Сергей Соловьев
Джойс. Пола
Сидит за столиком на веранде кафе «Уликс». Вдвое старше себя здешнего. Шляпа, очёчки круглые. Нога на ногу, трость на коленях. Табличка: писац Джойс.
Крохотная одутловатая официантка Мария с ограниченными возможностями в сопровождении голубого субтильного метрдотеля несет чашечку кофе. Они не знают, где жил писац.
Гуилья, 2, говорю. Головой покачивают – нет такой улицы, и не было никогда.
Старик подошел. Это там, в двух кварталах отсюда, где книжный теперь. И отходя: я так думаю.
Ни таблички, ни ориентира. Человек в красной майке на балконе, кариатиды под ним. Но мужские, с бородой, а вместо ног – хвосты. И руки – будто «семь сорок» танцуют.
Кричу ему, перекрывая поток машин. Не понимает. Джойс? Писац? Исчезает, с женой возвращается. Нет, не знают таких.
120 домов, разбомбленных англо-американцами убредают из Пулы по зеленым холмам Истрии в направлении неизвестности. И там, прижавшись друг другу, спят. Как лошади.
Лжесвидетели глядят сквозь щели покосившихся ставень на Форум, Арену, Марию Формозу, храм Августа, Капитолину. Над ними порт нависает с выкройкой островов на отлете. Плывут в небе, не сходя с места, сухогрузы, краны и паруса. Между ними – Ясон, Медея – беженцы в золотом руне. Колхи преследуют их. Колхи, затеявшие этот город.
Жизнь – не Пула, не перейти. Пола – скажут венецианцы.
Джойса ищу я, дом его, где он с Норой жил, в 1904 сбежав из Дублина. Спрашиваю. Ни сном, ни духом.
В Париже они, в случайном отеле «Надежда», любовники, впервые наедине. Светлы наутро. У нее – лишь одно платье и шляпка, у него – костюм и трость. И ничего больше, кроме будущего.
Он спрашивает ее, насколько богата ее семья. Она смущается, понимая его превратно. Он – о готовности к лишениям.
У нее спальные формы, мягкие, утренние, чуть в тумане. Ей идет эта вуаль.
Годы спустя они вернутся в Париж, найдут тот маленький отель «Надежда», уже переименованный в «Дублин». Им нравятся эти знаки.
Рыба «ослик» на рынке, 30 кун. Ни чая, ни чайников, не изобретены. Но кофе чудесен, с пеночкой, как руно. И мальвазия. И – забыл как зовут – водочка на омеле. А потом под дождем обходить по кругу светящуюся в ночи Арену. Ни души. Лишь морось горит в проемах. И к морю спуститься, вот оно – в него скатываются падающие каштаны.
Ты еще здесь? – спрашивает сон, и задувает глаза сквозь окошко в крыше.
А корабль тем временем причаливает, трап под ногой пружинит, их встречают, он спускается с Норой под руку, а в другой – чемодан облезлый с бельем защемленным. Как эти дома в округе.
Они селятся на виа Гуилья – улице, которой нет.
Кухня – на третьем, удобства – выше. Холодно, ветер с моря. Он преподает в школе Берлица, пишет «Канун Дня Всех Святых», героиня – слабоумная прачка Мария, поющая арии ангельским голоском. Переименовывает рассказ: «Глина».
Нулевая улочка, запертая воротами, уходящая в холм, надпись: «Zerostrasse». Детская площадка с разбросанными по ней римскими колоннами. Девочка, стоящая на «мостике» посреди пустынной Арены. Мог бы ангел взять ее, как за ручку, и унести Колизей.
Зачем, говорит Нора, ты переводишь столько бумаги, не по карману нам. Ее настораживает его способность составлять фразы разными способами и в непредсказуемом порядке. Она видит в этом некую угрозу возможностям понимания. И украдкой вздыхает о Париже, учит французский. Джим, шепчет ему по ночам, ну когда уже мы покинем эту дыру?
Сегодня я не ищу их, иду по кромке лесного мыса вдоль моря. Ярко-желтые, как осколки солнца, птицы мечутся в чаще. Белеют в сумраке новые брошенные унитазы – с чего бы? Указатель: «Барка, постоялый двор», и деревце растет из лодки. Там шкипер со своей женой Юлией чертят план моего возвращения. С примечаниями на немецком. Этой дороги нет уже, прожита.
Он вглядывается в Нору, испытывая к ней антропологический интерес. Зима близится, нет печки, мерзнут, она беременеет, он выписывает литературу по эмбриологии, обеспокоен, они распишутся 19 лет спустя.
Переезжают к его сослуживцу по Берлицу – итальянцу Франчини, живут вчетвером, комнатка гостевая, чуть теплей, улица Медулинска, 7 (теперь 1).
Медулинска? – переспрашивает меня старик. Дайте подумать. Сел на придорожный столб, смолк, уронил голову.
Медулинска – там, говорит женщина, и налево потом. И рукой показывает направо.
Темнеет уже, нахожу этот дом, он стоит на развязке дорог, все вокруг снесено, только он и остался. Вернее, не дом, а развалины. Одноэтажным был. Балки висят, проемы сквозят, лестница у стены – в никуда, в дыру в потолке.
А он немного даже поправился, усы отпустил. Пиджак и брюки от разных костюмов, трость в руке. Денди! Только зубы подводят, но починил – три, на которые денег хватило. И пианино арендовал, играет, поет вечерами. Берет уроки тосканского у Франчини в обмен на дублинский диалект. (Быть не может, изумлялся своим ошибкам, я учился у Данте!) Ну да, говорит Франчини, он изъяснялся на мертвом языке, ставшем живым после присоединения к Вавилону местного волапюка этого захолустья.
Хожу по руинам, фотографирую. Кухонка, туалет… Старая кладка, пару веков, не меньше. Вот и герб уцелел над входом, едва различимый: лавка какого-то мясника, 1897…
Значит, лавка, туши висят, а над ними – на бывшем втором – две комнаты, где ютятся они вчетвером. Может, я тут последний я, кто видит…
Нет, вон в проеме фигура, наблюдает за мной. Треники, куртка, калоши спортивные на зеленой шнуровке. Чем, говорит, помочь?
Маклером оказался. Здесь родился, на этой улице, живет за углом.
Нет, говорит, вряд ли, тут путаница с номерами.
Школа Берлица? Да, говорит, я продал ее в прошлом году – в частные руки. Будет гостиница. Подожди, сейчас позвоню жене, она по-английски лучше…
Через минуту вышла. Ива, – протянула руку, тоненькое запястье. Туфли-лодочки, платье-тельняшка в облипку.
Я и не сразу заметил: девочка у нее в животе. Только когда уже шли по улице и рассказывал о беременности Норы при переезде к Франчини на Медулинску. Сказал, и вдруг почему-то скользнул взглядом. Она улыбнулась, перехватив. Девочка.
Длинная унылая земля, пишет Джойс, населенная безграмотными славянами, носящими красные шапочки и колоссальные штаны. Но хорошо ему здесь, в этой «военно-морской Сибири».
Если что-то и сохранилось, говорит Ивика, муж Ивы, то скорее всего – вон тот розовый дом, там могли они жить, теперь это другая улица, а раньше была Медулинска, 7. До свиданья.
От них еще мейл придет наутро с выписками на хорватском. И что-то о светопредставлении некого местного Кристо – в полночь у моря.
В полночь, запруживая улицы, весь город на набережной – тысячи, с детьми на плечах, ждут, вглядываясь в сторону грузового порта. И вот они вдруг вспыхнули во тьме – портовые краны, протеи-иллюминаты, воздетые из пучин, меняют цвета, переливаясь, меняя кожу и пританцовывая, и что-то меж ними там дивное происходит, ископаемое, под тоненькою Луной, и Моцарт звучит над городом, над морем, над притихшей толпой. А за спиной – Арена, вслушивается воронкой. И где-то во тьме – острова Бриуни, и Тито объезжает владенья на своем слоне…
А наутро Франчини стучится в дверь: в городе, говорят, обнаружена шпионская сеть, распоряжение – всех иностранцев выселить в 24 часа. Они собирают вещи, переезжают в Триест. Мария, подрагивая заячьей губой, машет им вслед с веранды «Уликса».