Пётр Разумов
ЯЗЫК И МИР
Зеленова Анастасия
Тетрадь стихов жительницы. – New York: Ailuros Publishing, 2011. 116 с.
Зеленова зелена. Как зелен Хлебников и Олейников. Но старческого маразма, которым грозит каждый культурный повтор, нет. А есть радость пересоздавания. Инфантилизм всегда был приметой авангарда. Теперь он вдвойне хорош. Ведь на обломках Империи остыли все имена, все образы, истории, флексии. Остался мусор бытия, который уловляется в пылесос зрения опытным мастером:
конь шёл. Они
такие –
ходят.
и были слабые огни.
и между ним
и ними вроде
стояли –
тоже были –
мы.
а лился
дождь
и пух летался
таинственное лето шло.
насквозь меня-тебя-и-нас-тье
теперь
вот счастье!
и светсло
Зачин напоминает «Где-то там у реки», супербоевик пионерских времён. Но разрыв между каждым словом даёт новое стяжение. «Конь шёл» – это сюжет. Но сюжет тут же должен быть либо нарушен, либо оправдан: «они такие». Это внедрение детского ума, расщепляющего самую простую вещь до вопроса или утверждения о мире в целом. «Пух летался», «светсло» – детский язык самый быстрый и точный, потому что строится не на ошибке, а на словотворчестве. Дети вообще не умеют ошибаться, потому что не знают Закона, а делают новые вещи по образцу уже сочинённых в языке.
Ничего не вижу ясно,
вижу очень ярко:
на траве разно-зелёной
жёлтая помарка.
Проплывает жёлтый лист
по зелёну морю,
синей сетью баскетбольной
пойман рыжий дворник.
Мяч коричневый земной
сдулся и пробит –
он не сдался, припорошен
пылью, но лежит.
Чёрным-чёрным круглым глазом
на него смотрю:
смерти нет в вещах ни разу,
только «не люблю».
Ясность взгляда отменена, нарушена наложением и подобием. Синтагматически схлопываются небо (синий цвет), баскетбольная сетка и дворник. Глаз прошивает пространство как отношение в языке его формирует и продолжает. «Мяч коричневый земной» – это уже пирамида, парадигма, которую строит не глаз, а ум. Ум всегда умышлен, лишён произвола и подчинён Игре. Игра заражает предмет его тенью, подобием, синонимическим симулякром, в котором он обретает новую, сверхъязыковую, поэтическую идентичность. «Смерти нет в вещах ни разу», один раз возникнув, мир уже не может пропасть бесследно, он может только опуститься глубже, на дно пямяти, где будет жить всегда и возрождаться как язык в каждом следующем речевом жесте. Язык – вот, что противоположно Пустоте.
меж волос и абрикос
делает укус
несмертельную прививку
тоненький надрез
я на треть уже такая
где ни натереть
сходит кожица сухая
обнажает твердь
под ракитовым кусточком
над грушовою водицей
скачет ласточка-синица
ищет милое ничто
в клюве я лежу ничком
Как будто читаешь школьный учебник: кос / кус. Сюжет теряется в потоке разношёрстных строк, так удачно рифмованных-нерифмованных, что остаётся ощущение лёгкости, но не пропадает строй, рождённый точной рифмой натереть / твердь. Твердь – это всё. Этим ёмким полупочином охватывается вся история абрикоса, вписанного, как тот же баскетбольный мяч, в какую-то космическую картину. Космос – вот, что всегда предъявлял авангард со времён Хлебникова. Не случайно ласточка-синица «ищет милое ничто». Ничто – это тот же Космос, только ещё не найденный, недовоплощённый. И, одновременно, это предел поэзии, как для буддиста Нирвана. «В клюве я лежу ничком» – разве это не поза забывшего мир покойника, т. е. спокойного жителя Ничто, где язык теряет форму, но обретает зыбкий смысл. Ведь только если смысл зыбкий, он может вместить Вселенную.
Незвана-непрошена
прикатилась горошина.
Не то, чтобы страшная,
но странно окрашенная.
Размером – с клуб,
а формой не куб.
Хозяйственный люд – вокруг похаживает,
бока ея шшупат, поглаживает.
Астроном ухмыляется, хитрит:
скрывает, что это ценный метеорит.
То ли считалочка, то ли ерок, то ли мини-сказка с удивительным финалом, прежде всего ритмически верным – так кончали свои стихи корифеи (Хармс, Николев), так метафора мира реализуется в очередном, таком же случайном, как все предыдущие, образе. Горошина – загадка. Но важен не ответ, а соположение примет и сюжетных конструкций: «бока ея шшупат, поглаживает». Архаика настолько иронично-небрежна, что ощущается как открытие. Открытие – это принцип авангарда. Это и его миссия, и его метафизика. Можно открывать что угодно. Главное – смотреть на мир неокрепшим зрением, зрением дикаря, ребёнка и невротика. Только медленное приближение к Вещи способно её приять. Познание есть неузнавание и вовлечённость. Всё, что открыто, будет снова зарыто и вновь обретено в каждом следующем стихотворении, на каждом новом этапе эволюции, которая при таком подходе вообще невозможна. И это хорошо.
небесные железяки
пролетала
жердь из цветного металла,
спешила на аэродром
сдаваться в металлолом
а рядом с нею летело
из вторчермета тело,
своей непонятной конструкцией
нарушающее все инструкции
господа, задирайте головы!
с неба валится олово!
Мир стихов Зеленовой – это мир отречения. Отречения от опробированного, от глаза с его шаблонами. Как будто изобретены очки фасеточного зрения, в которых мир сначала распадается, а потом складывается, но в такую картину, в которой присутствует что-то ещё сверх физики. «С неба валится олово!» – превратить банальное событие в трагедию, феерию, клоунаду – не это ли задача искусства, не озабоченного псевдо-интеллигентской ветошью духовных исканий и патетичных нравоучительных излияний. Как дети и ещё раз как дети. Заповедь Христа, заповедь Велимира, заповедь Зеленовой!