Борис Херсонский
ЛОСКУТНОЕ ОДЕЯЛО
* * *
Огромный зеркальный карп всплывает со дна пруда.
Висит над прудом луна. Карп подставляет бок
холодному бледному свету. Вокруг мерцает вода.
Только Аленушка знает, как илистый пруд глубок.
Странно глядеть оттуда. Страшно попасть туда.
Зябко лежать на дне, прикрыв ладошкой лобок.
По лесу рыщет Добро, копошится в поисках Зла,
стучит по земле ногой, выгибает спину дугой,
запускает коготь под камень. Под камнем когда-то жила
какая-то мразь лесная. Теперь там кто-то другой.
Ворочается Иванушка у старой Яги в нутре,
похрапывает, сопит, уткнувшись в желчный пузырь.
Старуху тянет на двор. Но холодно во дворе.
Бесстыдно светит луна. Бредет слепой поводырь,
за ним — хромой богатырь. Березка в шершавой коре.
Тополь стремится ввысь. Дуб разрастается вширь.
Под луной на боку отдыхает зеркальный карп.
Под корягой лежит изогнувшись тяжелый сом.
На дне собирает Аленушка скорбный скарб,
чтоб выбраться на поверхность и забыть обо всем.
* * *
Красный лаковый сапожок.
Наружу копна волос.
Приседанье. Потом прыжок.
Парня зовут Фэт-Фрумос,
он занят: танцует жок.
Клоанца летит на метле.
Клоанца ночует в дупле.
Не знает Клоанца
народного танца,
не любят старушку в селе.
А любят вино в кувшине
с волшебным колечком на дне.
Там камень-топаз,
что гадючий глаз,
омытый в прозрачном вине.
В глазу полоска — зрачок.
Точит дуб древесный жучок.
Раздвинув колени,
вздыхает от лени
девица. Стрекочет сверчок.
Наливается кровью лоза.
Накрывает полнеба гроза.
Пляшет жок Фэт-Фрумос.
Исполнены слез
на иконе Господни глаза.
* * *
Незачем выходить. Не хочется одеваться.
Точка в центре экрана, расширяясь, заполнит экран.
На экране — то трубка, то скрипка. Элементарно, Ватсон.
Профессор сорвался в пропасть. Полковник скончался от ран.
Восковая фигура в кресле. Приходится с ней на пару
пережить, переждать. Скучно, как ни крути.
Но — погляди в окно — спотыкаясь, по тротуару
бежит красавица в черном, прижав шкатулку к груди.
Снайпер мостится напротив. Веко отечное жмурит.
Жесткий кружок ствола (зрачка?) уставился в цель.
Фигура с трубкой сидит. Фигура трубку не курит.
За спиною снайпера сыщик подглядывает в щель.
Схватка. Наручники — щелк! Шапочка черного цвета
на напудренном парике. Судья огласил приговор.
Высокий помост с дырой. Петля на колпак надета.
Однополчане мерзавца кровью смоют позор.
Между тем потрясенному доктору гений сыска
демонстрирует телефон. Чудесные времена!
Вбегает девушка в черном. Шкатулка. В шкатулке — записка,
пропитанная духами. Красавица смущена.
Но тут вырубают свет. Звук суживается до писка.
Экран собирается в точку. Дальнейшее — тишина.
* * *
Померла у деда старуха. Дед
заколотил ее в гроб.
Поставить бы крест в ногах. Так нет,
посадил на могилке боб.
И вырос стебель до облаков,
прорастая сквозь небеса.
Превыше небес, без дураков.
Такой вот боб,
щелчок тебе в лоб,
такие вот чудеса.
Дед затевает бобовый суп.
Ешь да не подавись!
Вдруг видит: лезет старухин труп,
клыками щелкая, ввысь.
И лезет дед за старухою вслед,
чтоб в землю ее вернуть.
Но ангел с трубой, прекрасный собой,
ему преграждает путь.
Ангел трубит. Как по речке рябь,
небо сморщилось до земли,
квохчут куры, собаки подняли лай.
Дева, помилуй! Христе, ослабь!
Святый Пантелеймоне, исцели,
спаси, святый Николай!
Тут свет у деда в глазах померк,
не видит, где близь, где даль,
знай висит да цепляется за облака.
...Щурясь, из-под ладошек вверх
глядит детвора, но детям не жаль
вздорного старика.
* * *
Посмотришь на купол мечети — увидишь девичью грудь.
И вовсе стыдно сказать, на что минарет похож.
Тень от него подростку в пещеру укажет путь,
полную влаги и неги, куда он пока не вхож.
Приятель отца в подвале привален сверху плитой.
Задыхается среди рубинов, набивает золотом рот.
Змеи шепчут ему: «Не тревожься, наш золотой!»
Он не тревожится. Знает, что скоро умрет.
Сорок разбойников к матушке просятся на постой.
Подросток сидит в углу и старую лампу трет.
Нужно сильнее тереть. Сжать, вызывая стон,
бедрами медную лампу. Мимо идет караван.
Подросток видит тюрбан и зеленый погон.
Торговец зовет купца: заходи, отдохни, Иван!
Иван ложится в углу, но какой там сон!
К сонной артерии льнет стальной ятаган.
Хороша дамасская сталь. Не стоит взор поднимать.
Хитер ковровый узор. Зачем на него смотреть?
В котле золотые монеты варит на ужин мать.
Разбойники делят добычу. Нам достанется треть.
Нужно сильнее тереть и крепче бедра сжимать.
Крепче бедра сжимать и сильнее тереть.
* * *
Значит, так. Вынимаешь резной ларец,
ломаешь замок зубами клещей,
открываешь и говоришь: «Покажись!»
Из ларца вырастает резной дворец.
Во дворце — Кощей над мискою щей,
в Кощее — Кощеева жизнь.
Или так. В поле — сруб, а над срубом — дуб,
а на дубе — сук, на суку — сундук,
в сундуке — барсук худой, словно жердь.
В барсуке перепелка гнездо свила,
в перепелке — яйцо, а в яйце — игла,
на игле — Кощеева смерть.
Или так. Тебе девяносто лет,
но ты на ходу. На свою беду
приходишь в цех, там ты старше всех
вместе взятых. Твой партбилет
подписан Троцким в двадцатом году,
а в тридцатом пошит жилет.
Но тебя шатает. И ты летишь
затылком в землю и так лежишь,
хрипишь, чтоб тебе помогли.
Над тобой склоняется несколько лиц,
медсестра надевает иглу на шприц, —
и что там, на конце иглы?
* * *
Ой, то риченька пид горою тэче.
Едет казак. На правом плече —
белый ангел. На левом — черт,
сломивший ногу. Бурый конек
бежит, спотыкается о пенек,
под горою речка течет.
Ой, русалка плаче на дни.
Боже, какие настали дни!
Какая смута в стране!
Крымский хан, турецкий султан,
польский пан, свой атаман,
уси посказылысь наперечет.
А под горою речка течет,
и плачет русалка на дне.
Ой, козаче, иды та й втопысь!
Белый ангел возносится ввысь.
Воют, откуда только взялись,
демоны. Им подвывает черт,
корчит рожи своей родне.
А под горою речка течет,
горько плачет русалка на дне,
иди, казак, утопись!
* * *
Наш-то город, который и раньше был мал,
нынче вовсе сгорбился, спекся, сжался.
Горожане хворают. Кто-то хребет сломал.
Кто-то желудком слаб. Кто-то умом помешался.
Кто хребет сломал, того в коляске везут.
Снизу вверх он глядит на везущего взглядом кротким.
Кто желудком слаб, тот тянет ночной сосуд
за собой, как щенка на поводке коротком.
Кто умом помешался, тот ходит, одет кое-как,
приволакивает стопу, опираясь на буковый посох.
То лицо запрокинет, за чем-то следит в облаках,
то согнется к земле, чего-то ищет в отбросах.
Три столетья назад городок захватил дракон.
Змей немного состарился. Часто бывает в храме.
Зажигает свечи. Подолгу стоит у икон,
одна из которых — его портрет в золоченой раме.
Каждый год он просил девицу. А девицу не привели.
Вызывал Ивана на бой. А Иван лет пятьсот как помер.
Государственный гимн — колыбельная «Ай-люли,
нашу деточку загребли». Пыль. Инвентарный номер.
Все сознались во всем. Пребывание на цепи
стало общей повинностью. Там, в тюремном подвале,
десять лет хочешь — просто спи, хочешь — носом сопи.
Все там будем. Или уже побывали.
По ночам дракону не спится. Что-то неладно в груди.
Неужели сердце? А доктор сказал — усталость.
Из сада слышится окрик: «А ну, злодей, выходи!»
Дракон спускается в сад. Никого. Опять показалось.
* * *
Храм называется ступа. В храме, что в ступе пест,
огромный каменный Будда один, как перст.
На площади несколько каменных черепах
пирамидою друг на дружке. Чуть левее — скала.
Под скалою звенит ручей — прозрачней стекла.
До вечера здесь сидит достопочтенный Пак.
Вечером Пак идет в горы, в пещеру, во мрак.
В этой пещере живет золотой дракон.
Найдешь чешуйку дракона — получишь жену. Так
тут добывают жен. Закон суров, но — закон.
Пак заходит в пещеру. Дракон, встречая его,
превращается в деву с копною черных волос,
наспех заколотых шпильками. На девушке — ничего,
кроме халата в узорах из красных цветов и ос,
вышитых серебром. Тогда ощущает Пак:
все его существо, опустившись в пах,
вздымается, выгибаясь, как головы черепах.
Но это бывает вечером. А по утрам
если заглянешь в ступу (так называется храм),
там двое — каменный Будда и достопочтенный Пак.
* * *
Этажерка с томами Брокгауза. В бумажных розах икона.
Желтая шляпа. Черная лента. Белый пиджак. Пенсне.
В похожей на медную лилию трубе граммофона
поет Шаляпин с шипением элегию Жюля Массне.
Революция продолжается. Как и война. Ненастье
застыло на подступах к даче. Приглядывается к врагам.
«Сладкие сны, дыханье весны, грезы, легкое счастье».
Поздние хризантемы. Встречи по четвергам.
От калитки — тропинка среди стриженого жасмина.
Воронки из паутины вместо белых цветов.
На паутине роса. На лице брезгливая мина.
«Знаешь, я боюсь пауков». «Вероятно, ужин готов».
Беседка (греческий домик), увитая виноградом.
С поднятой чашей стоит мраморный Дионис.
Мужчины красные банты предпочитают наградам.
Перегнувшись, лоза безвольно свисает вниз.
Усики-завитки. Судьба затаилась рядом.
«Милый, я здесь, за спиной. Не веришь? Тогда оглянись».
Нет, не оглянется, нет. Тянется вереница
малиновых облаков. Ресницы фильтруют свет.
Кто-то подходит сзади, ладони кладет на глазницы.
Он узнал. Но не скажет имени. Поскольку имени нет.
* * *
Портняжка разметил мелом сукно.
Ножницы — щелк! щелк!
Тут ветер распахивает окно,
к портняжке заходит волк.
«Я назначен министром этой страны!
При мне клыки, пистолет.
Мне нужны подштанники и штаны!
Мне нужен атласный жилет!
Зеленый камзол для шелковых лент,
для изукрашенных орденских звезд
и золотых крестов!»
Усмехнулся портной — и в один момент
ножницы взял и оттяпал хвост,
лучший из волчьих хвостов.
Прошло семь лет. По тропе лесной
морозной ночью идет портной
под плоской мертвой луной.
Под тяжестью страха продрог до пят,
под тяжестью снега ветви скрипят,
деревья стоят стеной.
И кто-то прячется в снежной мгле,
крадется и припадает к земле,
подползает ближе, уши к спине
прижаты. Глаза горят...
Тени ужасны, звуки страшны.
А дел-то было — жилет да штаны,
зеленый камзол для наград.
* * *
Ходят злыдни от ворот к воротам,
от чужого двора к моему двору,
от чужого окна к моему окну.
Ой, скажи, мама, кто ж это там?
Ой, скажи, мама, что я не умру,
а просто навеки усну.
Что хочешь услышать, то я и скажу,
если песни захочешь — спою,
если милей тишина — замолчу,
пока засыпаешь, с тобой посижу,
ногой покачаю зыбку твою,
заснешь — в окно улечу.
Костяными руками вцеплюсь в помело,
румяной щекою прижмусь к древку,
улыбнусь, покажу клыки.
В комочек сжалось наше село,
чуть слева река лежит на боку,
вербы стоят вдоль реки.
По полю гуляет с казаком лях.
На пригорке усадьба горит огнем,
и я позабуду, летя,
что злые злыдни с мешком в руках
всю ночь стоят под моим окном
и просят: «Отдай дитя!»
* * *
Деревья — ужасная вещь. Особенно под землей,
где они корнями сплелись. Или — над головой,
где сомкнулись тяжелые ветви. Или — когда золой
обернулись после пожара. Не было б лиха с тобой!
Даже изба страшна, если она без дверей
(окон тоже не видно). Дым идет из трубы.
Вряд ли это корчма. Даже если корчмарь — еврей,
если детки его над талмудом наморщили лбы.
Нет, тут что-то иное. Проезжай это место, пан!
Для чего тебе знать, что в лесу завелось?
Лучше выпей в ближайшем селе горилки стакан,
утоли с мельничихой похоть, сорви на холопе злость.
Но пан подходит к избе. Рукояткой сабли стучит
в стену. Стена расступается. Молодца
поражает роскошь. Вот — геральдический щит
с графской короной. В хозяине пан узнает отца.
Хлопнул отец по плечу сына — и парень с ног
свалился. Затылком в пол. Открывает глаза с трудом.
А отец кричит: «Вставай из гроба, жена! Сынок
наконец-то вспомнил дорогу в родительский дом!»
* * *
На дне морском тишком, ползком,
обитает больной дракон.
Он, царь этих мест, ничего не ест,
желудок пуст, из драконовых уст
раздается печальный стон.
К нему приплывает врач-кашалот:
«Печень живой обезьяны — вот
что владыку от смерти спасет!»
Хитрец-черепаха по морю плывет,
обезьянку дракону везет.
Грустна мартышка. Знает она,
что умереть должна.
Ее обманули. Запомни теперь:
умрешь — никому не верь!
Дракон извивается, как на колу,
что силы ударил хвостом в скалу.
Морское дно — пополам.
Восстала волна вокруг как стена,
Божий мир сокрушает она
как старый ненужный хлам,
будь то остров или страна,
больница, темница, храм.
.........................................
В разрушенном храме, среди травы
лежит черепаший панцирь. Увы!
Ни лап, ни хвоста, ни головы —
роговое пустое жилье.
На мертвом панцире, сжавшись в комок,
сидит дрожащий глазастый зверек,
не веря в спасенье свое.
* * *
Откроешь книжку «Родная речь».
В книжке картинка: русская печь,
сидень сидит, скуля.
Тридцать лет сидит — ноги слабы.
Весной выносят его из избы.
Сидня зовут Илья.
Во дворе прислоняют спиной к стене
(холодна стена, ломота в спине),
а ноги лежат на скамье.
Хорошие ноги. По чести честь.
Бедра, стопы и голени есть,
но нет в том пользы Илье.
Гармонь приносят, в руки дают,
Илья играет, люди поют,
едят капустный пирог.
А навалится на село гроза,
смотрит сидень во все глаза,
не летит ли Илья-пророк.
Вспыхнула молонья. Занялась
заря от пожара. Перекрестясь,
сидень шепчет: «Господь, помоги!»
Сон свинцовый сидня сморил,
он потянулся, веки закрыл
и видит: стоят две ноги.
То согнут колени, то распрямят,
занемевшими пальцами шевелят,
готовы пуститься в пляс.
То на цыпочки встанут, то на пяту,
то подпрыгнут до неба — и на лету
кричат: «Обопрись на нас!
Ты наденешь железный шлем на главу,
в правую руку возьмешь булаву,
и мы тебя заведем
в такую темь и такую жуть,
что словно обручем сдавит грудь...
Век был бы сиднем, лишь бы вернуть
печку, гармошку, дом».
* * *
Нарисуй Христа, богомаз,
нарисуй на свежей доске,
чтоб смола сочилась из глаз,
загустела на смуглой щеке,
засияла, что твой янтарь,
будто плачет Небесный Царь.
..................................
Идет байстрюк через степь,
идет один, босиком.
Смотрит — кладбище, склеп.
Видит — жилище, дом.
В комнате стол накрыт.
Мальчик подходит к столу.
Не ешь ничего! — говорит
икона Христа в углу.
Лампадка едва горит.
Стоит большая кровать.
Икона Христа говорит:
«Не нужно здесь ночевать!»
Байстрюк садится за стол,
пьет зелье из кружки он.
Думает: «Я устал.
Муторно. Клонит в сон».
Потом на кровать прилег,
заснул, укрыт с головой.
..............................
Теперь здесь глубокий лог.
Все заросло травой.
Только икона цела,
да святится имя Твое!
На Всевидящем Оке — смола.
Сцарапай ногтем ее.
* * *
Едет Иванушка на печи.
Валит дым из трубы.
Ухают совы. Кричат сычи.
Хлопает дверь избы.
Скажи: «Если бы да кабы»,
не можешь сказать — молчи.
Опускается гиря. Идут часы.
Кукушка себе на уме.
Подрагивает ушко лисы,
петушок у лисы в суме.
Щуки плещутся. Воют псы.
К покойнику или к зиме?
Яблонька, яблонька, спрячь меня,
речка, укрой волной,
печечка-печка, поддай огня,
тюрьма, стереги за стеной,
кольца-колечки на срезе пня,
кружитесь, играйте со мной!
Скажи: «Я был, текло по усам».
Неправда, не был, не лги.
Скажи: «Не надо, мама, я сам».
Ты сам, а вокруг — враги.
Лицо запрокинуто к небесам.
«Я не могу. Помоги!»
* * *
Пляшут гости вокруг костра.
Под скалой бушует вода.
Невеста спросила: «А где сестра?
Пусть ее приведут сюда!»
Ее привели: рубаха до пят,
крепко связаны рукава.
Ноги не держат, глаза не глядят,
колдунья жива едва.
Прикатили бочку. Стучит топор.
В небесах сгущается мгла.
Невеста взглянула на ведьму в упор,
спросила: «Как ты могла?»
Потом завернули сестру в рядно.
засмолили бочку. Вода
расступилась. Бочка пошла на дно
и пропала там без следа.
Поныне рыцари за столом
кричат: «Поделом! Поделом!»
Поныне с невестой пирует жених,
а гости смотрят на них.
Никто не помнит, какая из двух
сестер испустила дух
в дубовой бочке на дне морском,
какая — сидит с женихом.
* * *
Бугристый замшелый камень лежит на развилке дорог.
На камень, в профиль ко зрителю, мочится, напевая
«Гренада моя», богатырь. Унылый простор продрог.
Смотрит с облака Бог — есть ли душа живая?
Из прошлого древний ящер выставил крепкий рог.
Слышны из грядущего хохот, гомон, звонки трамвая.
На камне такая надпись — хоть сразу бери и ложись
под этот. Другого камня искать не надо.
Но богатырь неграмотен. Так уж сложилась жизнь.
Знай стоит да журчит, напевая «Моя Гренада».
Вдали открывают шампанское — ну-ка брызнь!
Глядь! Через тысячу лет героя нашла награда.
Господь говорит: «Иван, я тебя люблю!
Не ходи никуда, или лучше б тебе не родиться,
а если родиться, тогда уж в доспех не рядиться,
а если рядиться, тогда не ходить в строю».
Иван отвечает: «Господь! Я погибель свою
ношу за собою в мешке. На случай. А вдруг пригодится?»
* * *
У океана сидит бабуин,
держит в лапке мужскую стать.
Вопрошает его кальмар из глубин:
«Как мне человеком стать?»
Бабуин говорит: «Ты должен суметь
проникнуть в тело к нему.
Плыви к рыбаку в просторную сеть,
угоди к торговцу в суму.
Пускай отнесут тебя на базар,
где крики и рыбный чад.
Пусть тело твое разрубят, кальмар,
и щупальца измельчат.
Пусть поглотит тебя человек, пустой
изнутри, как гнилое дупло.
В полночь почувствуешь: холод твой
пересилил его тепло.
Ты расширишься у человека в нутре,
ты заполнишь его изнутри.
Проснешься оборотнем на заре,
но в зеркало не смотри.
Рубаху носи от горла до пят,
не снимай ни ночью, ни днем.
Горе, если они разглядят
присоски на теле твоем.
В новом обличье, как в первый раз,
положат тебя под топор.
И ты выпучишь тусклый холодный глаз
на враждебный тебе простор».
* * *
Ходили-бродили куда глядели глаза.
Глядели-глазели куда дорога вела.
По пашне ходили грачи. По башне вилась лоза.
В траве блестели мечи, лежали тела.
Полезай-ка в мешок, и я тебя отнесу
туда, где палач с наганом идет к гаражу,
где человек говорит, словно тварь в лесу:
«Не убивай меня, я службу тебе сослужу!»
Не убивай меня, я тебе пригожусь потом,
лягу под ноги тропой, через речку мостком,
может, выстрою терем на гиблом месте пустом,
буду ластиться пылью, сыпаться мелким песком.
Не убивай меня, мы звери таких пород,
на руках нести, на лугах пасти, всех не спасти.
Слово — земля, которой крот набивает рот,
старается плоскими лапками разгрести.
Говорят, ничего под землю не унесем.
Я не таков — все свое с собой заберу.
Потом человек с наганом и коротконогим псом
остановится здесь, у входа в мою нору.
* * *
Кто, кто отодвинул мой стул?
Кто за столом сидел?
Кто мою чашку перевернул,
выпил водку и кашу съел?
Кто в зеркальце заглянул?
Боже! Как он поседел!
Расскажи мне о том, что было давно,
чего давно уже нет.
А не хочешь — уйди в столовую, но
оставь хоть маленький свет.
Или не закрывай, уходя,
за собою наглухо дверь.
По стеклу барабанят капли дождя.
Как мне уснуть теперь?
А если двери захлопнешь ты,
пусть сильней барабанит дождь,
чтоб я не боялся той темноты,
в которую ты уйдешь.