Сергей Трафедлюк
Места побега и отдыха
* * *
Красивое, наголо бритое животное
Покусывает сигарету.
Красный след прилип на клыке.
За парковкой светится массив тумана — как если бы древесные кроны сгорели до дыма и вот упорно цепляются за привычный воздух.
Мужчина — в кепке в машине во тьме в печали — залёг на дно сиденья и смотрит порно, и светится бледным лицо поколения.
Над туманом возвышается многоэтажный флакон, где долгие годы работал папа.
На самом деле, всё, что мне нужно, — пейзаж, который переосмысливает сам себя.
Под блоком ночного света, под блоком освещенного торгового центра излучает свет автомойка самообслуживания: оттуда лучится мыльный пар, оттуда звучит музыка, и парни-подростки моют общую тачку — один из них ездит по пустым отсекам на велосипеде и время от времени пропадает за колонной, а выезжает уже другим.
На уровне кроссовок горят неоновым оранжевые ягоды.
Мой папа складирует в гараже неподалеку доски — разные доски, как обломки мебели, выброшенной на берег после крушения многоквартирного дома. Иногда мне кажется, что из них можно собрать самый странный в мире шкаф или письменной стол. Но чаще — что все они врастут в стены гаража, пока я не продам его на «Авито». И тогда доски наконец обретут свою истинную форму — мусора, бесконечно ненужного, бесконечно дорогого.
Я не хочу знать, сколько мне будет тогда лет.
Теория происхождения ос на нашем балконе
Теория происхождения ос отталкивается от того, что оса — как единица цвета, точнее, двух основных цветов, шести вспомогательных конечностей и бессмысленных для подсчёта полосок — парадоксально возникает только тогда, когда происходит разделение определённых субстанций строго в зазоре шириной 89 сантиметров на высоте третьего этажа, зазоре, расположенном между окнами и дверями в наши с тобой комнаты. Эти 89 сантиметров и есть балкон.
Ну что ж, приступим к описанию теории. В ней не играет никакой роли цвет линолеума на балконе (хотя он приятно землистый), но крайне важен тот факт, что окна на балконе почти всегда закрыты. Тем не менее, каждую неделю, а иногда и чаще, на балконе появляется оса. Она сидит, а мы стоим вокруг неё. Все мы медленно двигаемся.
Итак, из-за закрытых окон оса не могла просочиться на балкон. Осы не способны зарождаться без осиного гнезда — оно выглядит, как одутловатое лицо, искусанное осами, и внутри плодятся осы, не создавая ничего, кроме липких жал. Но на нашем балконе, выходящем на площадь, нет осиного гнезда, и наши лица никто не кусал. Открывая ящик тумбочки, не слышно осиного нытья, поднимая голову вверх, к бельевым верёвкам, не видно резьбы острых тел по воздуху, а заходя в комнату, не чувствуешь вибрации перепонок — только ядовитые капли на обоях, только следы пронзительной горечи в складках агавы, только рубцы под короткостриженой шкурой дивана, и где-то далеко-далеко, в прошлом или будущем, раздаётся крик. Осы так не кричат, они кричат иначе, тонко и возбуждённо, когда собираются бандой и ищут пищу, клеят дом или метят злость во врага.
Но у нас совсем иная история: на балконе ниоткуда появляется оса. Она сидит, неуклюжая, неторопливая, на раскладном деревянном стульчике, где ты иногда куришь одинокую сигаретку, пока площадь наблюдает за твоими мыслями, которые вот-вот превратятся в слова. И, в общем, теория заключается в том, что когда сигарета выкурена, а мысль бежит в твою комнату, чтобы свить гнездо в звуке, на балконе остаётся пустая воздушная ампула, и в ней спрятана крохотная ранка. Это жалость оставленного тобой мига — вы разминулись и больше не встретитесь, дверь уже закрывается, площадь меняет состав участников, солнце склоняется к тому, что называется следом взгляда на небе. Я же склоняюсь к тому, что жалость тоже способна следовать за человеком, застревая в нём искривлённой занозой. Но если двигаться быстро, в сторону текста, который притягивает сильнее, чем что бы то ни было тяжёлое на нашей площади (например, скамейка), сильнее, чем самый громоздкий кусок скалы на побережье до Качи и от Качи и дальше, — если преодолеть 89 сантиметров балкона так быстро, что жалость стукнется о стекло двери и будет тук-тук-тук, а потом тук-тук, тук-тук, и тук… тук… тук… — то можно наблюдать зарождение осы — редчайшее явление в районе третьего этажа. Да и второго и четвёртого, пожалуй.
Итак, оса, созидающая своё тело с жала — что известно каждому, кто не держал в руках осиного гнезда, — оса возникает там, где ты сидела, и остаётся ждать тебя, понемногу впиваясь ножками, жвалами, зазубринами, зубами в маленький кусочек съестного воздуха, и всё её тело прорастает из ниоткуда бутоном, готовым распуститься в любой момент, когда ты снова откроешь балкон. Все мы знаем, что случится в таком случае, и писать подобные вещи — значит выходить за пределы теории, в область личного, больного, исполненного крови и красоты. Упритесь же в стеклянную преграду.
И вот теперь, когда причина зарождения ос раскрыта раз и навсегда, а вместе с ней и последняя тайна этого мира — чистого, наполненного прозрачными насекомыми — поддалась ловкой отмычке моего голоса, мне остаётся только одно — подставить осе бумажный стаканчик в кофейных потёках, посадить её в этот бумажный батискаф — конструкция проста и не содержит ни грамма топлива, способного разрезать воздух пламенным ножом, — открыть окно пошире и предложить осе преодолеть силу притяжения к тебе, задать ей вектор движения куда угодно от тебя, влево, вниз, на балкон соседнего дома, ввысь к лёгкому колыханию невесомых взмахов, и ждать, когда оса оторвётся от схватившего её воздуха — нерешительная, нелепая, родная, частица больших сожалений, ломтик глубокого молчания, кусочек отколупанного лака с указательного ногтя — создание без создателя, без умысла, без мысли, без сил на то, чтобы развернуться, сжаться и ужалить. Чтобы остаться и вознести над землистым линолеумом зов о забвении уходящего мира.
Места побега и отдыха
Всё, что меня интересует вдалеке, за рабицей, — навес для приемки грузов около жёлтого супермаркета и четыре неоновых слитка под навесом.
Иными словами — места побега и отдыха.
То, зачем приезжают в Крым, то, за чем прячутся.
Иными словами, если я вижу под ногами открытку, половина которой — тёмная амфора, а половина — остатки стен, где из амфоры когда-то пили нектар счастья и забвения, я знаю, что здесь место побега и отдыха, я знаю, что мне здесь рад большой асфальт.
Но и иными словами — в огромном зале аэропорта Внуково, таком обескураживающе пустом над головами пассажиров, потому что, возможно, он был построен не для взлётов и посадок, не для ног, рук и голов, и уместны тут только боксы для сна, куда можно уложить своё тело, и его наверняка отправят на борту прямо по назначению, о котором никто не догадывается, пока не ляжешь в бокс, — иными словами, когда в аэропорту я вижу офис, половина которого — папки с бумагами, а половина — стоячий, как вода, свет, и я думаю: внутри него наверняка не случится ничто, даже если истинные строители здания вернутся, а они ведь точно вернутся, и никто не узнает их лиц, потому что лица не будут им нужны, а один счастливчик, заполнявший строчки для полета на раскопки Греции, окажется в офисе, и всё пройдёт мимо него, просто спустя пару часов ему нужно будет выйти в дверь и ничего вокруг не узнать, потому что Внуково снова не для него, не для взлётов и посадок, не для рук и ног, — и вот пока в определённом и утверждённом будущем он начинает читать договор и отдаёт девушке паспортные данные, я сейчас смотрю на это место — иными словами, завидую его побегу и отдыху, иными словами, даю себе в руки тёмную амфору, полную нектара счастья, и мне кажется, что тут, внутри, нет на свете места безопаснее, чем карликовая каменная кладка, укреплённая мхом, свистом воздуха в щелях и неприкасаемой сияющей пылью.