешки, плевки, стёкла,
Живые буквы муравьёв – россыпь...
Читать послания её – просто.
Слова зелёные с дерев льются.
Подставь, ладонью подперев, блюдце.
А солнцем брызнет – не молчи, пой.
На после жизни оберег твой –
Бесхитростный, как лист драцены,
Излишний, как зубная нить
Тот хрупкий страх,
Тот страх бесценный
На муравьишку наступить.

Елене Касьян

Ленка дура мы с тобой безгруды
ты без правой впрочем всё равно
помаши ладошкой мне оттуда
загляни в немытое окно
пролетая тая тая тая
выше выше вырвалась лети
я без левой чтобы сердце ближе
бусинками нас на нитку нижет
свет небесный Леночка прости


Амазонки

они называют себя амазонками
у меня длинный список их номеров
тетива а может кровавый след
список имён упрямых женщин
знающих как чешется несуществующий сосок
список меченых в чьих глазах ночевала смерть
каждая сначала хотела жить
вон с тем парнем – он так похож
на Блока (Гагарина Дина Рида – нужное подчеркнуть)
потом хотела жить ярко и звонко
и не здесь
и лучше вон с тем парнем –
он ещё больше похож на мечту безотцовского детства
прикнопленную за четыре угла над жёсткой кушеткой
а потом дети дети
и снова хотела жить потому что – дети
и ещё больше хотела хотеть жить когда дети вырастут
и даже купила платье цвета червлёного серебра
потому что будет же море горы и какая-нибудь Венеция –
не детям а просто так
и Гагарин необязателен
Блок привычен
а Дин Рид похож на ягодное пюре – прикорм с шести месяцев 

но пришла смерть
сказала – нет не пора
я на секундочку на одну ночь
смотри смотри смотри
глаза тебе закроет кто-то другой
а потом они запрокидывают головы и называют себя амазонками
а её неотвратимое величество химиотерапию
зовут по латыни по имени-отчеству
почти как крутолобого гуру в белом халате
но шёпотом добавляя честное слово навроде падла
и некоторые даже лепят новую грудь
живую и тёплую как настоящую
но все они врут
всей дружной шеренгой в моём смартфоне
(тетива или кровавый след?)
потому что у них в глазах ночевала смерть
она объяснила что дети обречены так же как все
что Венеция необязательна как Гагарин
что хотеть жить как минимум смешно
жить или не жить не принципиально
а вот платье цвета червлёного серебра
отличная штука
хотя в нём невозможно верхом
так мы и не амазонки
враньё говорю же


муж мой вздыхает бедная барби
он почти догадался
я киборг киборг
в моих глазах ночевала смерть
завтра я снова в серебряном платье
пойду как будто за хлебом или на почту
и снова привяжется бездомная музыка
и влажным носом уткнётся в подол


музыка всё что есть настоящего
всё что осталось со мной
да ещё небо намокшая стекловата
всё-таки небо


***
Натура-дура, Анка-пулемётчица,
Накройся... чем? ну хоть взрывной волной.
Мне воевать уже совсем не хочется.
Мой белый флаг – платочек кружевной.
Мой кот привык к паштету суперпремиум,
В Вотсаппе – глупых смайликов салют,
Вне конкурса, политики и времени
Настольный свет и остальной уют.
В окошко – яблони, а выйдешь – снова яблони,
Их белый цвет. Пружинит белый свет
Под каблучком – куда бы ни пошла бы ни...
И горя нет. И счастья тоже нет.

...Приснится же! Так зябко спать под звёздами.
Проснулись – так давай поговорим.
А губы наши запеклись коростами,
И гильзы пахнут кислым и родным.


***
Давай играть, что за окном пурга,
Ночная глушь на сотни вёрст окрест.
Ты старый кот, я – бабушка Яга.
Придумаем себе волшебный лес,
Бессонницу, безрыбье, беспредел
Снегов и слов в еловом блиндаже.
Ты чёрный кот, ты просто поседел -
Почти война, а может быть – уже...

А дети спят, и мы у них – одни,
И друг у друга (Господи, прости!)
Ты на часы, пожалуйста, взгляни – 
Будильник будет около шести.
Но и его, конечно, заметёт,
Заглушит разгулявшаяся тьма,
И стрелка сонной рыбкой отомрёт,
И будет нам – зима, зима, зима...

Давай играть в несбывшуюся жизнь.
Давай играть – пока не надоест.
Войну, и лес, и зиму расскажи –
Тем более, что так оно и есть.


Бабка с пистолетом

Ты был бы космонавт, я – мать-земля.
А лучше я – Земля, ты – Циолковский.
Какое счастье жить, мечтой боля!
С капустным хрустом подвиг ломит кости!
Ты был бы удивительный монах:
Елей речей, еловые ресницы...
А я – тиха, печальна и скромна –
Тебе тайком вязала б рукавицы.
Ты был бы сон и праздник наяву,
Разведчик, друг причалов и вокзалов.
Я выла бы: Ах, не переживу
Разлуку! Но рожала бы, рожала...
Частица «бы» преступна, ну так что –
Живи как есть. И радуйся при этом.
Ты, может быть, совсем не конь в пальто,
Зато я точно – бабка с пистолетом.




***
Над крышами – белёсый круг совы,
вайфай небесный птицей неотмирной.
Живи, не поднимая головы
в нетварный свет, не наступай на мины,
на колокольчик, клеверный ковёр,
слепую кашку россыпью у дома.
Здесь трижды был озвучен приговор
моей стране, бездомной и бездонной.


Кровавой кашей пенится закат,
и мальчик на айфон его снимает,
и только древнерусская тоска
ломает жизнь, как улочка хромая
ведёт в заросший временем тупик,
в привычный ужас дьявольских иллюзий.
Терпи, терпи, терпи, терпи, терпи.
Люби, люби – в безлюбьи и безлюдьи.


Тридцать девять и семь

Так в гриппозном облаке опускаешься – в батискафе –
На гнилое дно современных мирских иллюзий,
Нерождённых стихов рыбы плывут – оставь их,
Не лови, оставь, даже если оценят люди.


Ничего не отмолишь. Кругом Назарет сонный.
Закрывай глаза, смотри – только так и можно –
В темноте Мария несёт в животе Солнце,
До костей мороз, не спасает плат старомодный.


Батискаф – наверно, цунами – разбит о скалы.
Ртуть стремится ввысь. Хохоча, уплывают рыбы.
Но идёт Мария, и значит – не всё пропало.
Зверь на звёзды воет, а я говорю – спасибо.


Чужой чинарик

Вчера был сон – пришёл ко мне калека: неверный шаг, опухшие глаза. Чужой чинарик  с видом человека, которому сорвало тормоза. Ну, сорвало, ему привычней матом, а ударять – не даром же хромой... Он закусил Боярышник салатом – флакон его, а холодильник мой. В растерянности ванну предложила – лишь усмехнулся (славный баритон!), схватил кота и ну его, страшила, трепать по-свойски – дурень ты, Кузьмон! Я не Кузьмон, но тоже, видно, дура – мне этот странник вовсе не к душе. Ни пряником его, ни арматурой не выгнать и не выманить уже.

Уже возлёг в супружеской постели (супруг на вахте, что ли – не пойму)... Ах – он же ближний! надо, чтобы сели, поговорили, денежку ему, с собой котомку, телефонный номер приюта для бездомных и бродяг... Последний стольник выну – экономить мне не впервой. Но он пришёл как враг. Пришёл ко мне навеки поселиться  – болезный, наглый, выгнивший на треть... Вы видели в кино такие лица? В такие лица лучше не смотреть.

Проснулась – май чирикает за шторой, весёлый ветер, ситцевый  мотив. Поехать в центр к вечерней службе, что ли, на позывной отчётливый – к пяти. А май звенит – и радостно, и сладко, автобус – вот, минуты не прошло... Но рядом на заплёванной площадке – всё тот же тип, и кашляет в стекло. Коросты, хрипы, эк тебя скрутило, куда ж ты, милый, лёг бы и лежал... Куда-куда, к амвону и кадилу, но – так у входа и продребезжал.

А после – ночь гуашевым разливом закрасит все ущербинки души. Грешна – а то ж! но, говорят, красива, и пишут мне – пиши ещё, пиши... Отец небесный, я совсем не трушу, веди меня, мне только бы с Тобой! А за спиной по тёплым майским лужам плетётся несуразная любовь – патлатая, отравленная ложью, черёмуховый рай да перегар... Одной тропой, этапом, бездорожьем – в острог, в пустыню, к чёрту на рога, не к ночи будь... Да ладно, хоть и к ночи – небесной флейты музыка слышней  в тиши ночной. А жизнь ещё короче. И снова по весне как на войне.


***
Говорит мне внутренний фарисей:
Стыдно, что – не белка, не в колесе,
Ну-ка раз! – и вечное сей да сей,
Пока травы Его в росе, – 

Позабыв, что мне лешака послал
Сам Отец, предвидя девятый вал,
И лешак меня лапником укрывал,
Только спящую – целовал.

Я жила в лесу, у него под мышкой,
Напекла блинов, родила мальчишку,
Намолчала сказок большую книжку,
А молилась – ох! – даже лишку.

Научилась песню в груди терпеть,
Если надо – выть, если надо – петь,
На огромную по-над миром плеть
Не смотреть и ныне и впредь.


Я пишу пыльцой на краю листа,
Календарь – в огонь, за верстой – верста,
Я давно за пазухой у Христа,
Даже странно, ведь я – не та...

Фарисей сломается и умрёт.
Я сама – зерно, я врастаю в лёд.
Кто меня посеял – тот и пожнёт.
Если белка не разгрызёт.




***
Что было здесь? Какая кошка Мася
тебя смешила, солнышком светя?
Что выло здесь – не помни и не майся,
живи в безлюбьи, лютое дитя –
она, летя, сломала позвоночник,
вернее – опускаясь горячо
июльской ночью, больно было очень,
и ты вину закинул за плечо
и пошагал, и приобрёл вериги
железной сетки на косой балкон,
чтоб летуны пушистой высшей лиги
вперёд не брали этот Рубикон.
И вот стою и взгляды продеваю
сквозь ржавые сегменты бытия –
плацкартом, дымом, стареньким трамваем
уходит жизнь последняя моя.


Что было здесь? Не помню, и не надо.
Ромбическая сетка множит боль
сиротских снов, блаженной канонады
любви недорастраченной рябой,
рябинной, злой, горчинной и кручинной –
эмалевым вагонным кипятком,
запретной влагою первопричинной,
рассветным на всё небо молоком...
И вымерзает сенное, сухое –
в глазастый кафель, сумрачный вокзал...
Нетварный мир не ведает покоя –
и тормозов, какие тормоза!..


Что было здесь? Мой бедный, я-то знаю –
и страшно по-кошачески лечу.
И помню, изменяя и сминая –
и помнить, если честно, не хочу.

 

Песий блюз


Все девочки любят представлять себя кошками,
особенно те, что собаки, собаки,
трепещущие от звонка или лайка,
способные радостно слушать и лаять,
полжизни ждать и полжизни помнить
чьи-то шаги и чей-то запах.
(Кашемир, «Кашарель», кошмары, каштаны –
что там ещё звучит по-кошачьи?)
Ах, девочки-шкурки, седые дворняги,
женщины в чёрном, тонкие сигареты,
опущенный хвост, отражение в лужах,
нежные йорки, потёртые догини,
шапочки с ушками на лобиках узких...
Думают, что кошки, думают – богини
Басты или хотя бы Багиры –
это зависит от прочитанных книжек
и от фантазии знакомого парикмахера,
надо же как-то поднять самооценку
в стихах для подружек или просто в курилке,
и вылизывать во сне настоящего котёнка –
глядишь, и правда скулить перестанешь...

Я сижу на перилах, десятый этаж,
так хочется лапой поймать светлячка.
Это машины, что ты, я знаю.
Одна кошка уже летала отсюда,
ты так выл тогда – неделю, не меньше,
это был пёсий прощальный блюз.
Ты его повтори как-нибудь на бис:
У меня – девятая жизнь.


Лето

мне давно ни холодно ни жарко
сердце не болит и не шумит
у меня немецкая овчарка
в холке настоящий мессершмитт


не хочу в венецию и в ниццу
не хочу левкоев и стихов
мне бы с нехотеньем разрулиться
и заждать тебя как сто волков


взвыть в безлюбье северном кромешном
кухню местом силы ощутив
и писать писать тебе конечно
на дурной цветаевский мотив


дневники стремительные думы
вектор гормональной болтовни
но сегодня сухари с изюмом
жизнь одна и сумерки одни


чёрный чай чепрачная собака
бабочка на блюдце замерла
зеркало мигнёт из полумрака
я не отражаюсь в зеркалах


это переменчивое лето
шёпотом за шиворот ползёт
и скрипит тихонько табуретом
гладит пса и сухари грызёт


у него тезаурус просрочен
в колтунах лохматая трава
я его жалею очень-очень
значит я жива


***
Школьный храм, потолки невысокие,
Семью семь перемычек-осин.
Семистрельная дымчатоокая,
А за окнами, глянь – синью синь.


Темью темень – как служба окончится,
Побреду к остановке одна.
Снежным ладаном дышит околица.
Оком дымчатым смотрит луна.


Дочери

Девочка в церковном пела хоре,
в ласковом лазоревом тепле,
и такое выдумала горе,
будто мало горя на земле.


Снег подтаял на ступенях храма.
Завтра я приду сюда опять.
Почему простое слово «мама»
стало так пронзительно звучать?

Сердцем чистым, голосом летучим
удержись на краешке земли.
И взметнется в купол светлый лучик,
и вернутся в гавань корабли...






















3. КОТОПЕС



Пегас

Дней ослеплённая конница,
вспышки на том берегу.
Видимо, так всё и кончится –
наспех, навзрыд, набегу.

Кто долетит до пожарища,
кто под копыта падёт,
кто в назиданье товарищам
в тёмное небо взойдёт...

И, постигая известие
«Снайперов больше, чем нас»,
светится тихим созвездием
мой удивлённый пегас.

Дую в картонную дудочку –
весело ухом прядёт
и рафинадные звёздочки
с Божьей ладони берёт.


***
филолог должен быть занудой
пожарный должен быть без башни
учитель должен верить в чудо
а доктор видеть день вчерашний

а я свои должествованья
в огонь в огонь могучей кучкой
а дети вася ксеня саня
не сожалеть меня научат

косички кляксы аппликации
да интегралы неприличные
бред самоидентификации
смешит уже своим наличием

моментомори на крови моя
снежинка жизнь легчайшей поступью
и эта грусть неуловимая
роднит пожарного с апостолом


***
Можно сменить дорогу, сложней поменять формат,
Внутренний звук транспонировать с виолончели на птичий.
Жизнь свою не подписывать словом абанамат,
И фразой «Сарынь на кичку», если в рамках приличий.
Не зарывать свободу в северное кашне,
Не паковать снежинки от ноября до мая
В белые бандероли с надписями на дне –
Мне, когда я оттаю и стану совсем большая.
Много ещё колючих разнообразных «не»
Вражеской обороной вырастут часто-часто,
А я оседаю жёлтым листиком на окне.
Господи, помоги мне выдержать это счастье.


Голубиное радио

Никогда не летала по правде я,
лишь во сне я отменный пилот.
У меня голубиное радио
чуть светает – на кухне поёт.
Через вытяжку и вентиляцию
вьются, льются чердачные – в чай
переливы небесной трансляции,
будто крылья с чужого плеча
мне примерить внезапно доверено
в утешенье, авансом, зазря.

Запираю и окна, и двери я
в ожидании сентября,
а мелодии катятся как с куста,
как дождинки в тарелку мою.
Может, женщина в возрасте августа,
может – птица в значеньи июнь -
позывные нездешние слушаю,
как Довлатов своё Би Би Си,
потому что имеющий уши
эту станцию на небеси
чует с перинатальною радостью –
не дыши, обомри и сиди!
И поёт голубиное радио,
и приёмник клокочет в груди.

На чердак заглянула однажды я –
дворник ключ ни за что не даёт,
но увидела в узенькой скважине
ржавый велик да птичий помёт,
Божий свет, паутину и радугу,
да окошечко у потолка.
Унеслось голубиное радио
всей редакцией в облака
на задание – веточкой ноевой
в клювах музыку нам принести –
средство первое от паранойи
перед будущим. Ближе к шести
в серебристом дождливом июле
небо пьяным Гогеном гудит.
Открываю окно. Гули-гули.
Чай заварен и жизнь впереди.


***
Висит рассветная слюда
повесткой срочной.
Здесь проводы и провода
сомкнулись прочно
в слоях непрошеной зари –
петлёй ползучей,
и первый звук насквозь парит,
и первый лучик,
и первый птиц в густой траве
цветной и нежной,
и первый пьяный человек –
Адам, конечно.
Манит небесная слюда,
все рёбра целы,
и он шагает как всегда –
святой и смелый.

 

Наше всё


Нет, ну это понятно – поэты рождаются в октябре,
рыжим пятном на фоне шершавых луж и чужих окошек.
Ну, или в апреле – резкими бликами, вороньими точками и тире,
стихи внутривенно из капельницы сосулек,  а то – под кожу
иглами солнца...
Зимой? Молчи, я тоже могу
весь список в любом порядке туда и обратно,
и все прекрасны, флажки и кровь на снегу,
все флаги к нам, и брат не похож на брата...

Но только не летом! Ты слышишь – ни в коем случае!
Лето читай как стихотворение самое лучшее
того, кто выпилил тысячи скрипок своим кузнечикам,
кто вырезал маникюрными ножницами незабудки из птичьей речи,
кто ладонью – по волосам гладит ветром свои луга, свою планету...
Желтковый запас любви, если вкратце, – живое лето
всем без разбору, без персоналий – дано на вырост...
Но знаешь, один луговой колокольчик взял да и вырос
в огромный колокол – ну, такой, на целое небо,
и вот мы теперь под куполом, в его гуле, под медным нёбом,
не замечаем – как воздух, ключи в кармане и сон – в ночи...
Он, собственно, мог бы и ледоколом,
но зачем…




***
Нормальные люди рождаются в джинсах
И сразу уходят в словесную вязь,
В нирвану, в сольфеджио и джиу-джитсу,
Где смертным простым не бывать отродясь.
Нормальные люди слегка маргинальны.
Их девочки любят, а жёны – увы.
Их руки брутальны, их песни печальны
И нимбы искрятся вокруг головы.
Их кони белы, не бледны – это славно,
Открыты забрала, наивны дела.
И множится, множится плач Ярославны:
Одно, что связалась, так ведь – родила.
И множится, множится вой Пенелопы,
Соломенной куклы в кострище судьбы...
Вам жаль её, правда? Идите вы куда подальше,
И лесом ещё – по грибы.

Нике Турбиной

Снегурочкой тянешься к людям –
И рвёшься на волю от них.
Тебя на секунду полюбят,
Ты память об этом храни.
А в самую жуткую стужу
Летя мимо окон родных
Горячую точку снаружи
Продышишь для слуг сатаны -
Забывших, заспавших, заевших,
Зае... (если хочешь – скажи)
Свою изначальную нежность,
Свою белоснежную жизнь.


***
Научиться вязать крючком, сотворить жирафа,
Измеряя мир к концу вдохновенной шеи
Исключительно в петлях, в шагах до большого штрафа
От большого взрыва, и чувствовать, как немею
И не смею звуки привычно мотать на палец
Временной спиралью, и буквы низать на нитку.
Мой жираф в рассветных гимнах прекрасно палев,
А ночами пьёт абсент и читает Ницше.


Он цветной чулок встречающей старость Пеппи,
У него ни папы, ни моря, глаза да уши –
Он пойдёт искать по галактике звёздных хиппи,
Не найдёт – в одиночку примется бить баклуши.
Может, лучше его стреножить, придвинуть книгу,
У меня ещё дел по горло в подлунном мире...
На обложке витые цифры пеньковой фигой:
«1984»


Господин Дофамин

Ты сказал – бросишь пить,
Я – уйду из Фейсбука.
Подсознание спит,
А сознание – ржёт.
И ни звука с небес,
Понимаешь – ни звука.
Говорю же тебе,
Чтоб не лез на рожон.


Ты увидишь меня
Без иллюзий, аллюзий –
Простодушную дрянь
В серебристой броне –
И захочешь уйти
К переводчице Люсе,
Чтобы борщ на плите
И герань на окне.


Господин Дофамин,
Пересмешник упрямый,
И фо ю, и фо ми,
Особливо фо ю –
Всех роднее родных,
Суррогат папы-мамы.
Он с размаху под дых –
А я песню пою.


И мерцает экран,
Зеленеет абсентом,
От невидимых ран
Истекает душа.
За неё я не дам
Ни копейки, ни цента.
Ангел плачет на кончике
Карандаша...


***
По небу в ночь дельфины наискосок –
Чёрная сотня, странники во Вселенной.
Тикает время камушками в висок.
Вечность подходит сзади, бьёт под колено.

А на рассвете брызнет томатный сок –
Пододеяльник неба раскрасят лисы.
Тычется время всполохами в висок.
Эти берут количеством, метят низко.



Сонный балкон телегою дребезжит.
Дай мне покоя, Боже, мне света – мало.
Если и вправду по небу путь лежит,
То почему я раньше о том не знала…

Всё, что угодно, Боже, со мной твори.
Всё, что Тебе угодно, – светло и мудро.
...Время гоняет мяч у меня внутри.
Вечность на ручки просится.
Значит – утро.


Окнами на север

1.
Воскресенье окнами на север,
Норд немного Ост.
Недолётом летнее веселье
Пало на погост,
Где травы некошенные выи -
Выстрелом во сны.
Белые одежды снеговые
Издали видны.


А вблизи остыли да осели
Ангелы-зэка.
Воскресенье окнами на север,
Капли с козырька.
Ртом ловить Россию понаслышке -
Чистая лафа.
Высь моя, высотка, воля, вышка,
Мене, текел, фа...

2.
я у тебя одна
и у тебя одна
и у тебя одна
вот на ладошке – на

только себе самой
стала совсем чужой
Господи Боже мой
нарисовал и смой

впрочем помедли чуть
ради твоих галчат
радужных голых чуд
стены мироточат

нас у тебя – увы
да половина спит


это полёт совы
это палёный спирт

это стелить постель
это любить в метель
что там прости ещё
миром течёт со щёк

я у тебя одна
я для тебя страна
выстирана странна
тра-та-та трачена


3.
Хотела рано встать и быть хорошей,
Но встала поздно, и опять стихи.
Любовь моя – восторженная лошадь –
На маяковской площади хрипит,
Ногами навесу перебирает,
То хлябь – то хлеб, то просо – то прозак.
И вороньё неутомимым граем,
И мальчики кровавые в глазах.


Птицелов

У меня маета, как обычно,
то есть мокрый заплаканный май.
Вены-веточки ветошью птичьей
накрывают охрипший трамвай.


Рельсы тоже трепещут надеждой
на движение соков внутри.
Те же линии, песенки те же,
раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.
 
Раз – в наивном свечении вальса
растворяются ломтики слов.
Два – поджал все колёса трамвайчик.
Три – петлю затянул птицелов.


Обида

Шагни в улыбку крокодилью –
её хрустальную тюрьму.
Свою порочную фамилию
она не скажет никому.
Она поставит чашку с вишнями
и пододвинет табурет.


Здесь между нищими и высшими
зазора нет.


Остервенело и мучительно
из крана бисером – вода.
Вы ешьте, барышня, молчите, но
забыть извольте навсегда
звенеть постыдною романтикой,
как рукомойником в селе,
и чтить божественного мальчика
в косматом пне навеселе.

 

***

Зеленоглазый, солнечный, бородатый,
Ошеломил волошинской красотой.
Очень хороший – даже когда поддатый,
Как ты не понял, что ты живешь не с той?


Мы обманулись, я поняла не сразу:
Крылья намокли, жизнь – колыбель-плита.
Мы, вероятно, вышли из разных сказок
Странствий, ну там еще режиссер Митта,


Впрочем – не знаешь, ты ж из пиратской саги.
Ветры другие и деньги другие, да.
Книжный развал сгорел до клочка бумаги.
Общее ложе – разные города.


Маме, соседу, мокрому тротуару
Я расскажу, как сильно тебя люблю.
Но снова под утро тихо войдешь с гитарой
Прямо со сцены – я притворюсь, что сплю.


Утром сюжет поведаю кофеварке.
Где там мои дороги, твои моря!..
Слушай, а если сын получился – сталкер,
Значит, мы все – в прологе, и всё не зря?


***
Ах, не любите музыканта,
всё равно он вас не слышит,
он животных приручает,
у него стальная плеть.
А животные рояли
и танцуют, и вздыхают.
Вот и вы извольте тоже
танцевать и умереть.


Улетайте лучше сразу
после первых трёх аккордов
(посвящённых вам, конечно)
синей птицей в синий лес.
Там найдёте дровосека,
чтобы – точка, чтобы – кода.
Дровосек гораздо чаще
обитает на земле.

Эти трепетные звуки
бензопильны простодушно!
Лес опять уйдёт китайцам,
в интернете говорят.
Но зато какая сила
бензодетства, бензодружбы!
Он  как сорок тысяч братьев,
и тринадцать раз подряд.


У него вспотели брови,
у него прикрыты очи.
Он по-птичьи не умеет –
вам его, конечно, жаль.
Так не любите дровосека –
у него топор наточен,
а в кустах сидит на привязи
животное рояль.

 

Нежность к ревущему зверю


Как хорошо уснуть у тигра в клетке,
Вообразив спасительную роль!
Он удивлён слегка такой соседке –
Ревмя ревёт Равеля «Болеро».
Ах, он польщён, он делится обедом –
Сырое мясо горестно горчит...
Но спи же, спи! И полосатым пледом
Уже укрыл, и «Болеро» рычит,
Крещендо ввысь влечёт неукротимо –
Не укротитель я, а управдом!
И жизнь моя в такую пасть вместима,
Что и самой поверится с трудом.
Приснится туш, гастроли и манежи,
Музыку прочь и посторонних – вон!..
А зверь мою восторженную нежность
Пережуёт – и больше ничего.


***
Прости и такого – за то, что он не обыватель,
Мечтатель, пинатель балды,  завирательный ждун,
Раскидывай сети пошире, поближе – кровати,
Чтоб ночью шептаться, в оконную пялясь звезду.
Легчайшего света ловить неземные приметы,
И тоненькой музыки молча приветствовать звук...


Прости ему всё – незатейливо и непременно,
Прости наотрез, потому что война наяву.

Он свой с потрохами, впечатанной глупой подставой –
От батьки, станка, от космической станции «Мир»,
От логарифмической правды до рифмы кудрявой,
Прирученный лис – он давно называется «мы».
Своим маргариновым детством роднее родного,
Нечаянный инок – инаковость тоже прости...
Ах, Господи-Боже! Ни знака, ни звука, ни слова –
Кто первым уйдёт, кто по лисьему следу взлетит.


***
мой первый муж я думала поэт
но нет
мой муж второй я думала герой
но ой
мой третий муж весёлый пилигрим
я с ним
дай бог мне эту ересь как с куста
прожить
всю правду не читая пролистать
всю жуть


***
Я вымою пол. Я рассыплю ресничную пыль,
пыльцу, радиацию – ради всего несвятого.
С нечаянной грацией грамотно срежет шипы
цветочница-ночь – и уйдёт в половине шестого.
Ты бросишь гитару на смятый озноб покрывал.
Соседские дети сегодня уснули едва ли.
Я вымою пол. Так смывают любые слова.
Вселенские волки всю ночь за окном завывали.


***
Когда он пьян, жена – совсем одна
Погружена во все полутона
Печали акварельной и тщедушной.
Она нужна – печаль, а не жена.
Она печать, привычна и нежна,
Стена, печатный пряник под подушкой.


И трещинка бежит по потолку,
И счастье убывает по глотку,
Перетекая в тоненькие вены
Весны – ау, кукушечка, ку-ку!
А у него чекушка на чеку
И взгляд шуруповёртовый совиный.



А ночь ошеломительно длинна.
Крадётся непонятная весна –
Ни серенад, ни шёпота, ни храпа.
Мы падаем в иные времена –
Страна к чертям, а мы всего лишь на
Четыре лапы.


Лисичка-девочка

Влачится песенка моя
лисёнком раненым.
Дорога, тропка, колея – 
судьба-окраина.
Ни перекрёстка, ни норы,
следы раскрашены.
Большого города нарыв,
иди – не спрашивай.

Здесь чумовые вечера,
и лбы натружены,
здесь СМС-ки, как вчера, –
подъеду к ужину.
Здесь пуговицы площадей
страшат количеством.
Здесь царствуют пять-шесть идей
и – электричество.

Туда, где сумерки тихи,
перенеси меня.
Присни мне синие стихи
и сосны синие.
Не смею большего просить -
прошу по мелочи.
Прости, прости меня, прости
лисичку-девочку.

Переведи через Майдан,
войну и засуху...
И навсегда,
и навсегда
возьми за пазуху.


***
на сонном пляже за большой рекой
находишь золочёную подкову
и молишься с конфетой за щекой
и в том греха не видишь никакого
слегка горчит божественный грильяж
но сладок воздух густ и бесконечен
молитва колыбель белёсый пляж
и просыпаться незачем и нечем


Несобака

По велению самому щучьему,
по знаменью в скупых небесах
ничего я не буду вымучивать,
ничего я не буду писать.


Одиночество – счастие инока,
и тропинка мерцает едва
по родимому полюшку минному,
облекая в слова
тишину кислородную храмову.

Говорят, полюбил сатана
эту злую привычку Адамову
раздавать имена.

В первобытную топь мироздания –
шаг за шагом, и наглухо – рот.
Некота уложу на диване я,
несобака со мною пойдёт.


***
У меня то стругацкий дождь, то багрицкий лёд.
И прозрачен лес, и мелкодисперсна смерть.
Дурачок, ну что за удаль тебя влечёт,
У меня же не только петь – и дышать не сметь.
У тебя бэ-три-плюс, конечно, на рукаве.
И конечно, ветер треплет косую прядь.
Где твой дом – в фейсбуке, в небе, в аду, в Москве –
Уходи домой. Не сметь, говорю, дышать!
Сколько вас таких – сушёных на килограмм –
Приходило до – по горло врастая в ночь!...
Выход там, где вход. А истина там, где спам.
Как ещё сказать? Придурок, вали, короч!

Ты молчишь, сквозишь созвездием карих глаз.
Всё я помню – голос, родинку на спине,
За окном трамваи... Снимаю противогаз.
Я вдыхаю с тобой синхроном.
Иди ко мне.


Хворост

а я жила затаив дыханье
боясь спугнуть проплывавший сквозь


меня ноябрь гортанный ранний
и ту лошадку – хворосту воз


а хворост был неприлично кстати
внутри меня разгоралась печь
модель волчок на краю кровати
дотла до пепла ни встать ни лечь


утробной африкой без сафари
одни там-тамы и все вот тут
врубает август на дальний фары
но дальше дровенки не везут

и хворост падает – снег на лампу
на злую паперть – слепая медь
и поджимает худые лапки
в моём кармане малышка-смерть

ещё не вечер дышать прохладой
молиться флейтой нежным-нежна
там-тамы домны и канонады
священный выбор война – война

мне эта битва – шинель на вырост
а каждый выстрел – благая весть
и только в печку кидает хворост
какой-то мальчик на вид лет шесть


***
сегодня ты пойдёшь в его тайгу –
и у тебя отсохнут ноги
а когда ты попытаешься раздвигать валежник руками –
руки станут травой
станет чрево шершавым лишайником
когда ты поползёшь как змея
в тайгу
в его тайгу
где он в еловом бунгало
немного грустит
в горьких сумерках
красиво курит
и едва-едва подтягивает нитку
колючую зелёную нитку
а на другом конце – сердце твоё


Женьшень

Брянчанинов открыт на странице про смертный блуд.
Каберне говорит: не парься, лети – легка!
Кот мой смотрит в упор, как совесть, – и ты мол, Брут!
Ничего не отвечу, секир ты моя башка.
Ничего. Посмеялись вместе, и каждый – сам,
Через всю потирая  грудь (ал)коллоид-шрам.
Вы о чём, святитель? – летите, cherchez la femme,
То была прогулка по боевым местам,
По ухабам, ложбинкам, заученным наизусть,
Чтобы дальше – сквозным дыханием врозь и в день
Золотой морзянкой мерцал неопальный куст...
Где была крапива, теперь, погляди, – женьшень.


***
до подбородка скрыта астрами
и без очков такая строгая
лежит в коробке алавастровой
перед последнею дорогою

ряды угрюмые сутулятся
мужья и персонажи прочие
и покурить идут на улицу
друг друга чествовать воочию

она люблю шептала каждому
гнала легко тоску колючую
жалейка дудочка бумажная
жалела каждого по случаю

была соловушкой-обманщицей
была счастливою пророчицей
они стареющие мальчики
и не умеют в одиночестве

я ухожу от вас на родину
вы тут деритесь да не очень-то
один инкуб, один юродивый
и восемь перьев позолоченных

крылечко зала ритуального
ваш островок в тумане августа
и тает дудочка прощальная
люби люби меня пожалуйста


***
Вот и всё. Желтинками красиво
на ветру – берёзовая плеть.
Я плету рубашку из крапивы,
мне бы до Успения успеть.

Облаком дурманящего газа
лебеди кружат над головой.
Больно только первые три раза,
а потом становишься травой.

А потом в монашеской одежде
по большой шатаешься стране,
повторяя:  Господи,  созижди
сердце чисто, Господи, во мне.


***
Голос со дна истории, шарф колючий,
Взгляд – задохнуться, искренний и родной.
К каждой принцессе дьявол находит ключик,
Чтобы плясала куколкой заводной.
Чтобы плясала, плакала и сломалась,
Чтобы пружина лопнула в животе.
Голос со дна кассеты – какая малость!
Вот и лежи в простуженной темноте
Жертвой опустошающего процесса,
Вот и молись, преступна и хороша:
Дунь в меня, плюнь!
Какая, к фигам, принцесса –
Господи, я живая – душа, душа.


***
Надоело мне уже это тело:
То озноб его берёт, то вспотело,
Да корми ещё его то и дело,
Да следи, чтоб ничего не болело.
 
То ли дело – разбежалась, взлетела
За родимые земные пределы,
Намечая фиолетовым мелом
Траекторию бессмертия смело!


По утрам тревожу волосы феном,
Мажу кремом варикозные вены
И ловлю твои упрямые взгляды…
Так и быть, я остаюсь, если надо.


***
1.
Богу – свечка, чёрту – кочерга,
так и жить – смотри, не перепутай.
Убегаю к чёрту на рога
розовым троллейбусным маршрутом:
розовые искры под дугой,
сукровица грусти человечьей...
Не смогла я гнуться кочергой,
я же свечка.

2.
Я к тебе привыкла, как к никотину.
В малых дозах яд, говорят, полезен.
Бытовая пыль, золотая плесень
укрывает лисьим манто. Прости, но
в катакомбах наших живут химеры
золотые с виду (в пыли, однако),
по утрам выныривают из мрака,
я даю им хлеб (или кровь, к примеру).
Ты один из них, я тебя узнала.
Золотая пыль до ноздрей и выше.
За слепую жизнь под бетонной крышей
я плачу привычно кровавым налом.

3.
Ты был маленький мальчик на острове маленьких мальчиков,
Перелётную радость умеющий класть под язык,
Перемётной сумою чудес окрылённый внимательно,
Оплетённый невидимым светом небесной лозы.
Ты однажды покинул отечество сна виноградного,
На суровую землю в шершавый шагнул септаккорд.
Призрачный самогонщик в сединах обветренной радуги
Выцветает на нет, умирает у райских ворот.
Я смотрю и немею – ты с осенью этой сливаешься,
Ты прозрачен настолько, что видно меж рёбер звезду.
И, глотая оскомину, в тысячный раз понимаю, что
Не уйду от тебя. Не уйду от тебя. Не уйду.


***
В такую погоду не спят сенбернары,
А лётчики плачут во сне.
Октябрь, ожидая небесную кару,
Бросает остатки монет,
И чёрные ветры хохочут безбожно,
И воет всю ночь человек...
Ступаю на чистый асфальт осторожно
И лапами чувствую – снег. 


***
Я с тобой расстаться не смогла.
Так, наверно, делают мужчины –
в ход пускают ножик перочинный
или пьют Массандру из горла.

Выглотать историю до дна,
имя вырезая на скамейке,
и уйти как можно незаметней,
и продолжить в четырёх стенах.

Ножик, ствол, дежурный огнемёт
на балконе дремлет под клеёнкой.
Имя перетопчется в сторонке,
а потом снежинкой упадёт.

Я так не умела никогда.
Голос твой зовёт меня из ада.
Будет в жизни привкус снегопада,
а потом вода.


Завтра март

Что сверчок, что выхухоль,
что в Москве, что в Спарте –
мнимые сокровища, мокрые дела.
У тебя на выходе
то же, что на старте –
пёрышки-пупырышки, в чём мама родила.


Вроде ходишь каешься,
и стремишься вроде,
на стекло замёрзшее дышишь горячо,
а тебя пушистого да веником по морде,
и не мявкни, Штирлиц, ты же выхухоль-сверчок.


Ты живёшь в коробочке –
не в Москве, не в Спарте.
Ты живёшь в тетрадочке, а ещё во сне.
Завтра ты найдёшь себя
в абсолютном марте,
дальше так и просится рифма о весне.


Дальше как покатится –
открывай ворота,
дальше как задышится
птичьей чепухой!
И тебя чумазого
очень добрый кто-то
за ушко на солнышко, ах ты, Боже мой!


Что сверчок, что выхухоль,
что в Москве, что в Спарте –
ветхие сокровища, чудные дела...
Если нету выхода –
он найдётся в марте,
мне Кассандра-кисонька
намурлыкала.


***
Клоун капризный
в белых одеждах,
март – это призрак
нашей надежды.

Бережный Пришвин
солнце встречает.
Март – это призрак
нашей печали.

Жадная вьюга.
Глупый подснежник.
Пляшет по кругу
март-пересмешник.

Прячась в улыбку,
стынет страна.
Нет, не ошибка:
это – весна.


Котопес

кошка кофе мандельштам
бродит ветер по листам
нежно форточка скрипит
будь здоров пиит


чай собака пастернак
двадцать капель натощак
к чаю нужен бутерброд
будь здоров народ

а по небу облака
будто поезда строка
на безжалостный восток
на бессрочный срок

будто дым от папирос
будто божий котопёс
чай и кофе заварил
жить уговорил


***
Я слышала во сне их жёлтые копытца,
Бамбуковых шагов летучий ручеёк
Сквозь щели в потолке, сквозь липкие ресницы
Всё проще и смелей прощальный цок да цок.


Летучий ручеёк, бамбуковые трели,
Бессловных языков бесплотные сыны.
В простынных небесах прохладной акварели
От маленьких копыт лишь ямочки видны.

Прошу, не отнимай, мой тихий повелитель,
Мгновенья до войны, будильника, дождя,
И, крылышки скрестив как верные улики,
Придут ещё стихи и рядом посидят.


Всякое дыхание…

Уже струятся дети цвета хаки
по венам обескровленной земли,
уже взломал брусчатку юный хакер,
воспитанный на теледошираке,
и, говорят, его уже нашли –
да толку: в тонком облаке загара –
безумства благородные черты.


Прощай, Земля. Не всё тебе Шизгара.
Шизоидная версия Икара
раскачивает старые мосты.
Одно движенье шариковой мыши –
И хрустнет шар под мирным сапогом...

Дыши, пока тебя никто не слышит.
Дыши отсюда, над собой, над крышей –
туда, где дух печален и возвышен,
и всякое дыханье хвалит Го...



***
С деревьев падали слова,
качались веточки немые,
мы усмехались в рукава
и руки с улицы не мыли,
не разувались – только за
ополоумевшей гитарой,
на пять секунд – и на вокзал,
и пела дверь пружиной старой.

А грифы солнечных дерев
висели в утренней засветке,
и я очнулась, замерев,
увидев белочку на ветке.
С тех пор прошла большая жизнь
в шузах на тракторной подошве.
Я говорю себе – держись
и не загадывай о прошлом.

Вот белка поверху снуёт
и кто-то бегает трусцою,
а кто-то спит, а кто-то – пьёт,
навылет высверленный Цоем.
А мы вдоль эпоксидных рек
в перкуссионной таем гамме.
И шелестит родная речь
листвой под нашими ногами.



Остановки

Мокрая дорога желтолиста.
Мы уснём, немного погодя.
Фрунзе, Большакова, Декабристов –
мантра застеклённого дождя.


Мерные троллейбусные чётки
тикают нечаянно внутри.
В воздухе, в истории, в пролётке –
мы в пролёте, что ни говори.

Говори, кондуктор, голос чистый.
Станции рябиново горят.
Позади восторги декабристов.
Впереди – валторны декабря.


***
а в январе аукнется вдвойне
бессонное моё оцепене
бессилье замерзающей синицы
тонуть в сугробе в ропоте в вине
как в неизбывной евиной вине
а время длится

а время накрывает мягкой ла
была и нет такие вот дела
вся жизнь ушла на птенчиковы зёрна
Всевышний начинай обратный счёт
слепых синиц под солнечным плащом
прошу покорно


под вымышленным солнцем января
прильну к Тебе за всё благодаря
дрожа уже не страхом но печалью
о времени прекрасном и дрянном
и радость заиграет за окном
и в чашке чая


***
Мой колокольчик на шее звучит как «ля»
Третьей октавы, душа поросла коростами.
Если по-русски, то позывной «Земля».
Твой лепрозорий выжил – Ты видишь, Господи.

Здесь по утрам каша на молоке,
По вечерам – белым сатином простыни.
Тело томится в костоломной тоске,
И лисы в камине пляшут – Ты плачешь, Господи.



Будет мне счастье нежиться, пить да есть,
Если сорву ошейник, да лисьей поступью...
Но бремя Твоё крылато, фатален – перст,
И колоколом-набатом – Благая Весть,
И мой колокольчик – динь!..

И Ты слышишь, Господи.














































4. ПЛОЩАДЬ ОБОРОНЫ



***
Дом выходит из повиновения
венику, будильнику и пульту.
Это всё неспания-совения.
Это всё невидимые путы.
Лестницы с пропущенными маршами,
ветром колыхаемый балкон,
И, мигая мёртвыми ромашками,
одиноко светится смартфон.


В лес, так в лес. Там белки и синички.
Тёплый снег, всамделишный покой.
Не забудь зарядники и спички.
Впрочем, только спички, дорогой.


Просто текст

          Я бы обнял тебя, но я просто текст
                 граффити в центре Екатеринбурга

1.
я откликаюсь по-собачьи
не думай громко обо мне
обидно ничего не знача
не притчей не иконой не
женой дефис подругой кошкой
а просто текстом на стене
висеть чеширской лунной плошкой
иди ко мне
иди ко мне


чеширский текст обнять не может
висит и верь ему чудак
я стайка букв
стайка мошек
морзянка
морок
да нет да

2.
мир существует между текстов
мир гардероба и кулис
под рампой жар в курилке тесно
подвинься плиз


ты помнишь из какого сора
да в общем-то и не растут
ты знаешь имя режиссёра
тебе капут


ты вместо молока и хлеба
воспел картонную судьбу
а знаешь есть на свете небо
летим в трубу


в портал покуда незакрытый
для идиотов и принцесс
с глубокомысленною свитой
а лучше без


алё алё полёт нормальный
пускай весь мир в трубу летит
но мир в бинокль театральный
глядит


Белым на белом
 
Кошка трёхцветная в радужных бликах
ловит кузнечиков, ловит и ест.
Перепроявленный и многоликий
мир оборвётся, останется – крест.
Я постараюсь забыть (эко дело! –
тоже игрива и тоже легка!),
что нарисована белым на белом.
В нашем подъезде.
Вон там, у щитка.


Два мальчика

Так хочется домой, что скулы сводит.
Тоска к тоске – умытое крыльцо.
Два мальчика в подземном переходе,
два Моцарта в бестрепетном изводе,
раскрытый кофр, и пряди на лицо.


Так хочется домой, и дома тоже –
отчётливые ломки бытия.
Два мальчика в неискушённой коже,
два ангела на мальчиков похожи,
разгадана мелодия твоя,
приручена, пригублена, пропета,
и ты молчишь на сотне языков.


А наверху – бездомнейшее лето,
звенящий свет последнего завета,
и яблоко кладёшь в раскрытый кофр.


Катя

у нас была соседка катя
невероятной рыжины
суровый глаз смешное платье
корабль-призрак со спины

а впереди всегда собака
высокомудрый алабай
собака умерла от рака
обыкновенная судьба

зверюга чёрно-белой масти
нелепо лапами гребёт
а ветер тучки в форме кости
ей в лунной миске подаёт

ах катя жалуйся катайся
на скорой скоро сердце рвёт
и парусом коттон китайский
в дорогу дальнюю зовёт

пройти меж блочными домами
к собачьей радостной тропе
что будет с родиной и с нами
какая разница тебе

по кругу жизнь по цифеблату
а я по ветру нос держу
ни мужу ни сестре ни брату
не промолчу не расскажу

как в переулке ровно в восемь
густые сливки солнце льёт
собака лает ветер носит
и катя по небу плывёт


***
Зеленое, жёлтое и голубое
Дыхание новорождённой земли –
Ни крапинки кроме, ни призвука более,
И сосны, как дети, на берег пришли.


И дети – родимые три силуэта
На краешке лета, на самой кайме.
За что мне жестокое знание это
О завтрашних бедах, о белой зиме?

Зелёные звуки озёрных прелюдий
Зовут в голубую разлуку-страну.
Мы были как лютики, стали – как люди,
Мы будем... Я на ухо сыну шепну

И каждой из дочек – безудержной ложью,
Нечаянной правдой навстречу судьбе:
«А солнце по озеру – жёлтой дорожкой –
К тебе, мое солнце, к тебе!..»


***
Полстакана водки, букетик сушёной пижмы,
От горячей ванны в глазах корабли да мухи...
Муравой-травой размазалась оземь, лишь бы
Не родиться тебе, не родиться тебе на муки.
Не родился – корабль кюреткой вознёс на небо.
Вот и смотришь сверху – тихий, святой, счастливый –
Как она влачит по земле шерстяную небыль,
И не смеешь сниться – заплачет: какой красивый!..


Небо, осень, шизофрения

Небо рухнуло волной, в сумерки тем паче.
Лис, прирученный давно, просится в финал.
Мальчик молится на дверь, капельница плачет.
Листопад – сезон потерь, новая война.


Эта древняя вина в абсолютном теле
для чего возводит на и швыряет под?
И молчит Экзюпери на краю постели.
Мама, двери отвори, мама, там Господь!..


Только галоперидол как врачебный принцип
заливает коридор чёрным сургучом.
Умирайте раньше мам, маленькие принцы.
Раздвигайте небо нам узеньким плечом.

***
Мой главный человек! Под вытертой дублёнкой
Тебя несла я в жизнь в огромном животе,
И был зеркальный снег, и лёд вокруг колонки,
Слепые этажи в окрестной высоте.
Я шла через пустырь, в пространстве проступая
Как радостный мотив на радиоволне,
И камнем замер ты, когда собачья стая,
Маршрут переменив, направилась ко мне.
Нездешнее зверьё, наверное – транзитом,
Кровавое пятно на девственном снегу...
Куда вы, ё-моё, кудлатые бандиты!
По Киплингу кино. Я бегать не могу.


Их жёлтые клыки дублёнку рвали в клочья.
Я во поле одна, а их – десятка три.
Острее той тоски не знала я, сыночек.
Проиграна война – лишь музыка внутри.
Безумный саксофон, утробный и небесный,
Незримой пятернёй погладил вожака.
В секунду замер он над расчехлённой бездной,
Подумал: чёрт бы с ней, пускай живёт пока.
Я видела его уставшие глазницы,
Когда своих расстриг он к лесу развернул.
Не знаю, для чего он дал тебе родиться,
Но музыку бери на главную войну.

***
Я же знала, что надо в глушь, в Саратов, в Египет,
Как родился – шептала: в армию не отдам!
Бородатому батьке ангел сказал: бегите
На маршрутке, пешком, на ослике – по следам,
По страницам до дрожи явственных предсказаний,
И сжимала свёрток, целуя атласный лоб –
В лес дремучий, а лучше в тундру, олени-сани,
Увези, Иосиф! Навеки упрятать чтоб...


Увези от мира, от злых непосед-мальчишек,
От сортирных шлюх, майнкрафта и сигарет.
У него золотые руки, и ниша – свыше:
Хочешь, стол сколотит, а хочешь – и табурет...
Ты его научи, а я научу молитве.
Впрочем, в этом взоре с рожденья она живёт.
Мне был в родах сон: стою посредине битвы
И оружие пронзает тугой живот.


Я стою – босая, задрав, как и нынче, очи
И не смею выть – много чести, кругом менты,
Я давлюсь вопросом – и в чём теперь правда, Отче?
У креста, во власти смерти и немоты...
Эти черти дерут ковбойку и рожи строят,
Перебейте ж голени! Сыночка, я с тобой!


Мир того не стоит, слышишь, и я – не стою!..
Как в забой шахтёры, как мальчики на убой
В первый бой, как смотрят на бойне кони,
Как в варшавском гетто скрипка поёт светло –
Так Твоя любовь с прозрачной моей ладони
Укрывает мир, которому повезло.


Наша остановка – психбольница

Наша остановка – психбольница. Посмотри, сыночек, – снегири. Нам бы улыбаться научиться, засветить фонарик изнутри. У тебя невидимая метка на челе, а может – на крыле. Получи волшебную таблетку, чтоб держался крепче на земле. Корпусов бездонные глазницы. Облаков бездомные стада. А у здешних псов такие лица, будто провожают навсегда. Я тебя доверю только Богу. Доктора и девочки не в счёт. Родина смирительной дорогой до седьмого неба вознесёт.


***
У меня фамилия –
Рыбоблёд.
Я хватаю истины
налету,
загоняю стайками
в переплёт,
буквами-неонами –
в пустоту.
Мне кивает издали
брат Сизиф,
отирая пот со лба
плавником.
Я ему в обеденный
перерыв
приношу китовое
молоко.
У меня в товарищах
рыба-кит,
сорок тысяч братьев я
накормлю.
Если брат по разуму
прилетит...
Впрочем, этих сказок я
не люблю.

А по правде – сына отправишь в путь
и волной накроет сырая мгла:
«Мама, я умру, сделай что-нибудь!
Мама, в моём детстве ты всё могла...»


Крылечко – адовы врата

Такая улица хорошая,
Плющом увитые дворы.
Котята, ролики, прохожие.
Качели-горки для игры.

Иди по солнышку, не думая, –
Кругом такая красота! –
И не увидишь ты беду мою –
Крылечко, адовы врата.

И не услышишь речи вещие,
Кругом фонарики горят.
Примерно как театр с вешалки,
С военкомата – детский ад.

Мальчишкам хочется романтики,
Да из-под мамкина крыла.
Такие трепетные мальчики,
Зачем вас мама родила.

Стоят ягнята неприкаянно.
Благословлю, что было сил.
Им отвечать теперь за Каина –
Зачем он Авеля убил?

 

Площадь Обороны


в коричневую хлябь на Площадь Обороны
в начале февраля и в день любой другой
шагали как в портал в портянках и погонах
с цигарками у рта
уверенной ногой

здесь яблони теперь балованные дети
дышать смотреть терпеть
собачки в поводу
а небо голубей чем даже в сорок третьем
и кляксы голубей
и лужицы на льду

здесь яблони молчат и памятник на горке
и только по ночам часа примерно в три
гуляют ветерки
дымок гоняя горький
гуторят мужики до самой до зари


а мы стальных дедов пластмассовые клоны
взираем поутру на памятник с мечом
ложится первый снег на площадь обороны
прижмись ко мне плечом
прижмись ко мне плечом

и колокольный нимб медлительный и длинный
и жизнь моя под ним привольна и проста
и я стою одна невольной магдалиной
и новая война читается с листа


Через сто лет

Листья с дерев – а больше и нечем крыть,
И облетают окна многоэтажек –
Жёлтые телеграммы. Хочу курить,
Будто тринадцать лет не держалась даже,
Будто не в башне мраморной я жила –
Колокола, балконы, ладони к небу.
Осень меня замочит, и все дела.
Оземь – и точка, кушай меня без хлеба.


Вальс прокламаций, музыка из кафе,
В небе растяжка – свет, что тебе Куинджи,
А по земле – дымок аутодафе.
Без приговора, просто костры всё ближе.
Хипстеры и айтишники всех мастей,
Бледные всадники – борода из ваты,
Вас унесёт с засвеченных площадей,
Вам не к лицу шинели и маскхалаты.


И обомрёт сторонушка-сторона:
От роковой любви родила урода.
Выше октавой – выжжена истина:
Вышел октябрь
семнадцатого
года.


***
Кресты сияют, слоганы горят,
СССР исправлен на Рассею.
У нас так много мёртвых октябрят,
Так много легковерных фарисеев.

Легко летится мимо тишины
В утратах безупречных и нарядных,
А мальчики утрами видят сны,
В которых не кончаются снаряды.

О, ангел мой! Замри в печной трубе
Бессмысленной, холодной, довоенной!
Как будто я не знаю о тебе,
Как будто бы не смерть бежит по венам.


Птичка певчая

– Мама, я с работы, ну, из храма.
На бегу немножечко могу.
Остановка рядом. Знаешь, мама,
Я не пожелаю и врагу
Этой панихидной канители:
Все бухие родичи пришли.
Будто на вокзале мы отпели,
Оторвали душу от земли.
Проводили? Как же! Смех да горе.
Понимаешь – смех давили мы!
И хотелось как-нибудь ускорить
Сей арт-хаус матушки-зимы.
Водка, вопли, кто в гробу – не видно:
Мы за ширмой, певчие, всегда.
На столе пахучее повидло,
Бабки кормят, горе не беда.
Кружится моё тысячелетье,
Динь-дилинь, заученный партес.
Регент – ворон. Крылья, руки-плети,
Стройными рядами – в тёмный лес.
А как вышла – вот уж стало жутко!
Снег ложится под ноги бинтом.
Я умру в прокуренной маршрутке
Через час, а может быть – потом,
Бабушкой в коричневом платочке
Возле панихидного стола.
Перегар, и певчие хохочут.
Как же ты, голубушка, жила?
Как же ты летала, ворониха,
Падальщица, мать твою растак?
Где твоя святая земляника,
Ангельского плача простота?
Я умру, и пусть тогда приснится
Белокрылый облачный июль,
Купола молитвенной больницы,
Сорок ягод, словно сорок пуль
Подберёшь – и весело, и сытно.
Отпоёшь – и песенкой лети.
А за ширмой ничего не видно!
Ладно, мам, не буду. Мам, прости.
Проклинаю адские ремёсла
И сгораю сорок раз на дню.
Всё, пока, рука уже замёрзла.
Я в маршрутке. Завтра позвоню.


Дашке

Стрекозы – хищницы.
Наверно, стрекозой
летает девочка с зелёными глазами.
Была моя – заплаканной, босой
бежала в ночь под одеяло к маме.


Стрекозы – хищницы.
А крылышки свистят
и режут тонко плоть живую на потеху.
На кой же ляд искать кто виноват –
почти зима, стрекозам не до смеху.


А я под тёмным куполом живу,
безумия спасительного жажду,
бросаюсь в сон, в пожухлую траву –
листком бумажным,
запиской: ты не плачь, ты просто пой
в помин души на алом небосклоне
о том, как ходят кони над рекой,
как ходят кони.




















































5. НЕБО С ПРИВКУСОМ ТЕРАФЛЮ


***
Снова привет из детства – вечерний свет
между домами. Вижу со дна колодца.
Город, ты даже не отчим, ты злой сосед.
Это сиротство.

Выйду с собакой рано, часам к шести.
Сосны картонные. С фабрики тянет жжёным.
Город, за инородность меня прости.
Это – чужое.

Только над крышами, или над жизнью, над
вязкими снами – свет изначальный вечный.
Это не с нами, это Отцовский взгляд –
строг и доверчив.

Псина уже, как водится, поняла
замысел мой и с горя вот-вот завоет.
Эх, прилепить бы ей два больших крыла,
взять бы с собою...


Собакен

Ах, благородное страшилище,
собакен, горюшко-гори!
Ветеринарное училище
по мне роняет слёзки три.


А на границе самой огненной
тебя похожим на пятак
вдруг наградят собачьим орденом,
и тучи ходят хмуро так.


Шпион укрылся в этом здании -
перелетаем тротуар,
как будто вправду на задании,
да ты же вылитый Мухтар!


Веди и выведи, хороший мой,
на звук, на память, на луну
на поводке к иному прошлому
меня одну, меня одну.

Так ввечеру бульваром шествую.
(Дай лапу, друг! Сомненья прочь!)
А жизнь такая петрушевская,
что перечитывать невмочь.


Достоевское зрение

Исходная точка. Мне тридцать немыслимых лет.
Бессовестный шопинг. Бесшовная, как амнезия
Широкая взлётная. Долгий роман на столе –
Как через леса на оставленной кем-то дрезине.


Без тени, без темени, в тихом свеченьи берёз 
Гранитным оскалом и чёрным дурманом еловым
Меня монастырскою тропкой тащило до звёзд,
Аж звёзды вспотели, а что за обитель – ни слова.

Река кругового порока порвётся легко,
Как новое платье – речное, в пакете из ЦУМа.
Ручное до слёз достоевское зренье лесков
Размыто до дыма, как будто былое и думы.

***
Чужестранец-июль. Полосатое небо холодное
Белым тигром подмяло под брюхо мою маету.
В перезвоне кастрюль растворяются марши походные
И шаги декабря – я его узнаю за версту.


За версту – недалече, придет послезавтра, как миленький,
Опрокинет белёсую твердь в забубённой тиши.
Цифровая эпоха присядет с тобой на завалинке,
Ты её не гони, ты за ушком её почеши.


Чужестранец-июль приручаем условно, по выдоху,
По дождинке из белотигровых усталых небес.
Подожди, помолчи – он уже  приближается к выходу
В непролазный сусанинский доисторический лес.


Звезда Чертополох

В бесстыдной конуре
Внутри микрорайона,
Где ёлка во дворе
И мусорки вокруг,
Сияет красный крест,
Бессмысленный, как стоны,
Подарки медсестре
И карамельки с рук.

А впрочем – всё пошлей
И будничней, и гаже.
Досадней только клей
На сломанном ребре.
Как ты пила рассол,
Как ты варила кашу,
Кроила по косой
И целовала крест!

Проталины твои –
Следы надежд горячих.
Любовник, конвоир –
Во тьме не разберёшь.
Я не вольна судить,
Я точно так же плачу,
Заплатка на груди,
Где ложка – там и ложь.

Твой галоперидол
Страшней любого спирта.
Твой опечатан дом,
Свобода – гоп-ца-ца!
Порог тебе да Бог,
Да во поле не спится.
Звезда Чертополох
С тобою до конца.


Среда, середа, серединка...

Среда, середа, серединка,
Как при анемии – сардинка,
Февральская острая льдинка,
Финальная руна зимы.
Притихни на медленном старте,
Застигнутый в дьявольском спорте
Раскрученный Кай Юлий Поттер,
Вернувшийся с Колымы


Под крылышко зоозащиты –
Там рты повсеместно зашиты,
Сосульками карандаши там
Рисуют слепящий узор
О стае волчат и о лете,
Оттаявшем птичьем полёте,
О вое собачьем сквозь клети,
Сквозь плети и голодомор.

Что сердце – ледовая корка.
Зима с дальнобойным эскортом
С тоски перепутала карты
Фиалковой фее – весне.
Где знак «бесконечность» сардинкой,
Начертанной мёрзлой тростинкой, –
Там ангелы стенка на стенку
И Андерсен плачет во сне.

 

Про компот, или колыбельная


в кухне варится компот
на ночь глядя
значит новый день придёт
при параде
при серебряных зарядах
в карабине
и ещё при снегирях
на рябине


дети кашу не хотят
надоело
жить вперёд а не назад
эко дело
не планировать сложнее
раз в тыщу
будет жизнь а вместе с нею
и пища


ты живи себе покуда
поётся
а французская посуда
не бьётся
будет жизнь твоя всегда
интересной
что уже оголодал
так не честно


натяни-ка до ноздрей
одеяло
посчитай-ка снегирей
их немало
в снег винтовку закопай
да поглубже
словом раз и засыпай
так-то лучше


а не то послушай вот
по секрету
завтра кашей занесёт
всю планету
как из пушки небеса
манной жахнут
дворник скажет чудеса
вкусно пахнет


мы такого на земле
наварили
кто мы были кто мы е
позабыли
потому-то в свой черёд
и накроет
в общем будет нам компот
на второе


вру обычный новый год
птичья стая
надо выключить компот
выкипает

 

Государыня  Рыбка


У самого синего моря
стареет чета Ивановых.
Морскую капусту и мойву
кладёт на единственный зуб,
единственной сказочной ложью
питается снова и снова –
особенно ценит обложку,
где Пушкин, котейко и дуб.

Дед знает, что выгонят в шею –
конюшня, ни дома ни хаты,
отнимется всё, что имеет –
включая жену и котов.
Мерцают призывные смыслы –
ты был пионером когда-то!
Не рыбку, а шиш тебе с маслом!
Но к морю идёт Иванов.

Волнуешься, синее море?
Опять речь заучивал зря я?
И в долгой предутренней хмари
старик «Марсельезу» скулит.
А дома его половина
боярскую стать примеряет,
да только не выпрямить спину –
предательский радикулит.

И будет она бескорытна,
бестеремна и безутешна,
непорота, небескорыстна,
то к зеркалу, то на дыбы,
а рыбка по вещему слову
свою чешуиную нежность
подарит во сне Иванову –
но так, чтоб наутро забыл.

Плыви, государыня рыбка,
над звонницей, рынком и рындой,
пускайся корабликом зыбким
в заоблачный славный полёт!
...Никак не уснуть Иванову
под храп драгоценной дурынды.
Зевнёт, матюкнётся лениво
и молча до ветру пойдёт.


***
Какое счастье – заболеть, сойти с ума, сгореть, сколоться!
Лети, летимочка, лети, летинка, флейтовая нить!
Ты разрешишь, Ты рядом был на пике дней, на дне колодца...
Но нет, любовь моя, но нет.
Храни меня, храни.

Я пограничник на посту – Твоей невидимой винтовкой
Я охраняю пустоту – Твоей мелодией внутри.
Лети, летимочка, лети, и – очертя боеголовку –
Рвану к Тебе – на зов, на раз,
На раз-два-три.

Никаких кофеёв!

Никаких кофеёв!
Полон дом до краёв
предвесенней смешной круговертью.
Папа варит козу,
Саня лечит шизу,
я веду разговоры со смертью.

Никаких кофеёв!
Ни адов, ни раёв.
Отоспаться за целую зиму –
размечталась, ага.
Голубые снега
разметались и сраму не имут.

Завтра в красном плаще
позабуду вообще
острый дух перезрелого юга,
где в кофейной пыльце
на игольном конце
мы запомнить пытались друг друга.

Никаких кофеёв...
Тихий час, детский рёв
заметают нежданной порошей
золотую весну,
мировую войну
и тебя, мой хороший, хороший.


***
Родной мой, не спасаемся ничем –
Ни строчкой, ни стаканом – только Богом.


Не спит в тебе осиротелый Че.
Не спит во мне былая недотрога.

Черёмуха – слезоточивый газ –
Сентиментальной логикой в овраге.
Доверься дому – дом тебя предаст.
Невинны только дети и собаки,

И то не все. Но незачем марать
Цветочный блюз расстрелом за сараем.
Договоримся вместе умирать –
И налету друг друга растеряем.


***
Все поезда ушли, понимаешь – все.
Это перрон – ноябрь в силу привычки.
Нечего ждать, нас не забыли – вычли,
Белый мой грач, грустный во всей красе.

Бедный мой птиц, ты бы уже летел.
Горло саднит от бородинских корок.
Сдался тебе этот прогорклый город,
Замерший в отрезвляющей темноте.

Белый насквозь – это звучит как сон.
А наяву – грязный халат медбрата
Ветром распят, тянет тебя обратно
В солнечный мир, скроенный по косой.

Это мои поезда ушли, ушли.
Это твои крылья без дел устали.
Смехом в ответ – что же мы тут застряли!
Есть ещё самолёты и корабли!..


Тот, на корме

Кораблик, кораблик, куда ты? А кто на корме?
Кудлатые волны терзают моё поднебесье,
И чёрные птицы динамиков каркают мне,
Что скалы по курсу, по-честному, бейся – не бейся.


Разбейся, не бойся, но – кто на корме битый час?
Чьи пряди просолены вечности ветром восточным?
Боцман слепой успокоил докучливых нас:
Скалы – мираж, он спасение видит воочию.

Вдоль палубы тянется сладкое облако-рай.
Тем горше под утро в сырые постели ложиться.
А Тот, на корме – тише ветра, нежнее пера.
А в небе крестом раскрывается белая птица.


***
Господи, веди меня сквозь.
Господи, веди меня над.
Я не поняла ничего:
То ли подо мной целина,
То ли – окровавленный наст.

Родина – ристалище бед.
Проданный у смертной черты,
Преданный пустой ворожбе,
Господи, на крест ли, на штык, –
Господи, веди меня – Ты!

Светится предутренний снег
И, касаясь неба едва, – 
Пальцы в оголтелой весне,
Оттепель у нас, минус два –
Верные стоят дерева.


Небо с привкусом терафлю

Каждый наш апрель отважно желает знать:
Где-то правда –  жизнь, трава, абрикос в цвету,
И жужжит, и светится, рвётся весна-красна
В смолистую огнестрельную высоту.

Кутайся в свою Арктику, комп включай,
Парадиз картинок – ветки щекочут нос.
Погоди, а ещё июнь рубанёт с плеча –
Взметнёшься ошпаренным псом, как заведено,

Как у взрослых положено – будто и не знаком,
И не помнишь – а всё же, всё же нестись назад
В одуванчики, в мамину юбку дурным щенком,
Во вселенское лето  –  под жёлтых небес глаза,

Под крыло нахальных бессмертий для всех людей,
Подрастём – таблетку такую сварганим мы,
Вечный длитель жизни, и никаких гвоздей,
Электроник форевер – и никакой зимы.

Солидол на ветер, белёсый качельный мах,
В старом парке маятник – солнышком метроном
Крутит лёгкий мальчик, и крестит его впотьмах
Перестынь-трава большим ледяным крестом.

Гоголь-моголь – нет, то желтковый пропал запас,
От избытка сил разбрызган кудлатым псам.
Антивирус качни – нас Крылатов уже не спас
На крови, на спирту, на сперме, продолжи сам.

Знаешь, Костя, стыдно, но я ведь её люблю –
Эту божью хмарь, эту Арктику честных зол,
Эту невесну, небо с привкусом терафлю,
Отживёшь своё – и дальше пошёл, пошёл.


***
а у нас коричневый закат
как на киноплёнке
а у нас недюжинный закал
на родной палёнке
а у нас четырнадцать шагов
по диагонали
из-за печки да из берегов
выход по спирали


детский сад овсяным киселём
лаской тошнотворной
нас казнил а где-то за селом
говорящий ворон
догони мне некуда идти
я стою за дверью
расскажи что лето впереди
может быть поверю


***
Пытает дорога сквозными глазищами луж,
Суконное лето вползает улыбкой натужной:
На месте собака, и дети, и крыша, и муж –
Чего тебе нужно, скажи, ну чего тебе нужно?

Молись, благодарна, дари настигающий свет,
Молчи, притворяйся, заложница ложного рая.
А на саксофоне мой папа в  небесной траве
Играет за гранью, за ржавой оградкой играет –

И длит обе жизни – свою и зачем-то мою,
Пока до звонка я нелепейший срок отбываю
В колодезных сотах, в осоке, в остуде, в строю
Из плоти и крови – земная, живая, живая.

И слышу, и знаю – наверное, я пригожусь
Высоким селеньям, сиреневым горным оленям
На пастбищах Божьих – бери меня, втягивай, жуй
Не глядя, как порцию клевера – вряд ли жалея,

Иначе не дышится – чистой мелодией вьюсь,
Отец не фальшивил – лажает могила сырая.
Я всё оставляю – собаку, друзей и семью,
И Бог мне на саксе играет, играет, играет...


Водосток

Смотри, какая сказка на дворе,
Стоит и ждёт, чтоб мы в неё шагнули!
Солёный дождь стекает по коре
Рябинной, и оранжевые пули
Блестят погроздно, грозами светясь,
Как спят в улыбке дети перед боем,
И на перила день облокотясь
Играет водосточною трубою.


Всё в водосток: и Вудсток, и восток
Тщета во имя музыки и мира...
Я Лотовой жены сырой платок
Солёный на полжизни расстелила.


***
Город на дне колодца,
Город-каменоломня.
В лом мне последним Лотом
Камнем твоим дышать,
Лотосами востока,
Сорным хмельным восторгом,
Прошлым порочным торгом,
Порохом иссыхать.
Клады его истлели.
Зря мы его жалели.
Гномы слоят постелью
Жар человечьих тел.


Господи, Ты со мною.
Ад за моей за спиною.
Выведи – со страною,
Выжженной в простоте.


***

…ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь
не может отлучить нас…
                                                                Рим. 8;39

Вереском на костре – вот я себя и выдала
Треском житейских пут, искрами в темноте.
Бог мой, живи во мне, не оставляя выбора
Камнем или строкой лётом Твоим лететь.


Если не мир, но меч – перерубаю надвое,
Тьму оставляем тьме, сами себе враги.
Пеплом святых сердец и поминальным ладаном
Наш пересыпан путь. Выдержать помоги.

Прошлое не прошло, стоном взывает жалящим.
Хмарь торфяных болот заволокла страну.
Ветреный Вавилон ошеломлён пожарищем.
Перед последним сном – не оставляй одну.

Серым похмельным днём, рваными деревянными,
Трусом, мечом, огнём – всё нам травым-трава...
Не оставляй одну родину окаянную,
Проклятую жену, чтоб – никакая тварь...


***
Господи, помилуй меня грешную!
Господи, помилуй меня злую!
Орлики твои, орехи грецкие,
Вылечат меня напропалую.


Травкой потаённою таёжною,
Бережной мороженной малиной
Откуплюсь от ворога подкожного,
Разревусь счастливой Магдалиной.

Полюблю кофейную распутицу,
Воронья тревожные сигналы.
Господи, ну пусть оно получится!
У меня же – видишь! – дети малые...

И плевать на шёпоты раскольные –
Мне теперь завещаны Тобою
Звоны, звоны, звоны колокольные,
Небо, небо, небо голубое.


***
Поэты исчезают налегке.
Творя язык, становятся частицей
того же языка. Мелькают лица,
последний поворот ключа в замке,
а может – плач распахнутой калитки...
Ещё один – и буквы как следы,
как мошкара у радужной воды –
все вперемешку на казённой плитке.

А был ли мальчик? В горницу войди,
с утра уж сколько вёдер натаскала,
привыкла, чай... В ромашках одеяло,
и Спас с подушки вышитый глядит.
Живи пока. Неполот огород.
Такая тишь, что страшно шевельнуться.
И кошки всех неназванных пород
у ног твоих ежевечерне трутся.



Язык обратно жертв не выдаёт.
Торжественно в луче кружат пылинки.
Но сын к тебе приедет на поминки,
и Спас тебя спасёт.


***
На зелёных ресницах лиственниц ближе к ночи
Замирает неотвратимость скупого лета.
Если жизни с лихвой хватило для жизни, Отче –
Не оставь меня без пилота и без полёта.

Посреди городского леса – фенёк[1] внезапный,
Не имеющий крова, имеющий только уши –
Не дрожать на залпы, не уходить на запах
Миражей земных – и только тропинка уже,

Чем гитарный запил небесный – её и слушать,
И лететь по зову – распахнуты уши-крылья...
И по новой видеть, какие большие лужи
Сокровенных жидкостей страшных к земле пристыли.

Это плачет тварь, презирая войну и деньги,
Равнозначна смерть от огня, фосгена, кастета.
На зелёных ресницах леса – Твоё рожденье.
Если хочешь лета – Господи, будет лето.


























6. СМОЛОЙ И ЗНОЕМ


***
Судьбы ли, дотлевающей Сибири –
не выпили, не спели, не избили –
в избе на двадцать пятом этаже
закатный свет ладонью накрывает –
как в детстве, как уж больше не бывает –
на лоджии, как в яблочной парше,
в пороше календарных наслоений,
хмельных любовей, перекрёстных мнений
и прочих мимолётностей дурных –
зовёт ежевечерне, вчерне, всуе...
Страна моя, ну кто тебя рисует –
рискуя за последних малых сих?..


***
у нас была Цветаева
у нас была Ахматова
но мы под песни таяли
высоцкие булатовы

а мы любили сумерки
а мы не знали робости
всё норовили сумничать
и говорили глупости

вы сами всё продолжите
и сами подытожите
мы все под общим дождиком
прохожие прохожие

но вот оно случается
но вот оно в мобильнике
и юность не кончается
и водка в холодильнике

один звонок из прошлого
слова такие лестные
но деревянной ложкою
взяла бы да и треснула

а может и лопатою
не называй красавицей
и песни мне булатовы
не нравятся
не нравятся



***
Давай по Фромму. Молоко и мёд,
А не мазут и не селёдкин хвостик.
Счастливое младенчество ведёт
От первых снов до перлов на погосте

Меня, тебя – через весенний парк,
Сандалики, кино на десять-тридцать,
Неведом мат и нереален пат,
Лишь патока небесная струится –

Не повторится. Молоко и мёд
Несахарной взрослеют стекловатой.
И мама ночью Визбора поёт
Некстати народившемуся брату.

Скрипи зубами, ревностью скули,
Выплёвывай медовые обмылки.
Бесплодные бикфордовы шмели
Притихли до поры, как Ленин в ссылке.

Давай по Фрейду, плоско и легко:
Ушёл отец, запойно, закарнизно,
А мы глотали птичье молоко –
Попкорн подножный, призвук коммунизма.

Всех титры уравняют навсегда,
Финита ля, рассыпаны трофеи.
Вечерний свет, весенняя вода,
И как по нотам плачешь по Матфею.


***
Ни родина, ни роща, ни берлога
Мне не нужны в отдельной новизне.
Тревожное дыхание от Бога.
Размеренное пение во мне.


Война моя то яростней, то строже.
Брала обет – и рушила обет.
Слова и сны – к Тебе, мой Святый Боже,
Иначе ни меня, ни смысла нет.


Жарым-жара опять накрыла город.
Оранжевое солнце взаперти.
На паперти лежит убитый голубь.
Прости его и в небо запусти.


По слову Твоему дышу и плачу
Голубкой – где уж, звериком лесным...


Оставь дыханье и ещё в придачу
К словам Твоим – мои цветные сны.


Для маленькой потерянной России
Без времени – чего о нём страдать –
Коси меня, как родину скосили,
За три рубля скупая благодать.


Войди в мою прогорклую берлогу.
Я лапник наломала для Тебя,
Имён иных имённей имя Бога
Смолой и зноем зная и любя.

 

Грозы в июле


Девочек стригли. И локоны падали ниц.
Вражьи лекала ложились на русые чёлки,
Обозначая начала звериных границ,
В календарях закрывая квадратики чёрным.
Завтра Алешеньке Бог принесёт молоко.
Думать об этом. Нельзя говорить по-французски.
Если молиться, то жизнь протекает легко.
Я государева дочь. Десять камешков в блузке.


Милая Джимми, какие живые глаза!
Милый Алёшенька, вы на неё поглядите,
И не боится, а в небе такая гроза!
Встаньте, Алёшенька, что вы всё время сидите?
Слабые те, кто не знает ни славы, ни гроз.
Небо Урала – такое же, в сущности, наше.
Яхта, окопы – то сказочный древний колосс,
Всё приключенья, отведай берёзовой каши.

Кажется, жизнь нас нарочно берёт на излом,
Русские пули, большой обитаемый остров.
Грозы в июле – читай девяностый псалом!
...Взвизгнула Джимми, пробита оружием острым.
Взвился кострами синюшных ночей кокаин,
Мать-перемать, перемытая мертвенным Блоком,
Вихри распада, этапы крестьянских корзин,
Корка, крапива, страна с окровавленным боком -


Драным, собачьим, не выть на луну – пристрелю!
Наш абырвалг простирается нонче далече!
...Знаешь, Алёшенька, как я Россию люблю.
Если уйдём , то укутаем родиной плечи...
Тайное – явным. Смотри, не смежая ресниц.
Порох укроет паршивые стены колодца.
Через столетие – ножницы падают ниц.
Ганина яма. Никто никогда не найдётся.


***
Внутри истерзанной России –
широколиственный снаряд,
Эдемский вечный виноград
растёт в незримости и силе,
и синим воздухом горчит
непререкаемость истоков,
проснёшься – виноградным соком
земля вокруг кровоточит.

То через прошлые снега
плывут небесные посланья –
прильни стреноженною ланью,
увидишь – вся-то недолга –
как у некрашеных ворот,
расклёвана вороньей стаей,
лежала девочка святая –
прозрачен взор и порван рот.

Перепроявленная жизнь.
Уже не холодно, не страшно.
И рукописью в рукопашной
паши – и рядышком ложись.


***
Это город замкнутых пространств,
Тупиков, колодцев и подвалов,
Брошенных цехов, открытых ран,
Залитых бетоном как попало.


Небо выливалось на него
Всю-то ночь, и вроде продохнули –
Всё проспал, всё поросло травой,
и идёшь за хлебом как под пули.


А чукча едет, едет, едет…

идёт-гудёт зелёный шум
и всё ему по барабану
с волокардином анашу
мешают новые иваны

вино обратно в виноград
переродить – в своём уме ли
стерильный хипстер не солдат
но ясно представляет цели

хохочет ночь ликует сеть
в упорстве пьяного там-тама
мне всё равно не уцелеть
ты за меня не бойся мама

зелёный шум без усилка
не распознают даже птицы
а он гудёт он жив пока
но всё бледней к концу страницы


лишь белый шум как белый лёд
и в нем ни шёпота ни меди
а чукча едет едет едет
и тихо песенку поёт


***
Вот и всё, мы жители метро –
Растаманы, сволочи, индиго.
Глаз продрал, побрился топором,
Ром не ром – одеколон «Гвоздика».

День не день, неделями темно.
Динь-дилинь – трамвайчики из детства
Только дразнят коллективным сном,
Только длят немое чародейство.


Наверху, наверное, весна –
Горький дым сражений и кофеен.
Хулио мы вспрянем ото сна,
Наш Кортасар всех живых живее.

Рая нет. Есть пряный парадиз –
Мы его усердно обживали.
Сверху вниз, дружочек, сверху вниз.
И немного по диагонали.


***
Здравствуй! Я пишу тебе из ада.
Здесь у нас по воскресеньям снег.
Он идёт с улыбкой конокрада,
Радуясь внезапной новизне,
Жеребячьим бархатным копытцем
Оставляя ямки на траве...
Не умыться им и не напиться – 
В сердце звон да голос в голове.


Стихи, которые нельзя…

1.
Я боюсь твоего духовника:
Вдруг он скажет – кода, пока-пока,
Мы же связаны даже не на века –
Боже,
Мы едины, но жезлом стальным грозя
Он укажет, где для тебя стезя,
Ну а мне – любить как нельзя, нельзя,
Только так и можно…
Это солнечный ветер – восторгом – в дом
Стёкла вынес и – разноцветным льдом
Пересыпал жизнь – говорю с трудом,
Задыхаясь ветром.
За грудиной – Благовестом – слова:
Облака,  руда, никакая тварь,
Никакая утварь, Урал, Москва
Не сильнее света,
Не страшнее святости слова «брат».
Ты меня нашёл, ты меня забрал
И за грань безбашенного добра
Уволок с собою.
По-над  миром – только нетварный Свет.
Ничего другого у нас и нет.
Ледяными искрами ты согрет –
И моей любовью. 

2.  
Целибатство твоё, сепаратство, и женатство – уж правде в глаза – не мешает счастливому братству… (Мы такие с тобой тормоза!) Ты меня называешь сестричкой, я лисичка, я хитрая - жуть! На твою фотокарточку в личке я уже полчаса не гляжу. Килобайты твои, километры я легко разметаю хвостом. Разговоры у нас интернетны - и довольно канатны притом. Допиваешь мой утренний кофе, я твою сигариллу смолю и читаю мальчишеский профиль... Братик. Братичек. Костя. Люблю. И могила исправит едва ли – я ныряю в родные глаза. Мы в иную Вселенную свалим, где уже не нужны тормоза. Мы запрыгнем с тобой в электричку, мы уснём голова к голове… И возьмём золотую лисичку в наше братское счастье навек.

3.
Живи, дыханье затаив –
Ну сколько нам его осталось?
Сквозной молитвенный мотив ,
А всё равно – такая малость…
Такая пропасть бытия,
И только Бога очень много.
Пригоршня бисера твоя
Мою усыпала дорогу
В беде по самые глаза,
Ты знаешь сам, не будем всуе…
Себя доверить небесам –
И пусть Он нас  – Себе – рисует!
И заострить карандаши
И заостриться прежде смерти
И знать в привычной круговерти
Простой завет:  дыши – пиши. 


4.
Убери тоску, включи фонарик,
Глупостям мечтаться запрети –
Соскребая вековую наледь
Несвободы на моём пути.
Надо сесть и буковки горстями
В мотыльковый выпустить полёт...
Что же будет с родиной и с нами –
Кто-то точно знает наперёд.
Видишь – он сигналит нам во мраке,
Рассыпая звёздные гроши...
Мы с тобой устали, как собаки.
Ничего. Пиши ему, пиши.


5.
Тебя нет в сети. Я схожу с ума.
Сутки без пяти я живу сама.
Барахлит наш вай-фай небесный.
Перемыть тарелки. Лечить кота.
Сделать сыну гренки. Читать с листа.
Сорок вёрст я лечу над бездной.

Жизнь моя легка в простоте строки,
В свете огонька от твоей руки –
Не запнуться, не запылиться.
И в лучах икон, и в мытье окон –
Колокольный стон через сто сторон,
Петь – Ему. О тебе – молиться.

И смеются зеленью фонари,
Раскачалось лето… Себе не ври –
Что там лето, когда – таблетку
Я желаю крохотную одну
На экране раной, зелёнкой, ну
Где ты?
Где ты?
Где ты…



Скажи мне, Иов…

Душа была тончайшей выделки,
И жил на диво хорошо...
Скажи мне, Иов, как ты выдержал,
Как морем слёз не изошёл?


Звенят воскресным гамом сталинки,
В кино торопится народ...
Как пережить богооставленность,
И горлом – кровь, и воем – рот?


С отчаяньем мяча футбольного
Соседских детушек в пыли
Не сдохнуть как в любви и боли, и
Среди обугленной земли,


Средь опрокинутой тотальности
Ушедших из-под ног небес –
Скажи мне, Иов, что достанется
Терять любимых – как тебе –


Достанется любому первому
В строю счастливых дураков,
Разлукой-сукой, смертью-стервою
Навылет пасть среди волков!..


...И смотрит он сквозь пряди русые –
Солдат, архангел и пиит.
И нету в мире выше музыки.
И только форточка скрипит.


Ближе к титрам

И станет лень, и станет всё равно,
Безветренно, беззлобно, безучастно.
Солдатик в чёрно-белое кино
Вернулся в день военного зачатья.


И, зная каждый выстрел наперёд,
Закурит на балконе и взлетит он –
Герой как есть, а значит – не умрёт!..
Хотя умрёт, конечно, ближе к титрам.


***
У меня есть лазерный прицел.
Я во сне сбиваю самолёты.
У меня улётная работа
С мёртвой синей точкой на конце.

А наутро равнодушный смог
Застилает заспанное солнце
И саднит вчерашней заусеницей
С вечера забытое письмо.

В нём не самолёты – светляки
Длят такое детство неземное,
Что сама становишься войною,
От любви сгорая и тоски.


Обнуление 


                            Косте Кравцову

Галактика Голгоф разодрана по швам.
Обратные пути – такое, брат, дерьмо!
Бог сохраняет всё. Храни тебя  Москва.
Всё будет снег да снег, всё сложится само.

Дорожные стихи невинны чепухой.
Что, кроме чепухи, отложится в веках?
Молчится в чёрный чай, в нём правды никакой,
И только силуэт знакомый в облаках.


Соседнее купе курочит детский визг:
Картошки не хочу! Нет, деточка, поешь...
Я строчкой проявлюсь, а ты живи, живи,
Незримых амбразур собой латая брешь.

Тут мне один мужик на станции сказал,
Что встретимся в Москве, он будет в феврале,
И засверкал в ночи татарственный оскал,
Всю землю заметёт, чтоб свечка на столе.


Не срок, скажи, не срок! Куда ещё мести -
Снег носим при себе, как сердце и кадык.
Божественный спецназ - сурком на все лады.
Ожившая Суок, Дюймовочкой лети...


***
Люби того, с кем хорошо молчать
И падать в неминуемую осень,
Как холодок бездверного ключа
Под языком встречать многоголосье,
В межзубьях остывающей скалы
Очнуться, ощущая местом рая
Главу, где человеку Белый Клык
Главу подмышку сунет, замирая...
А осень на единственном гвозде
Висит над горизонтом, искушая
Картиной, намалёванной в беде –
Бесстрашная, бесстыдная, большая.


***
Всё будет лучше, чем я думаю.
Всё будет бережней и чище.
Ветра весенние придунули
Тебя, мой лучший из мальчишек.


Огни залётные зажгли меня –
Тебе, чтоб грелся и светился.
Июнь оставил нам по имени – 
И на трамвае укатился.

В ладонях лето засекречено.
Кораблик – пёрышко воронье.
А осень входит незамеченной
И поджидает на перроне.


***
Я весёлую тайну сегодня во сне углядела:
лето кончится летом, уйдя в неземные пределы!
Нет, ты, верно, не понял: оно и продолжится летом –
или смертью... Не будем об этом. Но только об этом
и звенят колокольно иерусалимские дети,
запредельно легко эллипсоидным солнцем играя,
золотою листвою молитвенно нас укрывая –
о полёте, о свете, о смерти, о лете, о лете...


***
Поэты с похмелья нежны, как антенны на утро
Большого дождя, омывавшего крыши всю ночь.
Бесстыдны, бессонны, вернее – чисты беспробудно,
Железный излом, подключичный невидимый нож.
И слишком отчётливо чуют страну под собою,
Эфирное горе молитвенным эхом гудя,
И всё обречённо живое от сбоя до сбоя
С собою уводят в пучину большого дождя.
Послушай, а где зажигалка, неужто промокла?
Молчим неразрывно и остро, как после всего.
Патетика еле видна сквозь потёкшие стёкла,
Но с нами смертельной свободы всегда торжество.


***
Избавляться от лишнего, лишь бы дышалось – 
Не бежалось, не мнилось, но просто жилось,
Как слепая пчела забывает про жало,
Как шагает в валежник языческий лось –
Силуэтом средь веточек искренне-голых...
Он и сам этот воздух, кора и смола,
И забвенье, и ветры, и скалы, и пчёлы,
И снежинка, летящая мимо чела.


***
он любил её так тихо
так прекрасно безнадежно
это Пушкин Александр
лучше прочих описал
и конечно Достоевский
но ему-то что за дело
если снится снится снится
и сражает наповал

он берёт билет на поезд
на автобус на маршрутку
он хватает самокрутку
и ещё велосипед
и ещё клавиатуру
облака бегут как буквы
и смеются пролетая
счастья не было и нет

две волны бегут друг к другу
самых электромагнитных
лбами встретиться внезапно
вспышка радуга салют
у неё больная кошка
или печень или просто
песня носится под кожей
я давно в тебе болю

две волны смотрите выше
ключевое тут магнитных
если разом сносит крышу
крыша по небу летит
и на этой черепице
совершенно безбилетно
как не слиться как не спиться
сбиться с верного пути

можно в рифму и без оной
можно с кошкой и с бизоном
и в космические дали
и в вокзальный туалет
это вереском по венам
это Стивенсон со стоном
никакой не Достоевский
Карамзин Карабчиевский
весь критический реали
тирли-тирли трали-вали
всех вообще в гробу видали
потому что
смерти
нет


***
В Барабино дождь. Мы проедем  с тобою Барабино.
Тоскливо – а то ж. Деревянные рельсы навзлёт.
По насыпи наскоро поезд рисует царапины,
Как будто ботан нехорошее слово орёт.
Не место, не время, не нам, отвернуться и в книжечку.
Не то паровозная глушь и теплушки в грязи.
Послушная ложь от Находки до самого Нижнего,
И дальше до выцветших лун...
Перекур, тормози.
Моя колокольная дурь улыбается ласково,
Дворняга, не знавшая сытости, смотрит травой
В ладонь мою, в небо такое же точно глазастое,
А небо исходит стихом и войной мировой.

Бритвенные ко

перемётная сума
перелётное сердечко
перерезана уздечка
вот такое синема

скачут бритвенные ко
низом камешки мелькают
в кадре птица облака и
так легко и высоко

где ты девочка жила
с кем ты милая молчала
на экране всё сначала
купола да купола


***
горным воздухом нечётким – 
стыла песенка у рта
богородичные чётки
так и плакали с куста


человечье изувечье
перегаром расползлось
поперёк дороги млечной
слишком шпалы слишком злость

кто ты камушком помечен
шпалы шпалы звонкий рельс
с рюкзаком тревог заплечных
запоздалый эдельвейс


где ты с теми или с теми
темя в атомной золе
богородичное время
наступило на земле

 

Никоретте


мамина молитва
пластырь никоретте
ровно под ключицей
завуч не поймёт
слёток или слиток
в лето в лето в лето


раз и отучился
время – пулемёт

всё тебе наврали
тили-тили-тесты
смерть в воде не тонет
только кирпичи
сытые нагвали
с облаками вровень
вот она в ладони
лапками сучит


разовые линзы
гелевая ручка
пластырь под рубахой
вместо сигарет
школы вузы визы
отл плохо плаха
лето лето лето
восемнадцать лет


***
Я тебя научу: на свиданье иди пораньше,
и мордаху протри Клирасилом, и расчешись.
Будь уверен – ты самый лучший на свете мальчик,
и тебя заждалась золотая подруга-жизнь.

Ты её не спугни Кьеркегором и Дон Кихотом,
фото пса покажи, вместе с нею иди вконтакт,
По каким бы судьба не играла счастливым нотам –
это пьеса про боль: всё равно всё пойдёт не так.

Всё равно не суметь не влюбиться в её ресницы –
жизнь освоила сверхъестественный макияж.
Всё равно упадёшь, добровольно открыв границы,
в придорожную хлябь под названьем семейный стаж.

Я с балкона смотрю – ну а вдруг она продинамит?
Косы, шортики, крылья – по небу, гляди, плывёт!..
...Сын сказал «пока» своей непутёвой маме
и пошёл на взлёт.


Одной первокурснице (мимолетное)

Свитер с оленями есть не у каждой леди.
Ласточку-брошку тоже тебе дарю...
Бритое детство, кто там к кому приедет –
бросим монетку в озеро к октябрю.


В город ныряй, неровным раскосым брасом
первые сто восторженно одолей –
будешь юна, придурошна и с запасом
насобираешь бед, да смотри не пей.


Злей и смешливей стань в человечьей каше,
тоньше и чётче где-нибудь к сорока...
Девочка Саша, вот тебе мальчик Саша.
Скачут мои олени, пока-пока.


***
пропади трава примятая
над болотом бурый пар
голова моя лохматая 
укатилась на пожар


и не жалко ведь нисколечко
свечкой веточкой гори
замирает колокольчиком
сердце дикое внутри


а в глуши глуши таёженной
лисья брошена нора
листья жёлтые уложены
как тетрадки до утра


***
Мне Вова позвонил, сказал – отвечу
Я за базар, такой уж я поэт.
Базарный день у нас стрельбой помечен –
И вечен, как музейный пистолет.

Из сора – прям!.. – из глупости и грязи,
Из немоты кровавой и кривой
Растут они не в сборники, не в князи,
А в пропасть, Вова, – сдохни или вой.


Пропасть – и выжить выжженной душою...
Пиши – умри – воскресни кувырком.
И зависай над родиной большою –
Звенелкой с оловянным язычком...


Суровый Вова, ласковые бредни
Твои люблю, но долго не могу.
Проспись, умойся и пойдём к обедне,
И помолчим на влажном берегу.


***
Когда звенит натянутый сентябрь,
Когда коленца согнуты умело,
Крути колки, колун мирским сетям,
Чтоб лето никогда не надоело.
Какая дурь – цветная красота,
Звенит вотще да тужится за летом,
За океан, где всё опять с листа...
Оставь её лирическим поэтам,
Закрой глаза и выкорми с руки
Речную лань в излучине рябины,
И у виска подкручивай колки,
К зиме дрова – да крылышки за спину.


Северной речкой

1.
За-по-ми-най.
Сминай,
минуй
меня –
манящую напрасно
Минерву,
стерву,
сатану –
страну
в скрещеньи инфракрасных.


Инфант,
фамильное рваньё,
Равель, Россини,
древний погреб...
Враньё, мой миленький, враньё –
не проклинай,
не пой,
не помни.


2.
Я уйду в четыре ночи.
Да и ты уже вали.
Поезд – нежный позвоночник
ма-ма-маленькой земли.
На её уснувшей коже
микротравмы острых трав.
Жёлтый лист меня итожит,
лис в плацкарте роет ложе,
ложка, кружка,
хруст, состав.


3.
Здесь славные люди
и нелюди мне улыбались,
на солнечной лютне играли 
и матом несли.
Ни славы, ни солнца, ни как же вы все задолбали –
я северной речкой уже затерялась вдали,
и канула, неводом неба уловлена тихо,
хоронит меня моросящий живительный звук...
Сосной полусонной, забывчивой мамой-зайчихой, 
занозой, судёнышком, словом последним живу.   



















































7. АНГЕЛЫ СПЕЦНАЗА


***
По берегам и шум и гам,
Базары-барахолки.
В отлогах вод и Волг, и Кам
Похмельные осколки.


Зеленоватое стекло –
Попробуй не поранься.
Вороний грай вчерашних склок
Горчит с утра пораньше.


Но улыбается река
Протяжностью рябою  – 
В ней облака да облака,
Да небо голубое.


***
из сентября черезполосица
про нас проносится проносится
саднит простудно переносица
стихи которые нельзя

нелепо дико но проверено
по шпалам чахнешь неуверенно
а жить доверено где ветрено
где еле держимся скользя

где я лечу личинкой листиком
где я шепчу живые истины
где сны неистовы и искренни
как неуместный пубертат

где ветер спит счастливым мальчиком
где сроки все переназначены
и столько сказки нерастраченной
и непонятно ни черта


Всполохи

1.
На скатерти – звёздочки, рожки да ножки,
Да крошки чужого былого тепла.
И узкие листья как полые ножны,
И лисья ухмылочка из-под стола.


Стволами дерев ли, орущих ли ружей,
Друзей закадычных покадровым льдом
Уходит, что было так нужно, так нужно,
И в полые ножны вползает с трудом.


Потом – потолок, занавески, запреты,
Зароки, заскоки, продрогший левит...
А жизни осталось на две сигареты,
И жжёною скатертью небо кровит.


2.
В углу квартирки угловой
Такие всполохи вселенские,
Что звёзды мчат над головой
И ангельские, и освенские!


Бог весть, любимый мой, Бог весть -
Что велено и что развеяно...
Вообще-то надо что-то есть
И жить восторженно и весело.


3.
Надевала горестное платье –
Синюю трубу.
Падала вороной под распятье
С капелькой во лбу.

Будущее смотрит синеглазо,
Вот и все дела.
Мы, наверно, ангелы спецназа –
Грязные крыла.

Радостью расстрелянного света –
Ни седин, ни льдин.
Ничего у нас с тобой и нету,
Только Бог один.

4.
хорошо когда война
отступает то и дело
хорошо когда пределы
обозначены извне
только небо не стена
не окошко запотело
на раз-два тебя раздело
на войне как на войне


5.
Кровь легко смывается водой,
ледяною ленточкой без мыла.
Отвернись, но рядышком постой.
Ты ж просил, чтоб я не уходила.

Не уйду – смотри до тошноты,
как весь мир вздыхает в укоризне.
Эти пятна видел только ты.
Краска смерти.
Буквы.
Влага жизни.


6.
Все лучшие кадры мной сделаны в затхлых сортирах –
Заточкой, серебряной резью по первому льду
Линялых ромашек, рябинок – раскосым сатиром,
Сатином дырявым кирпичную крепость кладу.

Что крепче, что шибче общаговской стреляной «Шипки»
На целую жизнь – отрезая зарок не дышать,
Во сне совершая ошибки, ошибки, ошибки,
промыть раскадровку – и нового сына рожать.


7.
А где-то есть лесная тишь:
Всё то же, только без домов.
И только кажется, что спишь –
Летишь, летишь
Домой, домой.

Долой уже не помню что,
Глаголом – птицы и глаза,
Моё кленовое пальто,
Твоя вчерашняя гроза...

Всё свет, мой свет.
В траве сырой
Дождись на перекате лет
Нетварной тихости лесной...
И дождь ночной. И смерти нет.


***
Это счастье – окно на восток,
Это белого хлеба приметы.
Я же девочка с лисьим хвостом,
Никому кроме нас не заметным.

Я тебе повторяла раз сто:
Передвижники мы, диверсанты,
Перелётных небес адресаты –
Крайний Север плюс Дальний Восток.

В перекрёстном перловом огне
Прорастают весёлые смыслы,
И качается речь коромыслом,
И горит парашют на спине.


В аптеку за травой

1.
я в аптеку за травой
охранительным лекарством
мне ещё ушные капли
и таблетку от всего


чтобы злые языки
испугались и уснули
чтобы пули обогнули
и оплавились штыки

чтобы целого тебя
навсегда оставить целым
без прицела без предела
просто зная и любя

2.
Кирпичная пятиэтажка –
да нет, четырёх.
Да что ж тебе, солнышко, тяжко,
как будто бы грех.

Как будто от капельки зелья
людской темноты
укатится наше веселье
в глухие кусты.

К подъезду как дикие козы
в полуночный час –
в окне, посмотри-ка ты, розы.
И это у нас.

3.
Мне бы надо повеситься,
а я снова – стишок.
Как нести околесицу
мне с тобой хорошо!

И смеётся, и плачется,
и летится само.
Трикотажное платьице,
три поста под замок.

Золотистые отруби –
долгой жизни залог.
Голосистые особи.
Тишины уголок.

***
Он всё проверил, всё проветрил -
и криминала не нашёл.
И предложил грядущей смерти
ещё чуток на посошок.

А ты – играя и сгорая –
всё догонял её, упрям,
и обогнал у кромки рая
на мокрых крыльях октября.

Всё, что внутри цвело и пело –
взрывчаткой, корни да шипы...
И ты глядишь оторопело,
чинарик втаптывая в пыль.


Мальборо

А «Мальборо» было аж блока четыре.
А к «Мальборо» маревом в мёртвом дыму
Всё прошлое праздником съёмной квартиры
Ввалилось – не дай Бог кому.

Проносятся кони, теряя подковы,
Звенят кавалькадой прирученных горь,
Гитары взметаются, бдят птицеловы,
И плачет послушник нагой.

Послушать, повеситься, выжить, поверить,
Проветрить, промыть, окропить.
Кромешную пропасть спровадить за двери –
Сумели. Ну, спи уже, спи.

Спиной к заживающей ране рассвета
Закидывай спиннинг во сне.
Волшебная рыба клюёт на конфету,
И всадник – тот самый, ковбой с сигаретой –
Рукой тебе машет в окне.


Колыбельная

Ветер ты мой, ветер!
Вот ты и в за-
прете.
Спи, может так
лучше.
Лучики рес-
ниц
не целовать даже.
Что нам ещё
скажут...
Слушать теперь, слушать -
и упадать
ниц.

Нервность твоя, нежность,
верная без-
брежность,
бережная
бедность,
прочая фиг-
ня...
Ветер ты мой, ветер.
Спишь, как одни дети.
Счастье куда деть-то,
эту вот ме-
ня?

Господи наш, Боже!
Можешь ещё строже.
Будто бы стре-
ножен,
ножиком разъ-
ят.
Будет полёт
вечен
(ветер ты мой, ветер!),
будет ещё вечер –
вестью Твоей – 
свят.


***
Я живу у Плещеева озера,
Где церквушки под синим плащом.
Выходила я замуж за лузера
И, наверное, выйду ещё.


Околотками, старыми лодками,
Да по щиколотку в мураве,
Медсестричными ватками кроткими,
Облаками по влажной канве
Неба так неудачно распятого –
Плащаницей на все времена – 
Наследила кровавыми пятнами
И затихла, сестра и жена.

Вот и жить у Плещеева озера,
Озираясь в кругу воронья...
Никого-то по правде не бросила
Желторотая вера моя.


***
и зачем темнеет рано
вот и смотрит в темноту
муж мой санечка мазанов
на верёвочном мосту

и зачем темнеет рано
этот город верхоту
вынимает из кармана
то верёвку то версту

а затем темнеет рано
что в двухтысячном году
юной барышне желанной
здесь дарил свою звезду

полосатую судьбину
перевитую жгутом
жизни ровно половину
что прошла и что потом

и дешёвое колечко
и есенинский синяк
и наколку на предплечье
про себя и про меня

ах зачем темнеет рано
двадцать лет темнело так
не дойти с тобой до храма
если водка четвертак

если я глядела в воду
с поминального моста
и колечко на свободу
поменяла как с куста

за мои замашки дурьи
намахни и не гляди
кружевное верхотурье
не простит меня поди


***
У нас, похоже, сахар кончился –
Как всё кончается всегда.
Физиология – наводчица:
Кому когда зачем куда.


И в промокающих сапожках я
Несусь в заснеженный «Магнит»,
А рыба-кит метёт дорожку мне
И всё усами шевелит.


Мне снятся эти ветки липкие,
Сугробы мятные на вкус.
И перезимья многоликие,
И как сносило мне башку.


А нынче – сахару мне, сахару,
И вот зима катит в глаза,
И сладко спит, и тихо ахает,
И невозможно рассказать.


***
если денег попросить
то дадут тебе и денег
наступает понедельник
сверху небо моросит

снизу давит тошнота
выпьем няня где же кружка
как репей пристала стружка
страха божьего у рта

не молчи ты слышишь пой
иероглифом лягушкой
гулом пушкой под подушкой
в рот в висок в последний бой

можно денег попросить
только нам не надо денег
будет вечный понедельник
вечный жид да вечный стыд


***
За рубашкой в комод не лезь, походи в футболке.
Если день в тепле, то жизнь ничего не значит.
Проглоти слюну, возьми сигареты с полки,
Помяни страну, и что там ещё на сдачу
Нам звенит - из комнаты в космос выход ясен,
Совершай ошибки, не шибко оно и вредно.
Ты сошёл с ума, как каторжник в первом классе
Корабля "Кошмар", где холодно несусветно.
Суета свобод, тираны теперь без отчеств.
За окном народ –  а мы посидим под лампой.
Между прочим, все... Но мы-то – не между прочим.
Мы в дыму, в росе, и всегда – на четыре лапы.



***
спят летучие мыши
липучие мысли
листья оцепенелые
вниз головою
голышом это мы ли
не смели не смыли
осень тряпкой прошлась
половою

половинкой луны
да половником ловким
отловила в ладонь
летних лодочек зёрна
мысли мыши
головушка боеголовка
порох прах парастас
и паршивое порно

небывалому быть
оголтелую нежить
ближе к телу
по краю оврага проносишь
но нагими изгибами
вешняя нежность
отзывается в нас
называется осень


***
и ночью бывает вечер
нечаянное сплетенье
лучей предзакатных мятых
горячих как жестяной
поломанный позвоночник
в облупленной грустной краске
тропическими дождями
расшатанный водосток
а ты оленёнок глупый
в сандаликах замираешь
и смотришь на дальний запад
улавливая лучи
горячие - детство детство
сплошное обетованье
пьянящей высокой жизни
как голени тополей
как серединки ромашек
как бабушкина клеёнка
когда её солнце гладит
сквозь кухонное окно
любовью неразберихой
и ночью бывает вечер
сегодняшней чёрной ночью
поломкой внутри сети
оффлайном дворняжьим лаем
поломанный позвоночник
из горней гремя вселенной
отправил поток ромашек
горячее молоко


***
мне снились льдистые верлибры
осенней лужицы слюда
они твоими быть могли бы
но снам не верить никогда

они бессовестны и святы
и веточкой наперекось
перепроверили когда-то
всё время что мы были врозь

штрихи и трещинки и рёбра
и отражения небес
наверно так себе верлибры
скорее радость о тебе

меня по краешку карниза
корабликом проволокли
а сына назову денисом
чтоб день-деньской да клином клин


***
Сердечко твоё, мой маленький, будет ясным –
Как взор твоего отца, несказанный свет.
Не сказывать, окропляя словесным ядом,
А лишь сокращать количество сигарет.

Проталинкой прорастаешь, простым сюжетом.
Простится, что снега жду – как Благую весть.
Снежинки траву питают – родишься летом,
И отблеском снег аукнется в той траве.


***
Пацана носить – ерунда,
Растить – тревожно.
Отрывать потом навсегда –
да как же можно?
Но приходится.
Вот и нет у тебя сыночка,
вот и не было – 
только дочери,
только дочки.

С девочкой – вся раздуешься,
вся грохочешь...
А потом ничего –
любуешься да хохочешь.
А потом по одной
уходят твои девчонки...
А ты профиль его на стекле
рисуешь тонкий

и губам шелестеть позволяешь
имя сына.
Кипарисом живи, сынок –
как тебя носила.


Сахарная вата

Раковую клетку
Сахаром не кормить.
Гимнастика и режим.
Волшебных кореньев стая.
Освоенная запретка
С животными и детьми.
В анамнезе – просто жизнь,
Жестокая и густая.

Оставила – умерла.
Морозом как наждаком –
По коже осенних стен
Мудрёной многоэтажки.
Кого-то я здесь ждала.
Любила как насовсем.
И кто-то глотает ком.
Сука, – скрипит, – Наташка.

Со смертью оно ведь так,
Чревато – глаза в глаза.
Все говорили – бди.
И, Господи, – виновата.
Я тут завела кота.
Прекрасна его шиза.
Мы с ним по утрам едим
Сахарную вату.


***
Веришь ли в пятницу –
ах, в золотистую пятницу?
Вот она катится
в пригоршню или в пригоршню.
В наших беседах ночных –
а никто и не хватится! –
всё растворяется,
всё, что страшнее и горше
голых голодных валькирий.
Тони – не оглянутся.
Думал – любили.
Ломал и себя под любови.
Северным небом служить,
переменчивым пьяницей...
И золотые шары, и укоры воловьи –
всё замело, завалило весёлым валежником...
Экая ночь – лапы мягкие, призвуки волчьи.
Пятница падает перьями
нежными, нежными.
Утренний мальчик ведёрко возьмёт и совочек.


***
Художник кормит небо хлебом,
Как будто есть у неба рот.
Рисует нищим на потребу – 
Благословенный нищеброд.

А небо суть глаза и уши,
Ветров ресницы, звёзд кровать.
Ветвями плакать, ливнем слушать -
И хлеб художнику давать.

Беззвёздной корочкой в три дырки
Укройся, ноги подожми.
Мы все святые под копирку,
Грешны за грошик, mon ami.


***
давай открывай скорее
ну где там твои ключи
здесь северная корея
ощерилась и молчит

здесь белый ботинок крыма
мороженный в горле ком
здесь все повсеместно мимо
кончают с любым врагом

и очередь пулемётна
в затылок топчись топчи
давай поскорее пётр
ну где там твои ключи


***
яму твою зарыли
там тебя больше нет
блоком бетонной пыли
в небо восходит свет

сверим былые кольца
колышек из земли
конные добровольцы
злые бы не прошли

слово а в нём расправа
справа и слева гул
яма тебе канава
корочка на снегу

птичка тебе синичка
снова тебе букварь
ницца тебе больница
быстрая синева


***
Идти на свет, на синее на синем,
Идти на снег, снегурочкой скользя –
Сплетая слов условно выносимых
Узор в морзянку с перечнем «нельзя».

Не ешь с ножа – мне мама говорила,
Не прекословь позавчера и впредь.
Да здравствует египетская сила
В умении бесславно умереть,

Умерить шаг, уйти в пески по горло,
По голосу Тебя не узнавать,
Переползать пристойно и прогоркло
В простую смерть как в потную кровать,

Как в хоровод вокруг расстрельной вышки
В унылых замерзающих огнях,
Где Дедморозу еле до подмышки
На цыпочках, на цырлах, наземь, нах...

Но за окном – на три октавы выше –
Восторг небес, кресты вороньих стай –
Как в Китеже, как в проклятом Париже,
В библейских зацелованных листах.

И не презрев ни пропасти, ни риска,
Ни слёзного, ни Чермного морей –
Ты переводишь с грустного на русский
По дну великолепных октябрей.


Лилии Ганиной ямы


Белой пеной падучая
Завладела страной.
Ностальгия замучила
По России иной.

Мы уйдём, не оглянемся,
Трасса только одна.
Тонкой шеей потянется
За спиной тишина.

Это лилии белые,
Лепестковый вопрос – 
Для чего колыбельные,
Если вой не зарос?

Как с листа понатыканы
Золотые кресты.
Прорастают, как ты ко мне –
Из былой немоты.

Из оврага по-вражьему -
Вороным-вороньё.
Это тени бумажные,
Это время твоё.

Просыпаешься засветло
На предметном стекле –
И воронки глазастые
Белых лилий вослед.


***
Тележный блюз с кузнечным грохотом,
Кругом враньё да вороньё.
Она была такая крохотка,
Что даже страшно за неё.

За море, оторопь кирпичную,
Небесной флейты кисею -
В страну таёжную, синичную
Уводишь девочку Свою.

Ступени ввысь – в бомбоубежище.
Лодыжки тонкие в пыли.
И рубищем трещит рубеж ещё,
И вся земля её моли –

О том, чтоб в тишине ментоловой
И в можжевеловом дыму
Она – однажды – очи долу и:
Да-да, по слову Твоему!..

4 декабря 2019 г.





***

                                                                М. М.

С утра – уходящее солнце, и небо как небыль.
И нам бы не быть, но котёнок сидит на окне,
Глядит, как наследники лета Бориса и Глеба
Гребут до помойки в привычном мирском полусне.

А снега всё нет. Ноябрём зависает ворона.
Воруем ли жизнь - продлевая в кромешной любви?
Откроешь фейсбук – и фейсбук зазвучит похоронно...
Маринка, лети.
А оттуда: Наташка, живи!..


***
ночной мотоциклист
лица не разобрать
бесшумно как во сне
проносится под снегом
у стен монастыря
ну стало быть пора
продажный парадиз
пластмассового лего
стремительной руси
рассыпать по земле
и на его хвосте
кометой подколёсной
намоткой на оси
зашкаленным реле
и мы уже не те
и в рифму только звёзды
и только снег да снег
ты помнишь обещал
хотя конечно вру
сама и обещала
соитие планет
пленительный причал
и всадник на ветру
и снег
и всё сначала

 
 
[1] Степная лисичка с большими ушами