Юлия Егорова
низачем
впотьмах
Тьма наполняет меня нулём
Пресно - так высохшее бельё
Пустеет квадратами во дворе.
Вставший в испуге на цыпочки клён
Вникает в донесшееся "алё",
В тёмный иконописный портрет,
Рамой окна завершённый извне.
Жирный провод стелется по стене,
Своей черноте не чая конца.
Свет, вытекший из щелей, вполне
Растягивается во времени и в длине,
Словно желток из треcнувшего яйца.
Кресло трещит, как голова петуха
В пасти кошачьей. Раскрывая меха,
Лестница, будто астматик, сипит,
Выворачивает потроха,
Вертится, ополоумевша и суха,
Точно глаза, вылезшие из орбит.
Через столетье уместится в горсть
Всё, что из улицы тёмной насквозь
Видимо в комнате. И низачем
В ней существуют ни вместе, ни врозь
Вещи, в себе потерявшие ось,
Замершие в параличе.
Кажется, только едва-едва
Исчезнут им свойственные слова,
Всё растворится. Так в пустоту
Из рыхлой земли, что черна и мертва,
Не зная о том, пробивает трава,
И так волосы у мертвеца растут.
по Кьеркегору
Какие пустые и чёрные зимы
На юге растут, как грибы Хиросимы.
Шаром покати иль разбейся в лепёшку –
Зимою у нас никого не найдёшь ты.
Да Бог с ним. Качусь в дребезжащем трамвае,
Счастливый билет от проверки скрывая.
В момент одиночества по Кьеркегору
Мне кажется, что распадается город
На атомы. Страшно и некуда деться.
Я статуя, памятник в честь Декаденса
На улице, что, как старуха, горбата,
Морщиниста, скрючена и узловата.
Там ждут темноты, притаившись коварно
В неведомом мире, такси-тараканы.
Для них, одноглазых, тьма, верно, двухмерней,
Чем та, куда вглядывался Коперник.
А я поглощаю её всею кожей.
Мне некому вымолвить слова. Тревожен
Жест дактильный: срубами ветки акаций
Немой пятернёй растопырили пальцы.
Когда в летаргический сон погружалось
Всё здешнее, я опоздала. Пожалуй,
Как жизнь исчезает в одной из провинций
Здесь некому, кроме меня, удивиться.
брюхом вверх
Хвастаешь, что у тебя там
Рок-н-ролл, каналы, лунатики
И тучи влюблённых муз.
А я - веришь? - не дую в ус,
Сплю себе над Атлантикой.
Разницы нет - в другом конце
Города ли, вселенной.
Встретить тебя по всем школьным леммам
Тот же ничтожный процент.
Ещё два часа и выбросит к берегу,
К Америке. Брюхом вверх.
Знал бы, как на глазах у всех
Я колочусь в истерике.
врозья
Тот август мог свести с ума.
Всё было просто.
Мы пили бабушкин томат
И рвали гроздья.
Весь мир вертелся на оси
Твоих касаний,
Когда меня ты проносил
Сквозь палисадник.
И всё кружил, и целовал
До поздних вишен,
До красных вмятинок (трава
И рёбра крыши).
И август длился дочерна,
До сизой сливы.
Случайно встретились вчера.
Февраль. Тоскливо.
*
Она говорит: читай Псалтирь
А я не то, что Псалтирь -
Дойти
Порой не в силах
Не в силах даже: прости
Помилуй
по позвонкам
от того, как чуяла в себе космос, а теперь стала так тонка, -
холод изумления мертвеет глубоко в позвонках,
а сама сжимаюсь, как зрачки на свету, привыкшие к темноте.
почему утром по радио звёзды не говорят о тех,
кто, как пальмы на юге в полдень, съедают свою же тень,
глотая крик, корчатся, точно мимы в собственной пустоте.
почему эти двое обсуждают в эфире мою постель,
боги, боги, за что вы наказываете меня весь день, везде.
я молюсь за тебя с изнанки, прошу за копейку молиться Божьего старика,
истончаясь до схемы отчаянья человека из дорожного знака, жду звонка,
а ты лабаешь всю ночь в "Орландине", потом с "Зимовьем" в "Му-му",
меняешь своих Магдалин чаще, чем мандалины, пускаешь тьму
клубами в себя, словно в кипяток погружая пакетик чая с травой,
и всё спрашиваешь: "ну откуда берётся этот внутренний сучий вой?!"
пью за твоё здоровье до черноты в сквере, щурясь во мрак,
скуля. она теребит за рукав, умоляет: "выслушай, будь добра,
приношу детей из роддома, а им по восемнадцать лет,
детка, милая, ну что ж ты хлещешь одна-то, хоть мне налей,
потому что я алкоголичка теперь, и мне негде жить".
может это тьма стекленеет к полуночи в зеркала, скажи,
и рождённая мною радуга вырастает в меня, истощая до черного цвет,
прожигает нутро. я тонка, словно лист. видишь внутри просвет?