Олег Пащенко
#версификат
ОДИССЕЙ - ПОСЕЙДОНУ
Здравствуй, Старик-и-Море,
корыта разбитого пишет тебе капитан.
Шлю привет с последней страницы.
Умозрением вижу тебя, олимпиец:
Ты сидишь в пузыре,
нарисованном рядом с моей головой,
в винноцветной растянутой олимпийке,
огорчённый, осмеянный, упразднённый.
Почернело синее море,
ты не дождался добычи,
чёрный Кроныч,
я не твой.
Ты думал, я рыба, а ты рыболов —
но рыбой был ты, я наживка.
Ты схватил то, что видел,
а подвергся тому, чего
не ожидал.
Это игра, где выигрывает
не игрок, а игрушка.
В винноцветном клокочущем космосе
я тонул и пускал пузыри,
как Никто в проруби,
но Никто не тонет.
Ты еси то, что было превзойдено.
Хаотическая одиссея
1250-го года до новой эры.
То, что меня не убило,
сделало из меня космонавта.
Великий слепой увидел ничто.
Кто был ничем,
тот стал Никем.
Кто был Никем,
стал многоопытным мужем.
КАК МЫШЬ ПРОМОКЛА
Наша квартира
уменьшествляется
теми мышами,
чьи мшелоямочки
убольшествляются
нами.
Нашим котам недовыловить
наших мышей,
молись же чеширскому
котомолитвеннику
о душе твоей,
чтоб от тебя осталась
хотя бы улыбка.
От улыбки станет всем мышей.
От улыбки перестанет плакать дождик
самый мокрый.
От суховатой улыбки
дождик живой пересохнет.
Вот ты лыбишься,
а ведь больше дождя не будет.
Плач в глазах плачущего.
Плачь или высохни.
Пшёл — и сдохни.
Пчаль или плачебо.
Пчёлы, и жженщина
жжёт или лижет.
Жжение и печаль.
ИЛЬИНО УТРО
Это называете вы «пять утра»?
Пять утра, пять чуланчиков.
Мимо величественно прошла
машина времени для путешествий в настоящее.
Чёткое тёплое небо.
Чуткий и меткий на нём огнемётчик.
Чуть прижечь огнемётом вся внутренняя моя,
прижигаемое ощутится как целокупность:
злоприобретенье спеклось с памятозлобием,
вместе составили личность. Но огнь различает.
Остаются калёные пятнышки, тёплая дробь:
Солнце, Меркурий, Венера, Земля, Марс.
Каждое пятнышко — на свой часик,
каждый часик — в свою радость.
ПЕСНЯ О ДРУГЕ
Я выпил и нолил вновь
за мою и твою любовь.
Я наполнил, наполнил, наполнил вновь
за твою огромную любовь.
Но ты ничего не сказал,
и я вылил на тебя бокал.
Но ты ж ничего, ничего не сказал —
вот я и вылил тебе на голову бокал!
Ты не брюнет и не сед,
как будто тебя нет.
Не лыс, не брюнет, не блондин и не сед,
как будто тебя просто нет.
Я выпил и снова налил
за то, чтоб ты был.
Опрокинул, налил, опрокинул, налил —
чтобы ты хоть бы где-нибудь был!
ЗАСТОЛЬНАЯ
Звёзды, лежащие на тарелке,
невелики, далеки и мелки.
Тьма, обжигающая пищевод,
полусуха и красна.
Ну так вот,
я не того хотел, а ещё
я ничего не хотел вообще.
Звёзды, наколотые на вилки,
тьма, содержащаяся в бутылке.
Пьяная песня моя —
это не я.
dérive
зацепа, щипок, даниловский,
двадцать шестой трамвай,
донской, бывшая кащенко,
орджоникидзе, черёмушки,
профсоюзная и дальше, вперёд и вверх.
одвоеноженный
механизм конвертирует
километры непонятно во что.
тикают ходики
в жёлтых штанах и чёрных кроссовках.
булькает spiritus vini
в специальном резервуаре под грудью.
щёлкают, щёлкают шагомеры.
четырнадцать километров прошёл!
в коньяке растворяются
килопройдённые пешкилометры.
а на шверника,
где живут аспирант, и студент, и крыса,
где маленькая община,
пламенноокий,
альбинос паче снега,
патер Крыстофер учит так:
придёт человек,
ногой наступит.
ни щедрости,
ни сострадания,
ни красоты.
его кунг-фу лучше,
чем ты.
ЛУНА В СОЗВЕЗДИИ ГОВНА
Главный герой настоящего художественного текста,
очутившийся в чаще стеклянного леса,
подвергается атаке беса.
Стеклянный лес — это просто метафора,
алкогольный отдел супермаркета.
Я бы хотел чтобы меня никто не встретил.
Я искал ночную улицефонаряптеку,
но вдруг навстречу три фигуры в контражуре.
Мне помогло бы, если б это были
спокойные, весёлые воины духа;
но вместо этого — три рефлексирующих нытика,
Неправедно осужденных пленника кеномы.
В трех домах от храма иконы «Сошествие во ад»,
на Сошественке, станция метро «Сошественская».
У одного кастет, у третьего бейсбольная бита.
Луна в созвездии говна.
Праздник, который
никогда. Ни с кем.
БЕЗУМНЫЕ НЕИЗРЕЧЕННЫЕ
Эйнцвейдрей, словяне,
началася война.
В атаку,
ордена Безначальнаго Слова
быстроразвёртывающееся подразделение
словенских существительных,
словесное стадо,
я твой жестокий пастырь.
Запечатлеваю отеческие перкускулы
на звонких спинах солдат:
«мгновенно, Максим! ползенно, Вадим!»
Солдёнок упал один.
А вот слово «смерть» по имени Афанасий
сцепилось со словом «любовь» по имени Павел,
победила дружба.
Пуля, попавшая в существительное,
его десубстантивирует.
Откроешь на аналое словарь —
а там только глаголы.
ДОМ НА ДЕРЕВЕ
левая нога родилась ёлочка
правая нога спроси у ясеня
в стороны и вперёд руки-палочки
красные мои волосы как листья осенью
тело моё как лето дерево
телесность моя как летейская деревянность
телеология как литература и дендролатрия
птицы моей головы гнёзда бросили
думаю о своём теле как о детском дереве
на которое залезал и построил там тайный дом
— кто мы?
— мальчики!
— куда мы хотим?
— в дом на дереве!
— когда мы туда хотим?
— да уже никогда.
ЛЁЖА
С тех пор, как Господь мой ударил меня под рёбра
и закрыл это место плотью, закрыл это место кожей,
я лежу на кровати, и, на кровати лёжа,
лежу как придавленный брёвнами. Бог живёт в моих рёбрах.
Лежать на спине — монашество, отсечение воли,
пассивное созерцание, почти никакой боли.
Когда затевается вправо вращенье —
это есть деятельное служенье.
А коли есть дерзновение телом почувствовать Бога —
стон и кряхтение, путь левого бока.