Ульяна Заворотинская
Для
жену Лота
В других ладонях время течёт быстрее,
и наполняя себя людьми до позывов к рвоте,
как усердный портной, чужие иллюзии пере-
лицовываешь на свои. А Кузнецкий Мост – вот он.
Мети штанами, цепляя себя в витринах,
и, будучи деепричастным к ним иностранцем,
наблюдай, как прохожие на равнодушных спинах
уносят домой набитые счастьем ранцы.
Летом ты вдруг пропал, а зимой очнулся
в прокуренной комнате, перебирая старые фото.
Бежал, сломя голову. Захотел оглянуться
до судорог в теле… Но вспомнил жену Лота.
ниибаца
По выходным чувствуешь себя кассовым аппаратом,
поглощаешь деньги, выблёвываешь обратно,
покупаешь – то же, что спишь с чужими телами,
которые старше (не Электры комплекс – вопросы к маме),
отдаёшься сердцем, берёшь, конечно, руками,
а в понедельник каждый встреченный кажется мрамором,
похотливой бездушной мясной машиной,
по течению будней мимо них улыбчивым мимом
плывёшь, и чем-то острым прорвав с нарисованным очагом холстину,
ты заметишь, Пиноккио – твоей ложью нос обратился в огромный фаллос,
ни дверцы, ни ключика, а живых – их так мало осталось,
и, как сорока-ворона, дашь, но не всем и не поровну…
Спи.
Спи с ними так, чтоб они запомнили.
для
Я не выдерживаю реальности;
это от слабости,
от сладости
речи на языке и пальцах,
от желания Вам понравиться,
быть услышанной...
Так тут надышано!
Съели рыбу попутчики,
запили ожиданием.
Моё к Вам внимание
осторожное
и охапка синих железнодорожных
огней из-под Воронежа.
шли корабли
Шли, шли корабли
и неожиданно падали
в тихие Ваши гавани,
не отправляясь в плаванье,
млели в тепле и запахе.
в Вашем окне распахнутом
все пропадают запросто.
Впрочем, какая разница.
Ваше лицо заспанное
за..це не выговаривается.
другую маму
Давно-давно, когда я была ростом ниже советского, стоящего в каждом доме стола-книжки,
когда мне ещё нравились разнообразные (даже детсадовские и ясельные) мальчишки,
когда мама надевала на меня короткие платьица, и я совершенно не умела этому сопротивляться,
когда девятиэтажка, за длину свою прозванная Китайской Стеной, казалась со всех сторон крепостью,
когда можно было есть семечки мальвы, цветки акации, на попе с горки зимой кататься, и никто не смел называть это нелепостью,
когда лестницы были длинными, а лифты - огромными и опасными,
когда мама, на кухне открыв окно, кричала, звала домой со двора - но, конечно, напрасно,
а потом, отчаявшись накормить дочь ужином, спускалась и лично из сирени за руку вытаскивала,
а я плелась, болталась и сопротивлялась, вся напоказ такая ёжистая и неласковая,
и, обижаясь, хотела, но всё же не смела назвать маму «дурочкой» (самым страшным тогда ругательством)
и в злости шептала его про себя, заменяя "р" на "д", и наивно думала, что прокатит,
а дома ковыряла ложкой в борще, брезгливо складывая на край тарелки вываренную свеклу и капусту,
мама ругала меня (уже не вспомню, как именно), предпринимала попытки лупить по заднице, я выкручивалась,
садилась попой в хэбэшных колготах прямо на пол в коридоре возле полки для обуви, брала свои синие ботики,
и, удивляясь такому сугубому непониманию, пыталась их шнуровать, вздрагивая от рыданий,
и, стоя в дверях уже, театрально так оборачивалась и выдавливала:
"Я УХОЖУ ИСКАТЬ КАКУЮ ДРУГУЮ МАМУ".
И неизменно меня возвращали обратно.
простые задачи
Когда была я в школе звезда и гений,
так иногда на обычных контрольных случалось -
наученная сложными олимпиадами,
билась над чем-то незамысловатым;
вокруг все всё давно решили и сдали,
а я сидела в классе одна и думала –
Нет, не может быть без подвоха!
Не бывает так просто!
Где тут загвоздка?
Выдумывала условия
пыталась решить свою собственную и сложную,
а не поставленную простую задачу.
Олимпиады лет десять как кончились.
Привыкнуть к тому, что всё может быть очень просто -
пыталась неоднократно - не удается.
человек
В доме, где мутные окна и длинные лестницы,
где никогда не досмотрят фильмы кустурицы,
в прихожей где – свет-мой-зеркальце, дальше вешалка,
дольше звонок телефонный, и никак не повеситься –
сидит человек и думает, думает, думает,
и пишет, и пишет, глядя в стекло мутное,
и спрашивает, и отвечает, и негодует,
распутывает себя и снова в себя запутывает,
сам себе голос внутренний, сам себе эхо.
И всё ему чудится, что пишет он это мне.
Но.
Я давно.
Себя.
Собрала.
Я давно.
Уехала.
А человек не подал и виду, а он не заметил
ни моего отсутствия, ни присутствия лета.
Всё ходит, и ходит, и ходит вокруг да около
в доме, где длинные лестницы, мутные окна.
черновики
Были-были черновики – а рраз! и закончились.
Лениво когда и не очень
сильно стараешься быть красивым
в своём тридевятом царстве, в своей тридесятой Олечке –
пиши себя правильно, пиши себя точно,
потому что не так же, как в прошлый, а каждый раз заново…
Своим исключительным почерком
всё делай так, будто скоро умрёшь или вот-вот-вот кончишь.
Дождь забрался за ворот, меня щекочет
так набело-набело – черновики закончились.