polutona.ru

Борис Херсонский

ОНИ ПОЗОРЯТ НАШ ГОРОД

***
тросточка канотье напомаженные бриолином
усики и завиток на невысоком лбу
власть это клин и ее вышибают клином
худшим чем первый под пушечную пальбу
бабочка в клетку пиджак с манжетами брючки
оперетка оркестр в городском саду
ах оставьте эти ваши еврейские штучки
вы мелкая сошка вас крупно имели в виду
нас крупно имели имели так как умели
а умели плохо и в этом известный плюс
одесса-мамочка ты хороша в постели
в конце недели и в этом особый вкус
сидели в тюрьме сидели на чемоданах
уезжали и уплывали улетали не знаю куда
советская мелочь звенела в глубоких карманах
советская сволочь гуляла счастливая как всегда
дети питали особое пристрастие к витаминам
желтые кислые шарики аскорбиновая кислота
тросточка канотье напомаженные бриолином
усики не мужчина а розовая мечта


***
Пятидесятые годы. Цирк на Привозе.
Немецкие мотоциклы. В кожаных шлемах мужчины.
Замирали зрители в напряженной позе.
Центробежная сила прижимала к стене машины.

Но видимо с физикой у зрителей было неважно.
Им казались чудом эти гонки по стенам.
В цирке было душно. В городе - жарко и влажно.
На базаре фрукты и овощи по умеренным ценам.

И рыбы-камбалы были распластаны на прилавке,
и рыбы-бычки болтались как альпинисты в связках.
И такие слова произносились в базарной давке,
каких не встретишь у Бабеля в одесских народных сказках.

**

пейзажи у нас на зависть деревья на склонах
песчаные пляжи порочные девы в притонах
деньги текут ручьем хороши ручьи
злато лежит в кубышке черпай горстями
у нас хорошо с гостями и даже с властями
кто б ни пришел все наши а мы ничьи

мы совсем ничьи не ваши не их и сами
мы не свои под курортными небесами
на подстилках спинами к солнцу на лежаках
нет на наши головы ни панамок ни тюбетеек
зато пломбир в стаканчиках по пятнадцать копеек
прекрасная легкость бабочек земная тяжесть в жуках

есть на наши тела морская вода не слишком
чиста и прозрачна но это приезжим пышкам
безразлично поскольку им неизвестно как
зелена волна и как прозрачны медузы
и как непрочны курортных романов узы
как белы облака и темна вода в облаках

как плывут катера вдоль берега как у кассы
стоит цепочка людей а после сливаясь в массы
люди теряют лучшую главную часть души
и когда ты входишь в плацкартный вагон обратный
и в окно различаешь небо и свет закатный
слышен голос ну что отдохнул иди и впредь не греши


***
В каждом городе есть застойный-отстойный район.
Слово "ремонт" навсегда вычеркнуто из словаря.
Во дворе туалета нет. А пахнет - со всех сторон.
Копеечку берегут. А жизнь пропадает зря.

Трудно тем, кто вырос там, куда не ходит трамвай,
где вместе живут сто лет, а "здравствуй" - не говорят.
Где в сарае - склад утиля, а в квартире - сарай.
Где два фонаря на квартал, и те никогда не горят.

Где в гастрономе плакат "Пейте томатный сок!".
Где бабушка учит внука, что мама его - змея.
Где младенцу, как кляп, в рот втыкают сосок.
Где самой дешевой шлюшке говорят "Дорогая моя!".

***
В кейптаунском порту с пробоиной в борту
"Жанетта" поправляла такелаж.
До сих пор привкус этой песни во рту,
в котором -стыдно сказать - почти не осталось зубов.
До сих пор по воскресеньем на рынках ажиотаж.
Моряков было двадцать восемь. Как панфиловцев. И гробов
тоже двадцать восемь, поровну - для французов и англичан.
Одесса - жемчужина. Так про нее поют.
Но если ночью идешь по Канаве - убить не убьют -
убить не убьют, но крепко отхватишь в чан.
Сломали фуникулер. Строят морской вокзал.
Плюс эскалатор, как в московском метро.
Пионер на допросе немцу ничего не сказал.
Сдала ребят мусорам? Получай перо под ребро!
Жизнь состоит из песен городских или воровских,
особенно, в подворотнях, под гитару, по вечерам.
особенно с девушками, отчаянными, из таких,
знающих слово "б...ь", и не знающих слова "срам"
Стыдно учиться на доктора там, где в почете вор,
где городской фольклор - это блатной фольклор,
где, за неимением прочих дел, море ласкает взор.
Привкус этих песен - повторюсь - во рту до сих пор.
Некуда отступать. За нами - одесский двор.

***
Соборка была без Собора. Базарная без базара.
Имена долговечнее людей и строений.
Дневная жизнь ужаснее полуночного кошмара.
Течение будней нелепее сновидений.

Чего-то недостает. В реальности - черные пятна.
Всматриваешься, вспоминаешь - ни на что не похоже!
Речь ушедшего сбивчива и невнятна,
как гул толпы или шум листвы, что, впрочем, одно и то же.

***
в общем это было кафе но могло считаться пивной
называлось волна наш столик стоял под стеной
и на стене висящий айвазовский девятый вал
сидящих за столиком с головой накрывал

это было время любви всем по двадцать лет
это было время встреч промискуитет-а-тет
где-то там были хиппи творите любовь не войну
и мы любили друг друга и ходили в волну

где-то там под слезы фанатов распадались битлы
на экранах война и мир наташа ростова балы
в приемнике голос америки в телике сплошь вьетнам
на пляже дети-рахитики под прикрытием белых панам

перечислять космонавтов становилось трудней
они не видели Бога но Богу было видней
в общем это было кафе но могло считаться пивной
называлось волна и нас уносило волной

***

"Они позорят наш город". Стенд под стеклом
на углу Дерибасовской и Карла Маркса.
Точнее - на Дерибасовской, но сразу же за углом,
что почти незаметно дня наблюдателя с Марса.

Он глядит из красной пустыни в свой телескоп.
Он видит наш город и тех, кто его позорит.
На влажном песке замечает отпечатки трехпалых стоп,
слышит крики чаек - кто кого переспорит.

Он конечно видит и стенд под стеклом на углу -
месте дружеской встречи Маркса и Дерибаса .
Вот стоит дворничиха, опирается на метлу.
За спиной у нее киоск - театральная касса.

На стенде алкаш, тунеядец, карманный вор,
как хорошо нарисована недостойная дама!
Кстати, указан адрес, налево, в соседний двор,
Короче, этот позор - не позор, а реклама.

Марсианин глядит через линзу прошедших лет:
портреты бородачей. Скрещены серп и молот.
А вот и плакат " окурок, трамвайный билет,
бросил на тротуар - значит, замусорил город.

Вот и я мимо стенда со школьным портфелем иду.
Еврейский мальчик, которому солнце не светит.
Вырасту - буду позорить город, но имейте в виду:
марсианин в свой телескоп этого не заметит.


***
Кино называлось "Хроника". Я бывал там раз сто.
Угол большой гостиницы - местный шедевр модерна.
Там крутили подводную сказку Жака Ива Кусто,
где плавали скаты, медузы, осьминоги, иная скверна.

Старые стулья. Тесный и душный зал.
В перерывах уборщица выметала покорно
груды скорлупок от семечек. Как теперь бы сказал -
это был дешевый советский аналог поп-корна.

И мы выметались к желтой бочке с надписью "Квас",
и вдыхали горячий воздух, отходя понемногу,
шли к Дерибасовской мимо киношных касс,
или в Горсад, напротив, переходя дорогу.

Я смотрел о Карибском кризисе - "Мир, висящий на волоске".
Я смотрел об убийстве Кеннеди, и о коварстве НАТО.
На белом экране, как на черной школьной доске
расцветала Армения в параджановском "Цвете граната".

А Одесса цвела пыльным цветом - и в эти года
цветет-расцветает, сходя на нет постепенно,
как вся наша жизнь, как все прочие города,
как мирская слава или морская пена.

***
до нашей эры маленький кинотеатр
беги олененок бэмби по мультфильму из кадра в кадр
грызи семечки мальчик радуйся уолт дисней
жизнь закончится но мультфильм не закончится вместе с ней

на углу дерибасовской жукова не маршал а адмирал
кинотеатр хроника медленно умирал
стал одним магазином потом притворился другим
сначала дешевым потом фирменным дорогим

где пол из сосновых досок и фанерных стульев ряды
утренний сеанс для прогульщиков не бреющих бороды
где лозунги над экраном где гипсовый ленин в углу
где скорлупки от семечек горкою на полу

туда и дорога и облако пыли когда открывали дверь
в облаке света редко увидишь теперь
мир был отвратителен но юность была свежа
олененок бэмби на тонких ножках стоял дрожа

трамвай в детстве (сонет)

на конечной станции трамвай идет по кольцу
все выходят водитель забегает в контору
каждый поет свою песню и тем помогает хору
все опять повторится с начала и все приходит к концу

сивка-бурка-трамвай летит гремит к удальцу
на обратном пути по спуску трамвай поднимается в гору
кто втиснул в красивый вагон безобразную свору
кто несет наши души как пчелы на лапках пыльцу

начало движения отмечает протяжный звонок
искры летят из-под колес тяжелых
пять рулонов билеты у кондуктора на груди

тут тебе локоть под ребра тут тебе в спину пинок
уши слышат слова что не учат в советских школах
наконец остановка конечная выходи

***
В мире есть только Одесса. Стадом едут по ней
много автомобилей вместо немногих коней.
В Одессе есть только опера, а иногда - балет.
Раньше там было принято спрашивать лишний билет.

У входа стояли с цветами в ожиданьи девиц.
В горсаду шахматисты играли на деньги блиц,
впрочем, ставка не больше рубля, а азарта на пять,
а вот силомер с твердым знаком и буквой "ять".

Двинь кулаком по подушечке и отметка взлетит
к "сильный" и "очень сильный", голубь на ветке грустит.
Рядом фонтан и ротонда - ни музыки ни воды.
Долго люди трудились, но даром пропали труды.

Дерево в три обхвата свалилось, остались львы,
кости людей омыты подвижной влагой молвы.
В мире есть только Одесса. Но и Одесса не та.
Формы ее расплылись и поблекли цвета.

Эх, взял бы я в руки тросточку, и надел канотье, ,
спел бы прохожим песенку о нашем житье-бытье,
о двадцать третьем трамвае, который давно не маршрут,
о запертом накрепко рае, куда никого не берут,

о тех, кто свалили отсюда и не вспоминают о нас,
о толпах приезжего люда, о лицах трудящихся масс,
о чайке, летящей следом за кормом и за кормой,
о девушке с велосипедом, забывшей дорогу домой.

**

волна набегает на берег вот накат и откат
на фанерной доске выцветший старый плакат
не нарушайте границу заплыва но где тот заплыв
и где та граница море причал и обрыв

хлопают двери фанерных кабинок на холодном ветру
память о лете как детский рисунок сотру
останется лист со следами карандаша
по песку бело серые чайки разгуливают не спеша

полоска обломков раковин и осколков стекла
гуляет бездомная осень ни угла ни кола
ни двора ни сада ни беседки в саду и куда
податься к кому прислониться впереди холода

***
Вид на море с какой-нибудь крутизны,
тянет ближе к самому краю обрыва.
Ходит-бродит по пляжу призрак холодной весны.
Ходит-бродит у пирса несчастная мелкая рыба.

Ходят-бродят мысли, разбредаются кто куда,
ходят-бродят влюбленные, не мечтая о скорой встрече.
Ходит-бродит мелкими волнами извилистая вода,
морская, зеленоватая, лишенная дара речи.

***

Знали ведь, как аукнется так и откликнется.
Называли свою страну всесоюзной житницей,
называли город черноморской жемчужиной,
шли на службу в рубашке ветхой, да отутюженной.

Занимались политэкономией, также иными науками,
возмущались стилягами, суками, узкими брюками,
на начальство глядели с нежностью, на детенышей - буками.

Тащили их за собой из райского детского садика
домой в коммуналку, из коллективного адика -
тихий час, фурии в белом, кроватки с железными спинками,
речь с дефектами, заиканиями, запинками...

И трамваи звенели звонками, гремели колесами,
и детки росли безумными, безголосыми,
как знали, что пустят их по миру голыми-бОсыми.

И нечем хвалиться, разве что - деяньями ратными,
водянистыми небесами да облаками ватными

***

Бесконечны оттенки серого. Бывший цветной пейзаж
выцвел и погрузился в рассветный туман.
Тем и хорош в одесском дворике первый этаж,
что в окно не видны ни небо, ни вечный подъемный кран,
торчащий над долгостроем. Жизнь на уровне глаз
радует больше, чем то, что видит подвыпивший верхолаз.

Взгляд снизу вверх - бессмыслен , также, как сверху вниз.
Тем более - поздней осенью, тем более - в наши года.
Озябший голубь угрюмо топчет карниз.
На стопку тарелок тонкой струйкой течет вода.
В соседней комнате молча светится телеэкран.
Никто не выключит телик и не закрутит кран.

Никто не достроит дома напротив, да и кому
он на хер нужен? Никто не сметет с земли
опавшие листья. Расходятся по одному
пожилые соседи, сидящие на мели.
Кто на службу, кто с кошелкою - в магазин.
Автомобиль на вечном приколе - дорог бензин.

Из меня не получится доктора Фауста. Например,
не хочу ни лета, ни юности, ни, тем более, шабаша
на Брокене, ни разврата, ни возврата в СССР,
лучше жить бесцветно, по мелочам греша,
по привычке листая страницы любимых книг,
хоть толку - ни им от меня, да и мне - от них.

одесса 1925

в этом жарком воздухе еще бы толику кислорода
на этом песке еще бы место где расстелить и прилечь
толпы в воду идут не спросивши броду
или стоят у кромки ноги на ширину плеч

не всегда широки плечи и не всегда красивы
лица и ноги далеко не всегда стройны
у тех кто постарше прекрасные перспективы
успеть состариться и умереть до войны

***

Раз в год выбираться к морю, чтоб убедиться -оно
еще существует, хотя и забыло давно
о тебе и о городе на берегу.
Раз в год выбираться к морю, как в детстве ходят в кино,
как в игре понарошку сдаются врагу.
Сдаюсь, ничего не могу.

Пляж совершенно пуст, не считая тебя самого, чаек и голубей
первые ищут в песке вторые у кромки. Дней
через десять похолодает. Пока
можно ходить без пальто. С каждым часом небо все голубей.
Ветерок подует, и стягивает рука
лацканы пиджака.

В парке торговля свернута. Вертится лишь карусель одна
с единственным малышом. Вот и мама. Она
в зеленом плаще, на плече ремешок
черной лаковой сумочки, знавшей лучшие времена.
Все для ребенка. Карусель, лучший кусок,
апельсиновый сок.

Мама одна. По Аллее Славы ветер метет листву по прямой
от обелиска к больнице. Нужно справляться самой.
Остановить вращение, пока не продрог
ребенок, не оберешься хлопот, как прошлой осенью и зимой.
Скорей домой, по осенней Одессе, которую Бог
берег, да не уберег.

***

Полная гавань парусников. Полные трюмы
морской и заморской еды. В бочках живые
устрицы. Апельсины навалены грудой.

Желудки полны надежды. Вялые лица угрюмы.
Души изранены. Раны по преимуществу ножевые.
Рестораторы похваляются белоснежной посудой.

Город славится контрабандой и свободной торговлей.
Толпа - пестротой и жестами. Небо - красивым закатом.
Дворцы - колоннами, храм - золоченой кровлей.
Слепой - бамбуковой тростью. Глухой - слуховым аппаратом.

Медный рожок, приставляемый к слуховому проходу.
Звук, сужаясь движется по спирали.
Разноликие существа населяют морскую воду.
А была бы пресная - в ней бы бабы белье стирали.

А была бы чистая, ее бы по городу развозили,
заезжали бы во дворы, заливали воду в цистерны.
Но вода морская и грязная. Пьют заморскую или
местное пиво с легким вкусом инферны.

* * *
Я еще не знал, кто такой Иуда,
но видел Иудино дерево. Расспрашивать я не стал,
а потому не знал, кто такой Иуда, покуда
не прочел Евангелие и не посмотрел Джизус Крайст Суперстар.

А Иудино дерево росло на улице Карла Маркса.
Я знал, что Маркс — этот толстый с окладистой бородой.
Тот мир — распался и рухнул, а вот я — гляди, не сломался,
иду по этой же улице, скукожившийся, седой.

И говорю сам себе — не так уж плохо в Одессе.
Мы живы, весна цветет, не страшно, что мы — не цветем...
А вот Иудино Дерево — согреши, предай и повесься!
Но ни предавать, ни вешаться не хочется: все — путем.

***
то чему учили не научили поместили во вселенский подвал
крипты соборов запасники научных библиотек
некому звенеть медалями суки я воевал
нет ни этих ни тех
такая вот гробовая ничья такой народ
шкуру с него дери лыбится скалит рот
любится где угодно в мотелях в кустах
повсеместно во всех местах
вот как славно творить любовь не войну дети цветы
хиппи шмиппи сидишь укуренный у надгробной плиты
все равно кто скребется - мертвецы или кроты

или это пришельцы шепчутся о иных мирах
или одесские ангелы с молдаванки напоминают за божий страх
но память отшибло прошлое хрен знает где
кто помнит тот пусть дает показанья в суде

***

Лучше стареть на чужбине - тут ни к кому никаких
претензий, здесь ни одно мертвое тело, ни одна живая душа
ничем тебе не обязаны. Старые счеты? Их
мы оставили там, на родине, Можно жить, не спеша,
забывать, путать даты, какой-нибудь эпизод
на рассвете как рыба выпрыгивает из темных летейских вод.

Посмотришь и ужаснешься, неужели со мною так
обходилась жизнь? Или это кто-то иной
ходил, втянувши голову в плечи, курил болгарский табак,
с полулитровой кружкой стоял у подвальной пивной,
сдувал тяжелую пену, и пена летела ввысь,
семнадцать мгновений весны, мгновенье, остановись.

И мгновение замирало, словно в Летнем Саду
парковая скульптура, три грации, или львы
в городском саду, где оркестр, к своему стыду
безбожно фальшивит, где песик среди травы
вынюхивает чей-то тяжелый непоправимый след,
где удавиться хочется, но, к сожаленью - не след.

Чужбина иное дело, иное безделье, она всегда
способствует долголетию, одиночеству среди птичьих стай,
отражениям в водоемах, репортажей из зала суда
не прочтешь в газете, сколько ее ни листай,
повторюсь - никто и ничем, воздух и тот - не твой,
старость тянется паутинкой над седой головой.

***

чего не хватает в жизни, так это римских квадриг,
хлеба и зрелищ, то есть - цирка, медовых ковриг,
огромного каравая величиной в колизей,
манекенов, играющих роли настоящих друзей.

троллейбуса номер один по маршруту вокзал - толстой,
копилки в виде собаки, гипсовой и пустой,
заколоченной церкви, рядом с ней - ресторан "волна"
если бы все это было, жизнь была почти полна,

но осталось бы ощущение, что все перед нами в долгу,
что все продались врагу и живут на другом берегу
огромного океана, по которому корабли
плывут как будто бы посуху, опираясь на костыли.

и был бы бульвар протянувшийся от дворца до дворца,
и на всех портретах черты одного и того же лица,
решетки литые, чугунные, и на воротах львы,
и на весах в гастрономе - грамм сто пятьдесят халвы.

это песня о сладости жизни и о ее полноте,
и кто виноват что люди пошли не те,
и люди пошли не те, и пошли они не туда,
на поверхности сладкой жизни не оставив следа.

***
девушка, на что сегодня клюет бычок?
для знакомства с красоткой в Одессе - замечательные слова.
здравствуй, скрипка! у меня для тебя - смычок!
здравствуй, смычок! мне нужен настройщик сперва.

странный обычай - влюбляться ранней весной.
как подойти друг к другу в пальто или плащах?
да здравствует южное лето, непобедимый зной,
груз страсти, который лежит всей легкостью на плечах.

Другу

Я Одессе - враг, щелобан мне в лоб, я, конечно, враг.
я одессофоб, но зато не одессофаг,
я не жрал санатории, не грыз Сабанеев мост,
когда вы пировали, у меня был великий пост.

Я не жег дом Русова, я не строил отель в порту,
и зеленый салат-откат у меня не хрустел во рту.
Я не ставил бездарные статуи где попало, на каждом углу.
Как пирог на столе - Одесса, но я не садился к столу.

Я, конечно, тот еще фрукт, я тот еще хитрован,
но не я на Греческой площади выкопал котлован,
не я по зеленой Аркадии прошелся тяжелым катком
и вместо деревьев киоски не я поставил рядком.

Да, я не люблю Одессу. Да, мне нравится Львов,
но не я выламывал челюсти у воронцовских львов.
И что мне Беня-король, и вся королевская рать,
и те, кто жрали Одессу и другим позволяли жрать.